— Не в моих силах покамест это остановить, но Господи, яви свою милость, — приговаривала одна из них. — Молю, Иисусе, молю, Господь милосердный…
Я шел вперед; в ноздрях щипало от запахов алкоголя и горящей смолы. Дальше по авеню, слева, еще светился единственный уличный фонарь, и как раз в том месте, где по правую руку от меня длинный квартал пересекала какая-то улица, я увидел, как в угловом магазине бесчинствуют погромщики, а из дверей извергаются россыпи консервных банок, батоны салями, кольца ливерной колбасы, свиные головы и упаковки требухи: все это расхватывала толпа ожидавших снаружи, на которых сейчас обрушился снегопад из лопнувшего мешка муки; но из темноты поперечной улицы уже мчались галопом двое конных полицейских. И я видел, как лошади понеслись вперед, рассекая толпу, которая волной откатывалась назад, с воплями и проклятьями, а кое-где и со смехом; толкаясь локтями и спотыкаясь, толпа обогнула магазин и выплеснулась на авеню, а забежавшие на тротуар лошади с высоко поднятыми головами и клочьями пены на удилах по инерции заскользили на негнущихся ногах, словно на коньках, а потом боком, высекая копытами искры из опустевшего тротуара, в направлении соседнего магазина, где точно так же мародерствовала другая группа.
И у меня сжалось сердце, когда первая банда под глумливые крики невозмутимо качнулась обратно, подобно мелким птахам, подчищающим берег после отката яростных валов.
Проклиная Джека и Братство, я обошел выломанную из витрины ломбарда решетку и увидел полицейских: хмурые и сноровистые, в белых стальных шлемах, они, поднимая лошадей на дыбы, скакали обратно для нового натиска. На этот раз один мужчина упал, а какая-то женщина у меня на глазах размахнулась и со всей силы двинула сверкающей сковородой по крупу лошади; лошадь заржала и начала оседать. Они поплатятся, думал я, как они поплатятся. Меня настигала очередная группа мужчин и женщин, несущих ящики пива, сыры, цепочки сосисок, арбузы, мешки сахара, окорока, кукурузную муку, керосиновые лампы — и я бросился бежать. Если бы только я мог их остановить прямо здесь, здесь; здесь, пока не подоспели другие, с ружьями. Я бежал.
Стрельба прекратилась. Но когда, думал я, как скоро она возобновится?
— Хватай свиную грудинку, Джо, — прокричала какая-то женщина. — Тащи сюда свиную грудинку, Джо, выбирай фирму «Уилсонс».
— Господи, Господи, Господи, — призывал из темноты чей-то темный голос.
Я шел дальше в болезненном одиночестве и по Сто двадцать пятой улице свернул на восток. Мимо проскакал взвод конной полиции. Люди с автоматами охраняли банк и большой ювелирный магазин. Я переместился на середину проезжей части и побежал по трамвайным рельсам.
Луна была уже высоко, и битое стекло на мостовой сверкало, словно разлившаяся река, по водам которой я плыл, как во сне, исключительно волею фортуны избегая смытых, исковерканных наводнением предметов. Вдруг мне почудилось, что я стал тонуть: меня засасывало под воду, а перед глазами на фонарном столбе болталось тело — белое, обнаженное и до невозможности женское. От ужаса меня закружило, я будто бы сделал какое-то кошмарное сальто. Все так же кружась, я непроизвольно продвигался вперед, пятился назад, останавливался и в какой-то миг увидел еще одно тело, и еще — в общей сложности семь, и все они висели перед выпотрошенной витриной магазина. От хруста костей под ногами я споткнулся и увидел разбросанный по улице учебный скелет: череп откатился от позвоночного столба, и, когда я пришел в себя, мне открылась неестественная монолитность тех, кто висели вокруг меня. Оказалось, это манекены… «Куклы!» — вырвалось у меня. Безволосые, лысые, стерильно женственные. И я припомнил мальчишек в белокурых париках, рассчитывая, что смех принесет облегчение, но почему-то юмор пришиб меня сильнее, чем ужас. Но они ненастоящие, подумал я; правда? Что, если одна, даже одна настоящая — Сибилла? Прижимая к груди портфель, я попятился и побежал…
Они выступали сплоченным строем, с палками и битами, с ружьями и винтовками в руках, возглавляемые гарцующим на крупном вороном коне Расом-Увещевателем, ныне Расом-Крушителем. Этот новый Рас, исполненный надменного, площадного достоинства, явился в убранстве абиссинского вождя: на голове меховая шапка, в руке щит, на плечи накинута шкура какого-то дикого зверя. Фигура скорее из сна, а не из Гарлема, и тем более не из Гарлема, каким он предстал этой ночью, но все же реальная, живая, угрожающая.
— Бросайте это дурацкое мародерство, — заговорил он с горсткой людей перед магазином. — Айда с нами, прорвемся в арсенал — там оружие и боеприпасы!
И я, заслышав его голос, открыл портфель, чтобы нащупать свои темные очки, райнхартовские, вытащил их на свет и увидел, как на мостовую посыпались раскрошенные стекла. Райнхарт, подумал я, Райнхарт! И оглянулся. Полиция была тут как тут, у меня за спиной; начнись в тот момент стрельба, я оказался бы под перекрестным огнем. Порывшись в портфеле, я нащупал документы, рваный кусок металла, россыпь монет, и пальцы мои сомкнулись на цепном звене от кандалов Тарпа, которое я тут же надел вместо кастета, а пораскинув мозгами, опустил клапан и щелкнул замком портфеля. Меня охватывал неизведанный доселе кураж, а они уже приближались — никогда еще Рас не собирал такого количества сторонников. Я спокойно двинулся вперед, держа в руке тяжелый портфель, но шагая с новым ощущением самого себя и чувствуя почти облегчение, почти вздох. Я вдруг понял, что следует делать, понял еще до того, как этот план целиком созрел у меня в голове.
Кто-то выкрикнул: «Гляди!» Рас свесился с лошади, увидел меня и метнул… не что-нибудь, а копье; но при первом же его движении я упал ничком, приземлившись на руки, как сделал бы акробат, и услышал удар, когда острие пронзило висящий манекен. Удержав портфель при себе, я встал.
— Предатель! — вскричал Рас.
— Это брат, — сказал кто-то.
Они подтянулись вперед и сгрудились вокруг лошади, возбужденные и не слишком решительные, а я смотрел ему в лицо и понимал, что ничем ему не уступаю, но и ни в чем его не превосхожу и что все месяцы иллюзий вкупе с этой ночью хаоса требуют всего лишь нескольких простых слов или же какого-то мягкого, даже робкого действия, негромкого, очистительного действия. Чтобы разбудить их и меня.
— Я больше им не брат, — прокричал я. — Они затеяли расовый мятеж, а я против. Чем больше нас погибнет, тем больше им захочется…
— Не слушайте эти лживые бредни, — прогремел Рас. — Вздернем его на виселицу в назидание всем чернокожим, и не будет больше предателей. Никаких Дядей Томов. Повесьте его вон там вместе с этими богомерзкими чучелами!
— Но это же самоочевидно, — выкрикнул я. — Меня и впрямь предали люди, которых я считал нашими союзниками, но они делали ставку и на этого человека тоже. Им нужен был крушитель, чтобы выполнить за них всю работу. Они вас бросили, чтобы вы в своем отчаянии пошли за этим человеком к собственному крушению. Неужели вы этого не видите? Они хотят, чтобы на вас навесили ярлык убийц, ярлык своих собственных жертв.
— Взять его! — заорал Рас.
Вперед выступили три человека, а я без злого умысла, поистине отчаянным красноречивым жестом несогласия и решительного неповиновения вскричал «Нет!». Но моя рука наткнулась на копье, и я вырвал его, ухватившись за середину древка острием вперед.
— Они к этому стремятся, — добавил я. — Они это задумали. Они хотят, чтобы все окраины заполонили толпы с автоматами и винтовками. Они хотят залить улицы кровью — вашей кровью, черной, но и белой кровью тоже, чтобы ваша смерть, скорбь и неудача обернулись пропагандой. Несложное, давно известное правило: «Используй нигера для поимки нигера». Ну вот: они воспользовались мною, чтобы поймать вас, а теперь используют Раса, чтобы поквитаться со мной и приготовить вас в жертву. Разве вы этого не видите? Неужели неясно, что?..
— Вздернуть лживого предателя, — закричал Рас. — Чего ждете?
Я увидел, что та же троица сделала еще шаг вперед.
— Постойте, — сказал я. — Раз уж такое дело, то убейте меня в отместку мне, за мои собственные ошибки, и на этом остановитесь. Не убивайте меня в отместку тем, которые отсиживаются в центре города и смеются над тем, как ловко…
Но даже не закончив, я понял, что это пустое. Мне недоставало слов и красноречия, а когда Рас проревел «Вздернуть его!», я так и остался стоять к ним лицом; и вся эта сцена выглядела нереальной. Глядя на них, я уже знал, что этот безумец в нелепом одеянии вполне реален и одновременно нереален, понимал, что он хочет моей казни, что возлагает на меня вину за все эти дни и ночи, за страдания и за все то, что мне неподвластно, за то, что я не герой, а какой-то чернокожий коротышка, отличный от других лишь бойким языком и безграничной способностью показывать себя идиотом, чтобы выделиться из прочих; но я их увидел, я признал в них наконец тех, кого подвел, и тех, для кого сейчас, только что стал лидером, хотя и вел их, передвигаясь перед ними на своих двоих, только туда, где смогу избавиться от иллюзий.
Я смотрел на Раса, гарцующего в седле, и на жалкую горстку стволов, а сам отмечал безумие той ночи и простого, но вместе с тем неимоверно сложного соотношения надежды и желания, страха и ненависти, которое, собственно, и привело сюда меня, все еще бегущего на своих двоих, и понимающего теперь, кто я есть и где мое место, но при этом знал я и то, что мне больше не придется искать или избегать помощи всяких Джеков и Эмерсонов, Бледсоу и Нортонов, а бежать придется только от их бестолковости, нетерпеливости и нежелания признавать великолепную идентичность — нашу с ними общую. Я стоял, зная, что в случае своей смерти через повешение в эту губительную ночь продвинусь разве что на один ничтожный шажок к определению их сущности, равно как и своей, — нынешней и прошлой. Любое определение было бы слишком узким; я — невидимый человек, и повешение не сделает меня видимым, даже в их глазах, поскольку они хотят моей смерти не ради возмездия мне лично, а ради посрамления всего, к чему я стремился всю свою жизнь, ведь я постоянно бежал — либо вслед за кем-то, либо от кого-то, преследовал, руководил, вычищал ряды, хотя по большому счету не мог бы заниматься ничем другим, при их-то слепоте (они же терпели и Райнхарта, и Бледсоу, правда?) и при моей невидимости. И совсем уж возмутительным, совсем абсурдным выглядел тот факт, что я, чернокожий коротышка, живущий под вымышленным именем, умру по прихоти большого чернокожего человека, который в своем отторжении и непонимании сути реальной действительности, управляемой, как видно, только белыми, которые — я это знал не понаслышке — столь же слепы, как и он сам. Знал я и другое: лучше жить в плену собственного недомыслия, чем умереть по недомыслию кого-то другого, будь то Рас или Джек.