Так что, когда Рас заорал «Вздернуть его», я швырнул копье и на секунду словно отказался от своей жизни и начал жить опять, увидев, как оно, распоров обе его щеки, врезалось в его голову, повернутую для нового выкрика, и отметил с удивлением, как замерла толпа, пока Рас боролся с копьем, замкнувшим его челюсти. Некоторые из мужчин подняли ружья, но были слишком близко, чтобы стрелять, и я ударил первого из них звеном цепи Тарпа, а другого в середине своим портфелем, затем пробежал через разграбленный магазин под истошные вопли охранной сигнализации, перемахнул через разбросанные башмаки, перевернутые витрины, стулья — обратно туда, где сквозь находящуюся передо мной заднюю дверь сочился лунный свет. Они рванули за мной, как языки пламени, и я провел их внутрь и вокруг на авеню, и если бы они выстрелили, то запросто бы в меня попали, но им было важно меня повесить, даже линчевать, поскольку именно таким образом они функционировали, их научили так функционировать. Я должен умереть исключительно через повешение, как будто только повешение решит дело, даже сведет счеты. Поэтому я несся, ожидая, что смерть проникнет между лопатками или через затылок, и пока я бежал, я пытался добраться до Мэри. Это не было принятое мыслью решение, а нечто, внезапно осознанное мной, пока я проскакивал мимо луж молока на темной мостовой, остановившись, чтобы вскинуть тяжелый портфель и звено ножной цепи, которые выскальзывали и сползали из державших их рук.
Если бы только я мог обернуться и опустить руки и сказать: «Послушайте, мужики, да хватит уже, мы здесь все черные ребята… Всем все равно», — хотя я знал, что нам не все равно, им наконец стало настолько не все равно, что они начали действовать, — так я подумал. Если бы только я мог им втолковать: «Послушайте, они сыграли с нами шутку, ту же старую шутку с новыми вариациями — давайте перестанем бежать, будем уважать и любить друг друга…» Если только, думал я, вбежав в другую толпу и думая, что оторвался, но сразу получил удар в челюсть от приблизившегося ко мне с криком человека и почувствовал отскок звена, когда я врезал ему в голову и рванул вперед, повернул с авеню и сразу попал под потоки воды, которая, судя по всему, лилась сверху. Это была прорванная магистраль, которая выбрасывала в ночь завесу из неистовых брызг. Я собирался к Мэри, но двигался к центру города по обдаваемой водой улице, а не к окраине, и, когда я стал по ней пробираться, из-за водяной завесы выскочил конный полицейский верхом на черной, совершенно мокрой от брызг лошади, прорвавшейся сквозь воду, неясно прорисовавшейся, огромной, ржущей и нереальной и теперь цокающей по тротуару по направлению ко мне; я опустился на колени и смотрел, как надо мной зависла и пролетела огромная пульсирующая масса, слышал звуки копыт и вопли, шум водяных потоков, которые доносились до меня издали, как будто я сидел на некотором расстоянии в комнате с обитыми войлоком стенами, потом все закончилось, почти прошло, волоском из хвоста меня хлестануло по глазам. Я тыкался по кругу, вслепую размахивая портфелем, образ хвоста огненной кометы обжигал мои саднящие веки; обернулся, как слепой, раскачиваясь со своим портфелем и цепным звеном, и, пока я беспомощно барахтался, услышал, как кто-то скачет; и теперь, когда я направился прямо навстречу грубой мощи воды, почувствовав ее подобную удару силу, промокший и без конца падающий и продрогший, а потом сквозь нее и отчасти обрел зрение, я увидел еще одну лошадь, пронесшуюся к водяной завесе и сквозь нее: берущий барьер охотник, седок отклоняется назад, лошадь взлетает, затем удар, и она исчезает в поднятых брызгах. Я побрел, спотыкаясь, дальше по улице, видеть стал отчетливей и, обернувшись, разглядел, как в лунном свете брызжет вода подобно бешеному гейзеру. К Мэри, подумал я, к Мэри.
Перед домами стояли ряды подпираемых низкими живыми изгородями металлических заборов; я рухнул за один из них и лежал, тяжело дыша, чтобы отдохнуть от сокрушительной силы воды. Но едва я устроился, втягивая носом сухой пряный запах живой изгороди, как они остановились перед домом и оперлись на ограду. По кругу пошла бутылка, голоса звучали ровно, без сильных эмоций.
— Ничего себе ночка, — завел один из них. — Скажи, крутая ночь?
— Да как все, считай.
— Чё это ты так кисло?
— А чё: трах да махач, выпивка да брехня… дай-ка сюда пузырь.
— Допустим, но я за вечер несколько раз видал кое-что новенькое.
— Да чё ты там мог видеть? Наведался бы лучше в Ленокс пару часов назад. Знаешь этого жеребца, Раса-Крушителя? Так вот, он, веришь, нет, харкал кровью.
— Этот бешеный перец?
— Ага, да, рассекал на здоровенной гнедой, сам в меховой шапке, а на плечах вроде как шкура старого льва или типа того. Так вот: он такую бучу поднял — чертям жарко стало. Ага, было на что посмотреть: разъезжал туда-сюда на этой кобыле, знаешь, вроде тех, что тянут фургоны с овощами, а у самого ковбойское седло и вот такие шпоры.
— Да ну, быть не может!
— Еще как может! Разъезжает туда-сюда по кварталу и орет: «Уничтожьте их! Изгоните их! Сожгите их! Я, Рас, вам приказываю». Сечешь, да? — горячился он. — «Я, Рас, приказываю вам истребить их до последней крошки стухшей рыбы!» И примерно в это же время какой-то придурок с голосом, как из старой доброй Джорджии, высовывает голову из окна и орет: «Прокатись на них, ковбой. Задай им жару, чтоб житье медом не казалось». И, черт меня раздери, этот бешеный сукин сын, на своей кобыле, жуткий, аки смерть, и бутерброд жрет, а потом руку в карман запустил и достает сорок пятый — и давай шмалять по окну. И попробовал бы кто ему помешать! Всех как ветром сдуло, остался один старик Рас верхом на лошади, а за спиной у него шкура львиная развевается. Бешеный, одно слово. Все добычу тянут, под себя гребут, а этот и его парни крови требуют!
Все еще не уверенный, что жив, я лежал, как только что спасенный утопленник, и ловил каждое слово.
— Я как раз там был, — вступил другой голос. — Ты видел, как эти конники хотели его за задницу взять?
— Не-а, прозевал… На, глотни малёхо.
— Ну, вот тогда-то и надо было на него посмотреть. Он как заприметил, что эти копы подъезжают, так сунул руку за седло и достал какой-то старый щит, что ли.
— Щит?
— Да, точно говорю! Такой, с шипом посередке. И это еще не все: видит он этих копов — и приказывает одному из своих прихвостней передать ему копье, и тут на улицу выскакивает какой-то коротышка и дает ему жару. Ну, знаете, такой, каких в кино показывают африканских носильщиков…
— Где, черт возьми, ты сам-то был?
— Я-то? Я сбоку был, там один красавец вломился в магаз и стал из окна пивом торговать… Прямо-таки бизнес завел, ага. — Голос рассмеялся. — Я себе взял «Будвайзера» и славливал кайф от такой заварухи… а тут вдруг на улице появляются копы, скачут по-ковбойски, мать их ети; и когда старина Рас-как-там-его-прозвали их видит, он, аки лев, издает рык, отступает назад и начинает всаживать шпоры в задницу свой коняги со скоростью падающих в турникет метро десятицентовых монет в конце рабочего дня. Во когда нужно его разглядывать, именно тогда его надо было видеть! Послушай, парень, оставь другим глотнуть. Спасибочки, уважил… Так вот, значит: приближается он, цок-цок-цок, цок-цок-цок, перед собой копье выставил, на руке щит болтается. А сам горланит не то по-африкански, не то по-ямайски, не разбери-поймешь, да еще потупился, как будто наперед знал, что такая буча грядет, ага, но в седле держится — прям как Эрл Санд в пятом заезде на Ямайке. Гнедая негромко заржала, опускает свою голову — не знаю, где он взял эту тварь… — но, джентльмены, клянусь! Когда он почуял, что ему ствол приставили к толстой жопе, — рванул на первой крейсерской, и знал ведь, что его вот-вот в порошок сотрут. А гнедая его здоровенная заржала — и заставила его башку пригнуть, и прежде чем копы поняли, что да как, Рас был уже в самой их гуще, и один коп хотел у него копье вырвать, а старина Рас резко так оборачивается да как шандарахнет его по куполу — ну, коп падает, а кляча его на дыбы встает, тут и старина Рас свою гнедую тоже на дыбы подымает и норовит копьем еще другого копа проткнуть, а остальные лошади табуном мечутся, и старина Рас целится копьем в третьего копа, да только тот подобрался слишком близко, и лошадь жмется и фыркает, ссыт и гадит, а коп размахивает стволом: как махнет — старина Рас одной рукой подымает свой щит, и всем прям слышно, как ствол бьет по этому старому щиту, будто кто-то монтировки с десятого этажа бросает. И прикиньте: когда старина Рас увидел, что находится слишком близко, чтоб проткнуть, его, ну, копа этого копьем, он развернул свою лошадь, малость отъехал, быстро похлопал ее по морде и опять в атаку, да так лихо! Только в этот раз копам надоела вся эта мутотень, и один пальбу открыл. И это изменило все дело! У старины Раса не было времени достать свою пушку, поэтому он метнул копье, да еще и высказался вслух насчет родни этих копов по материнской линии, а потом он со своей гнедой рванули по улице: скакали, как йо-хо-хо, Одинокий рейнджер!
— Ты-то, смелый, откуда взялся?
— Как на духу говорю, правую руку даю на отсечение.
Они посмеялись перед живой изгородью, потом разошлись, а я лежал, скрючившись, и хотел рассмеяться, но тем не менее знал, что Рас не шутник, вернее, не только шутник: он и опасен, и скор на расправу, но по делу, и безумен, но вместе с тем холодно расчетлив… Почему, думал я, это кажется им смешным и только смешным? И знал: что-то в этом есть. История получилась и смешная, и опасная, и печальная. Джек это наблюдал или случайно увидел и применил для подготовки жертвоприношения. А меня использовали как инструмент. Мой дед заблуждался: поддакиванием нельзя добиться их смерти и прекращения рода; а может, в наши дни все слишком сильно изменилось.
Существовал только один способ их уничтожить. Я поднялся из-за живой изгороди в свете убывающей луны, мокрый и трясущийся в горячем воздухе, и отправился на поиски Джека, все еще двигаясь в своем направлении. Прислушиваясь к отдаленному шума бунта, я мысленно рисовал образ двух глаз на дне разбитого стакана.