Максим Васильевич Ракеев жил в Виндреевке в собственном большом доме, резко выделявшемся между другими крестьянскими домиками. Ракеев был вдов и бездетен. В глазах местных властей он считался православным. Он посещал по большим праздникам православный храм, находившийся в ближайшем селе, отстоящем от Виндреевки в пятнадцати верстах, ладил с попом, ежегодно исповедывался у него и причащался, а сам под шумок основывал общины – обители в чернолуцких лесах. Он купил для этих обителей у князей Стародубских около тысячи десятин. Он называл свои общины «божиими питомниками». Ко времени нашего рассказа таких «божиих питомников» он основал два. В одном из них и устроилась Таиса.
Местные власти знали, что Ракеев втайне принадлежал к секте «божиих людей», или «хлыстов», что он среди хлыстов – один из главных деятелей, что обители, которые он поддерживал, не были раскольничьими скитами, а были в сущности хлыстовскими общинами, но Максим Васильевич умел ладить со всеми. Он не жалел денег на «подмазку». Все, кого следовало купить, были куплены Ракеевым. К тому же, места были около Виндреевки глухие. Становой жил в тридцати верстах, священник – в пятнадцати верстах. Обители «божиих людей» были устроены еще дальше, в самой глуши. И власти оставляли все это в покое и самого Ракеева не трогали. Все шло благополучно.
Таиса, обосновавшаяся в одной такой общине, давно имела тяготение к хлыстовству. Года два тому назад судьба столкнула ее с Максимом Васильевичем в Москве, куда она ходила на богомолье. С ним она познакомилась у известной в Москве хлыстовской пророчицы Борисовой. Ракеев был там весьма почитаем. Таиса слышала о его благотворительности. Бедная, одинокая крестьянка, она искала себе пристанища в общине «духовных христиан», как тогда именовали себя хлысты. Ракеев обратил на нее внимание; он поместил ее в свою общину. Таиса глубоко в него уверовала. Она беззаветно отдалась служить его делу. И теперь уже год, как она «духовница». Она исполняет его указания «пещись об умножении их братьев, пещись о привлечении молодых девушек в обитель». В обители этим девушкам внушали «праведное житие и истинную веру». Ракеев постоянно говорил своей духовнице, что «горячих к подвигу девушек любит Бог, и если они от чистого сердца последуют за ним, Ракеевым, то он им приготовит славные венцы».
Погостив у Евфросиньи три дня и уговорив Машуру ехать с собой, Таиса отправилась с ней в «скит» вдвоем. Евфросинья осталась на хуторе из-за хозяйственных дел. На хуторе была земля, отданная ей и дочери в пользование господами. Надо было убраться с хлебом. Евфросинья не была посвящена в планы и тайную деятельность Таисы. Она не знала, что обитель, куда везла Таиса Машуру, была хлыстовская. Надо сказать, что народ в те времена, как и теперь, хлыстов осуждал, называя хлыстовство «темной сектой». Евфросинья думала, что Таиса живет в обыкновенном староверческом скиту, которых было тогда немало. Евфросинья сама имела влечение к старой вере, к раскольничьим скитам. Староверы-раскольники были и в числе сухоруковских крестьян. Поэтому Евфросинья с легким сердцем отпустила свою дочь с Таисой в «скит», тем более и барин позволил. Старуха не сомневалась, что дочь ее скоро вернется.
Нашим странницам предстояло совершить немалый путь – сначала в Виндреевку, где жил Максим Васильевич, а оттуда они предполагали добраться до обители. Ехали они до Виндреевки более четырех суток. Езда была с многочисленными остановками и ночевками. Путешествие совершалось в кибитке, запряженной парой лошадок. Кучером у них был старик Афиноген, молчаливый мужик, взятый Таисой в Виндреевке из ракеевских рабочих.
Таиса, бодрая еще женщина лет пятидесяти, во время дороги заманчиво рассказывала своей крестнице о жизни в общине, говорила, что у них есть своя настоятельница, что она высокой жизни, может даже «пророчествовать», что у них бывают «радения».
– Это что же такое, радения? – спрашивала Машура.
– А это то же самое, – отвечала Таиса, – что было с тобой на поляне, как ты мне рассказывала… когда ты к престолу Божию на небо подымалась… У тебя это, у умницы моей, тогда само собой вышло… На тебя дух нашел по благодати Божией… А у нас к этому готовятся и тоже начинают, как ты, кружиться и потом словно душой своей на небо улетают…
– Меня на это радение пустят? – спросила Машура.
– Не сразу, милая, не сразу… Сначала тебе искус будет, и, коли тебе у нас понравится, тогда может выйти и принятие для радения… и окромя того еще, что на это наша богородица скажет…
– Это какая же богородица? – спрашивала Маша.
– Сама настоятельница наша, мать Манефа. В ней дух святой обитает, – пояснила Таиса, – она самим нашим Христом к нам поставлена…
– Ты говоришь о моем принятии, – продолжала свои расспросы Маша, – это что же?.. Если меня к вам захотят принять, и я соглашусь на это, значит, тогда домой уж вернуться нельзя?..
– Там видно будет, – сказала уклончиво Таиса. – Нечего вперед загадывать. Ты, может быть, у нас свое счастье найдешь… Быть может, захочет Максим Васильевич тебя вызволить…
– Как это вызволить, крестная?..
– Да очень просто, – растолковывала Таиса. – От твоих господ выкупить… за деньги выкупить… будешь тогда вольная…
Машура сделала серьезное лицо и покачала головой.
– Не пустит меня мой барин, – сказала она. – Я его знаю… Он меня любит… Он и так сейчас еле отпустил… Отпустил только на месяц. Да и отпустил-то потому, что сам болен. Я ему теперь не нужна… За ним Захар Иванович ходит…
– Любит, любит, – передразнила крестницу с неудовольствием Таиса, – знаем мы их, как они любят… Завтра другая ему приглянется, и забудет он тебя…
Машура отвернулась от Таисы. Речь эта ей не понравилась. Ей стало тяжело… Таиса это заметила; она увидала, что лицо молодой спутницы затуманилось.
– Да ты сама, кажись, с ним разлучиться не можешь, – сказала она. – Что ж… И поезжай домой, коли охота тебе быть барской полюбовницей, коли охота в грехе жить… Мы никого насильно не держим.
Разговор этот произвел впечатление на Машуру. Веселость ее, с которой она выехала из Отрадного, пропала.
Она почувствовала, что крестная ее везет неспроста, что она осуждает ее греховную жизнь с барином, что эта жизнь ее должна кончиться, что вообще судьба ее может измениться…
За всю дорогу только один такой серьезный разговор у них и был; больше он не возобновлялся.
Приехали наши путешественницы в Виндреевку поздно, к самой ночи. Они остановились ночевать у таисиного знакомого мужика. Таиса объявила Машуре, что на другой день утром они пойдут к Ракееву, который здесь как помещик живет, что надо будет ему показаться. А потом они уже поедут в обитель, которая находится по ту сторону реки Роски. В обитель они поедут завтра на одной лошадке, пристяжную придется отстегнуть. Иначе в лесу не проедешь, дорога там глухая. И ехать им придется шагом довольно долго. От Виндреевки до обители было более двадцати верст.
На следующее утро Машура встала рано. Она плохо спала и была в волнении. Ей предстояло скоро увидать самого Ракеева – этого удивительного человека, о котором она так много слышала от крестной. Каков-то он ей покажется?.. Крестная говорила, что будто он все мысли человеческие может угадывать, что он «живой бог во плоти»…
Все это пугало Машуру и вместе с тем возбуждало ее любопытство.
Наконец они собрались «ко Христу», как выражалась Таиса.
Большой двухэтажный дом Ракеева стоял на возвышении над рекой Роской. Наверху жил сам хозяин, внизу у него была моленная. Построил этот дом Ракеев после смерти жены лет десять тому назад. Построен дом был из крупного леса. Бревенчатые стены были окрашены в желтый цвет.
Таиса и Маша вошли через ворота, которые были отворены. Их встретил внизу благообразный старик, одетый в черную хламиду вроде монашеского подрясника, подпоясанную черным ремнем.
– Здравствуйте, Никифор Петрович, – сказала Таиса старику. – Дома Максим-то Васильевич?.. Не обеспокоим мы его?.. Я вот к нему на поклон мою крестницу привезла…
– Пожалуйте, – приветливо отвечал Никифор. – Максим Васильевич дома и только что чай откушали.
– Это ракеевский апостол, – шепнула Машуре Таиса, указывая на Никифора.
Они поднялись наверх по широкой деревянной лестнице, устланной широким половиком, и вошли через переднюю в приемную комнату.
В комнатах была большая чистота. Везде были разостланы половики по крашеному полу. Было очень благообразно и казалось даже удивительно по убранству для такого глухого места, как Виндреевка. На окнах были везде миткалевые занавески с красной бахромкой. Стояла мебель красного дерева. В углу приемной на особой подставке возвышался большой образ старинного письма, изображавший Нерукотворного Спаса. Перед иконой горела лампада. Было в комнате тихо и таинственно.
Наши паломницы в своих темных одеяниях с белыми платочками на головах уселись в ожидании хозяина на стульца, стоящие около большого дивана, крытого малиновым трипом. Никифор пошел во внутренние комнаты доложить о них хозяину.
Через несколько минут вышел Ракеев. Он держал в руках книгу в старом кожаном переплете с застежками. Видно было, что он только что оторвался от чтения. Он положил книгу на стол около дивана, посмотрел на пришедших и, узнав Таису, сказал:
– Здравствуй, духовница… Это кто же с тобой?.. Кого привела?..
Машура впилась своими черными глазами в Ракеева.
Перед ней стоял мужчина лет за сорок, роста выше среднего, одетый в суконную поддевку, в высокие сапоги бутылками. Лицо Ракеева с грубыми чертами было окаймлено темно-русой бородой. Волосы на голове были тоже русые. Серые глаза показались Машуре сначала будто мутными.
– Она из Отрадного, кормилец, – отвечала с большим благоговением Таиса, – эта верст двести отсюда… Она – крестная моя дочка…
– Ну, здравствуй, Маша, будешь наша!.. – сказал вдруг Ракеев, внимательно взглянув на Машуру. Глаза его при этом загорелись каким-то особым блеском. Мутность их исчезла. Машура была поражена и словами Ракеева, и его взглядом