идор второго этажа.
На этом этаже десять других спален, к каждой из них примыкает ванная. Я вхожу во все ванные. Как здорово горят полотенца. Как великолепен ад в ванной комнате! Вот «Шанель № 5». Духи вспыхивают.
Пылают картины, написанные маслом, с изображенными на них скаковыми лошадьми и мертвыми фазанами. И восточные ковры. Безвкусные композиции из сушеных цветов на столах в считанные секунды превращаются в миниатюрные геенны.
Красота!
Кукла Эви по имени Катти Кэти тает на глазах. Потом воспламеняется коллекция чучел животных Эви, купленных ею во время карнавалов. Их зовут Кути, Пучи, Пам-Пам, мистер Банитс, Чучи, Пу-Пу и Ринджер — все они подвергаются массовому сожжению.
Здорово! Незабываемо!
Я вбегаю в одну из ванных и хватаю нечто, еще не объятое огнем.
Бутылочку валиума.
Я спускаюсь вниз по винтовой лестнице.
Ворвавшись в дом с намерением убить меня, Манус оставил открытой парадную дверь. Поэтому сейчас огненный ад, оставшийся позади меня на втором этаже, притягивает к себе холодный поток уличного воздуха. Этот поток плывет вверх, обтекая меня со всех сторон, задувая мои свечи. Теперь свет излучает только зажженное мной пекло. Оно дышит мне в спину и улыбается.
У меня такое чувство, что я только что получила огромную награду за какое-то грандиозное достижение.
Что я стала «Мисс Америкой».
Я спускаюсь вниз.
Ко мне приковано всеобщее внимание, и это безумно меня радует.
Манус хныкает за дверью ниши для верхней одежды. Он чувствует запах дыма.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не дай мне умереть…
Можно подумать, меня еще волнует его судьба.
Манус хотел, чтобы его кремировали.
Я пишу в блокноте на столике с телефоном:
через минуту я открою дверь, но винтовка все еще у меня в руках.
а сейчас я дам тебе валиум, просуну под дверь. съешь его. если не сделаешь этого, я тебя убью.
Я вталкиваю записку в щель под дверью ниши.
Я посвящаю Мануса в свои планы. Мы выйдем из дома и направимся к его машине. Теперь мой бывший жених должен выполнять все, что бы я ему ни приказала. Если он ослушается, я расскажу полиции, что этот тип ворвался в дом, в котором я спала, поджег его и похитил меня при помощи винтовки. Я сообщу и о грязном любовном романчике, завязавшемся между ним и Эви.
Любовном!
Когда я применяю это слово, описывая связь этих двоих, мне кажется, что у меня во рту ушная сера — до того делается гадостно.
Я ударяю прикладом винтовки по другой двери ниши. Раздается звук выстрела. Какой-нибудь дюйм — и я распрощалась бы с жизнью. В таком случае выпустить Мануса из ниши было бы некому. Его сожрало бы пламя.
Манус надсадно кричит:
— Да! Я готов выполнить все, что бы ты мне ни приказала. Только, пожалуйста, не оставляй меня на растерзание огню и не стреляй в меня! Открой дверь!
Я высыпаю на пол несколько таблеток валиума и ногой просовываю их в отверстие под дверью ниши. Потом открываю ее, держа перед собой винтовку, и отступаю назад.
Воздух все гуще наполняется сизым дымом. Манус, пошатываясь, вываливается из ниши. Его божественные голубые глаза выпучены, руки вскинуты вверх.
Я приставляю ствол винтовки к его спине и подталкиваю его к выходу. Мы идем к машине.
Даже касаясь Мануса чертовой винтовкой, я чувствую, насколько он сексуален.
Я не знаю, что делать дальше. Все, что мне известно, так это то, что в настоящий момент я не нуждаюсь ни в чем определенном. Чем бы ни закончилась эта история, мне уже никогда не вернуться к нормальной жизни.
Я запираю Мануса в багажнике «фиата спайдера». Неплохая машина. Красного цвета с откидным верхом.
Я ударяю прикладом винтовки по крышке багажника.
Груз — моя любовь — не издает ни звука. Я отмечаю, что он наверняка мечтает помочиться.
И, забросив винтовку на пассажирское сиденье, возвращаюсь в плантаторский ад Эви. В холл, который теперь не холл, а настоящая дымовая труба, ветровой туннель, по которому на второй этаж, к свету и жару, устремляется мощный поток прохладного воздуха, проходящего сквозь парадную дверь.
В холле все еще стоит столик с телефоном — золотым саксофоном. Дымом заполнен каждый угол, и сирена дымового детектора гудит так громко, что закладывает уши.
Бедная Эви! Она лежит в Канкуне, не смыкая глаз, и ждет новостей.
Я набираю номер, который она оставила. Сами догадываетесь, что Эви хватает трубку после первого же гудка.
И говорит:
— Алло?
Ей отвечает вой сирены дымового детектора и треск пламени. А еще звон люстры, раскачиваемой ветром. Больше она не слышит ничего.
Поэтому спрашивает:
— Манус, это ты?
Где-то с грохотом обваливается потолок, наверное, в столовой. Из нее в холл вылетает фейерверк — искры и горящие угли.
Эви говорит:
— Манус, перестань играть в свои дурацкие игры. Если это ты, нам не о чем с тобой разговаривать. Я ведь уже сказала, что больше не желаю тебя видеть.
В этот момент что-то бабахает прямо рядом со мной.
Это падают с потолка полтонны сверкающего, переливающегося, обработанного вручную австрийского хрусталя.
Если бы я стояла на пару дюймов ближе к центру, меня бы уже не было в живых.
Ха-ха! Ну разве это не смешно? Меня и так нет в живых.
— Послушай, Манус, — говорит Эви. — Я ведь запретила тебе мне звонить. Наберешь мой номер еще раз, и я расскажу полиции, как ты отправил мою лучшую подругу в больницу, изуродовав ей лицо. Ты меня понял?
Эви говорит:
— Ты зашел слишком далеко.
Кому мне верить — Манусу или Эви, — я не знаю. Главное, о чем мне следует позаботиться в данную минуту, так это о страусовых перьях, которые опять начали тлеть.
Глава шестнадцатая
Перенесемся на съемки на свалке — кладбище старых замызганных изувеченных автомобилей. Мы с Эви должны взбираться на эти развалюхи в узких плетеных купальных костюмах от Германа Мэнсинга.
Эви заводит разговор:
— А твой изуродованный брат, он…
Фотограф и художественный руководитель, которые работают с нами сегодня, отнюдь не мои любимые.
Поэтому я отвечаю Эви:
— Что ты хочешь о нем знать?
Я выпячиваю задницу.
Фотограф кричит:
— Эви! Где твоя попка?
Чем уродливее наряды, которые мы демонстрируем, тем безобразнее места, где нас в них снимают. Единственный способ показать эти шмотки в выгодном свете. Мы вынуждены лазить по свалкам. Скотобойням. Цехам обработки сточных вод. Это тактика уродливых подружек невесты, при которой выглядишь неплохо только в сравнении с остальными. Однажды, когда нас снимали для «Индастри Джинс Веа», мне на протяжении всех съемок казалось, что нас вот-вот заставят целоваться с покойниками.
Корпуса этих древних, никому не нужных машин испещрены дырами с неровными проржавевшими краями. А я почти голая и силюсь вспомнить, когда в последний раз мне делали прививку от столбняка.
Фотограф опускает камеру.
— Девочки, втяните животы! Снимать вас в таком виде — только пленку переводить!
Быть всегда красивой требует все больше и больше жертв.
От одного пореза бритвой хочется плакать. Приходится удалять волосы с области бикини горячим воском.
После процедуры наполнения губ коллагеном Эви заявила, что ей уже не страшны муки ада.
Что касается ада, я говорю Эви:
— В аду мы снимаемся завтра.
Итак, вернемся к нашему художественному руководителю. Он кричит:
— Эви, попробуешь забраться повыше на этой куче, скажем, на парочку машин?
Эви на высоких каблуках, тем не менее лезет наверх. В тех местах, где можно упасть, поблескивает защитное стекло.
Эви широко улыбается, как если бы постоянно говорила «сыр», и спрашивает у меня:
— Каким именно образом твой брат превратился в урода?
Улыбаться по-настоящему человек в состоянии непрерывно лишь на протяжении нескольких минут. Потом он уже не улыбается, а скалит зубы.
Художественный руководитель взбирается наверх и корректирует на моих ягодицах чуть стершийся загар.
— Кто-то выбросил аэрозольный баллончик с лаком для волос в ведро, в котором мы сжигаем мусор, — отвечаю я. — Мусор поджег Шейн. Баллончик взорвался.
Эви спрашивает:
— Кто-то?
Я отвечаю:
— Мне показалось, это сделала мама. Она так безумно заорала и стала тут же пытаться остановить его кровотечение.
Фотограф кричит:
— Девочки, попробуйте подняться на носочки!
Эви спрашивает:
— Это был здоровый баллон лака «ХэаШелл» в тридцать две унции? Наверняка твой брат лишился половины лица!
Мы обе поднимаемся на носочки.
Я говорю:
— Все было не так страшно, как можно себе представить.
— Секундочку! — кричит художественный руководитель. — Мне нужно, чтобы вы расставили ноги пошире.
Он командует:
— Еще чуть шире.
Нам подают какие-то хромированные инструменты.
Мой весит не менее пятнадцати фунтов.
— Это плотницкий молоток с круглым бойком, — говорит мне Эви. — И ты держишь его неправильно.
— Дорогая, — кричит фотограф, обращаясь к Эви, — не могла бы ты поднять цепную пилу чуть выше, ко рту?
Металлические останки машин разогреты солнцем. Давя на соседей своим весом, они медленно добивают друг друга.
Сюда попадают автомобили со сплюснутыми мордами, измятыми боками, изуродованными задами и впечатанными в приборную доску пассажирскими сиденьями. Многие из них искорежены и разорваны от взрыва бензобака. Они — свидетели смертей и ранений, в их памяти, быть может, до сих пор звучат сирены «скорых».
— Какая роскошь нас окружает, — говорит Эви. — Всю жизнь мечтала иметь подобную работу.
Художественный руководитель желает, чтобы мы водрузили на обломки лежащей наверху машины свои бюсты.
— Мы постоянно растем, — замечает Эви. — А ведь раньше я думала, что быть женщиной… это не настолько досадно.
Все, о чем мечтала всю жизнь я, — так это быть в семье единственным ребенком.