Николь замолчала, чтобы отдышаться, и Делестран воспользовался паузой.
– Я нашел письмо, он бережно хранил его.
– Значит, вы видели фотографию Матильды?
– Нет, фотографии в комнате не оказалось. Мы искали, но найти не смогли, хотя прочесали не всё – это заняло бы слишком много времени.
– Она была в конверте вместе с письмом. Он показал ее мне. Матильда стояла перед плакучей ивой, на фоне реки. Не знаю, какой она стала, постарев, но тогда была очень хороша. Ее снял Жорж, чем очень гордился, а она… отдала ему все, это было видно по глазам. В Матильде было что-то-не-знаю-что, что редко встречается: очарование и светлая печаль. Да, именно так. В этом вся разница между нами.
– Не принижай себя, Николь. Она тоже наверняка ужасно страдала. Ее жизнь, конечно, была комфортнее твоей, но стала ли она от этого счастливее?
– Но я никогда не выглядела как она на том снимке.
– Возможно, тебе не встретился хороший фотограф.
– Должно быть… Вы милый человек, майор.
– Значит, он вернулся в Париж, чтобы найти ее… Тебе известно, что такого важного она собиралась сказать ему перед смертью? Матильда ведь скончалась?
– Забавная мания у вас, у полицейских!
– Которая именно? Постоянно задавать вопросы?
– Нет, это часть вашей профессии; я о том, что вы не используете некоторые слова. Например, не говорите «умерла», только «скончалась»!
– Ты права. Это из суеверия, а может, мы лучше других знаем, что такое смерть на самом деле, потому и ругаемся сильнее… – Делестран не нашелся, что еще сказать. – Мы отвлеклись, Николь, давай вернемся к Матильде и Жоржу. Так ты знаешь, что она сказала ему перед смертью? Почему стремилась его увидеть?
Николь несколько раз кивнула, плотно сжав губы, как будто пыталась удержаться от ответа, и все-таки сказала:
– Не падайте в обморок, майор: она подарила ему сына. В этом и заключалась страшная тайна: у Жоржа был ребенок, и никто об этом не знал.
– Как это возможно?!
– Тогда все происходило иначе… Одного раза хватило, чтобы она забеременела, и хуже всего было то, что все обнаружилось, когда Жорж уже был в Иностранном легионе. Семья восприняла все очень плохо – если вы понимаете, о чем я. Подобные проблемы всегда требуют деликатного подхода, а уж с ее родственниками – тем более!
– Не сомневаюсь.
– Ну нет, майор, вы и представить не можете, что началось… Да и я тоже. Она оказалась в ловушке. Ее заставили выносить плод греха, потому что имели «принципы», были истинно верующими – если вы понимаете, о чем я. В этом семействе аборт считали преступлением.
– Это было ужасно?
– Да, для нее – сорок пять лет назад и всю оставшуюся жизнь, и для Жоржа, так поздно узнавшего об отцовстве.
– Больше всего мне жаль Матильду де Моссикур. Ее ведь так звали?
– Да. Вообразите, что чувствует молодая женщина, которая носит под сердцем ребенка, зная, что будет принуждена сразу отдать его на общественное попечение!
– Она родила «анонимно»?
– Да, так мне сказал Жорж. Сына, которого ей даже не показали. Не хочу представлять ужас расставания матери с мальчиком. Навсегда. Безвозвратно. Жизнь разрушена, едва начавшись, и все из-за высоких принципов… Я не для того хожу в церковь! Поверьте, майор.
– Мы знаем, что с ним сталось?
– Жорж искал его, но натолкнулся на бюрократическую стену тайны анонимного рождения.
Делестран вдруг вспомнил номер телефона, нацарапанный на оборотной стороне пачки сигарет, которую нашли при Бернаре, и сказал об этом Николь.
– Он обращался в организацию, занимающуюся усыновлениями, с просьбой разыскать сына, но возникли сложности. Насколько я поняла, ребенок должен сам подать заявление о желании выяснить свое происхождение, чтобы ему сообщили личность матери, при условии, что последняя решила раскрыть тайну. А сын Жоржа не подавал заявление.
– Значит, Матильда де Моссикур решила раскрыть тайну своей личности?
– К сожалению, не успела, умерла раньше. Но Жорж был отцом и смог обратиться в эту организацию с тем, что имел; он как бы признал отцовство, но с опозданием.
– Ему была известна дата рождения?
– Да, Матильда сообщила. Четырнадцатое мая шестьдесят первого года. Я хорошо это помню, потому что родилась на неделю и десять лет раньше – седьмого мая пятьдесят первого. Она назвала его Валентином.
– Валентином?! – изумился Делестран.
– Только на это мать и имела право – дать имя своему ребенку. Матильда сообщила его акушерке, как только та вернулась в родзал, положив ребенка в кувез. На следующий день она должна была сообщить имя регистратору в мэрии.
Матильда рассказала Жоржу, как все произошло. Без помощи акушерки, в одиночку, она бы не справилась. Ребенка чуть не назвали Матье.
– Когда встал вопрос о выборе имени, Матильда сразу ответила: «Валентин», что не понравилось ее матери, присутствовавшей в родзале. Она обиделась на дочь. Можете себе представить – ей пришлось рожать на глазах у матери! Все потому, что старая ханжа хотела быть уверена, что Матильда в последний момент не оставит ребенка себе. У девушки еще плацента не вышла, а ее принуждают поменять решение! Такое не должно случаться! Знаете, что придумала мегера?
Делестран покачал головой.
– Отправилась за календарем в ординаторскую; вернувшись, сверялась с ним на глазах у всех и обнаружила, что четырнадцатое мая – день святого Матье. Это имя ей годилось: «Оно принесет малышу счастье…» Бессердечная гадина! – Николь, пожалуй, свернула бы женщине шею при личной встрече. – Это было мерзко. Как она могла поступить так с дочерью?! Да уж, семейство де Моссикур было воистину безупречно! Сделали гадость – сходили к мессе, изобразили благочестие, как будто белье простирали в прачечной!
Делестран и сам не сформулировал бы лучше. Он разделял возмущение Николь, но гневался не на Бога, а на тех, кто объявляет себя Его наследниками.
– И как в результате его зовут? Матье или Валентин?
– Валентин – усилиями акушерки. Она сказала Матильде, когда та осталась одна в палате, что назовет имя ребенка в мэрии без ведома бабки, потому что выбор матери – это самое главное. Вот и всё, майор. Больше я ничего не знаю.
Наступило долгое молчание. Николь вспоминала Жоржа Бернара, каким он был в разные времена. Делестран пытался представить, как этот человек бродил по Парижу в поисках сына по имени Валентин, сорока четырех лет от роду.
Они сидели в «Ауди», как в аквариуме. На улицах зажглись фонари, машин и прохожих стало меньше. Ночь постепенно навязывала миру спокойное безразличие. Делестран боялся момента, когда придется покинуть машину и вернуться домой, унося с собой все, что узнал. Об остальном он догадывался. О запоздалом признании женщины, которую Жорж ждал всю жизнь и чей последний вздох едва успел поймать, услышав новость о сыне. О бегстве от действительности в попытке найти его, о разочаровании, столь же пугающем, сколь велика была надежда. О жизни, отягощенной лишениями, о добровольном затворничестве, о книгах, составлявших ему компанию. Делестрану стало не по себе. Его интерес к другим имел предел, который нельзя было преступать.
– И вот еще что, Николь. Ты уверена, что он не нашел сына?
– Думаю, Жорж мне сказал бы. Мы виделись регулярно, особенно с тех пор, как он поселился в миссии. Это я представила его отцу Вацлаву три года назад. Сначала он бродяжничал, потом стал и ночевать где попало. Так не могло продолжаться. Кто-то должен был о нем позаботиться, не так уж это и сложно. У него были деньги, он ведь получал пенсию. Кстати, на деньги ему всегда было плевать, и меня это ужасно злило.
– Когда вы виделись последний раз?
– В начале марта, около четырех недель назад, на его скамейке в Тюильри. Я не беспокоилась о нем. Он спал в тепле, и это все, что имело для меня значение.
– Вы часто встречались?
– Раз в неделю, иногда два. Зависело от погоды. Думаете, что-то случилось?
– Не знаю, Николь, но мне кажется странным, что вы вдруг перестали встречаться.
– На что вы намекаете?
Николь нахмурилась, гневно сверкнув черными глазами. Делестран понял, что женщину встревожило его последнее замечание, и он поспешил развеять сомнения:
– Ни на что. Я ничего не подразумеваю. Просто странно, что он, судя по всему, изменил свои привычки. Сами знаете, какие мы, сыщики: изменилось поведение человека – сразу настораживаемся, решаем выяснить, что вызвало перемену…
– Да ладно, я все понимаю… Скажете мне, если найдете ответ?
– Да, Николь, я буду держать тебя в курсе, обещаю. Дай мне свой телефон.
Она написала номер на обороте парковочного талона и протянула ему. Майор положил листок во внутренний карман пиджака. Наступил неловкий момент расставания, когда не знаешь, что сказать.
– Сколько я тебе должен, Николь?
– Забудьте, майор, не оскорбляйте меня! Хорошо, что мы поговорили. Если б Ритон знал… Может, он сверху видит нас?
– Возможно…
Делестрану захотелось расцеловать женщину, но что-то его удержало. Она поняла, угадала его смущение и протянула руку, которую майор поспешил осторожно пожать, прежде чем выйти. Закрывая дверь, он адресовал ей проникновенный взгляд, как будто хотел сказать: «Береги себя, Николь!»
6
– Что-то случилось, Жюль?
Это был не вопрос, а сложившийся за годы совместной жизни способ сообщить мужу, что она заметила, как глубоко он погружен в свои мысли. Рассеянно глядя в чашку с крепким кофе, Делестран машинально прокрутил ложечку по часовой стрелке, звякнув металлом. Его жена вышла из душа в толстом белом махровом халате, который он подарил ей на Рождество, подошла, встала у него за спиной, прижалась щекой к его щеке и положила ладони ему на живот. Майор поднял голову, медленно откинулся назад и закрыл глаза, наслаждаясь лаской жены и смакуя поцелуй в шею. Его правая рука скользнула под халат, двинулась вверх по ноге и замерла на его любимом месте. Слабо сказано – любимом, оно словно было