— Что?
— Великое, всеобъемлющее, абсолютное Перемирие, конец света! — воскликнул он.
Не успел я ответить, как мне улыбнулась невысокая пухлая женщина, которая отвела его в сторону.
— Ваш черед, док, — сказала она. — Сперва уединимся наверху, а уж потом будет перемирие. Почему мне всегда приходится вам напоминать?
— Это чистая правда. — Он гнул свое. — Сегодня утром мне телеграфировали из Парижа.
— Поэтому, милый, нам стоит поспешить. Мне нужно деньжат подзаработать, покуда перемирия не случилось. Оно подождет, верно?
Она подмигнула мне и через толпу потащила его к лестнице. С неспокойной душой я принялся локтями прокладывать себе дорогу к бару.
Многие из этих ветеранов некогда служили врачами, юристами, учителями, государственными чиновниками. В основной массе поваров затесались проповедник, художник и даже политик. Был еще один, сейчас уже почти невменяемый, бывший психиатр. Каждый раз при виде этой компании мне становилось не по себе. Они представляли профессии, которые в определенные моменты жизни я, пусть и подсознательно, хотел освоить сам, и, хотя они, казалось, никогда меня не замечали, я все равно не верил, что это просто больные люди. Иногда я думал, что они всего лишь затеяли со мной и другими студентами какую-то большую, непонятную игру себе на потеху; правила же и тонкости этой игры оставались для меня загадкой.
Прямо передо мной стояли два ветерана, и один из них с серьезным видом рассказывал:
— …и вот Джонсон ударил Джеффриса под углом в сорок пять градусов от его нижнего левого бокового резца и вызвал мгновенное замыкание всего таламического канала, заморозив его, как в морозильной камере, и тем самым разрушив его автономную нервную систему; так он и раскачал мощного сопливого каменщика: чрезвычайно сильные гиперспазматические толчки уложили его замертво прямо на копчик, что вызвало невероятно сильную травматическую реакцию в нерве и мышцах сфинктера; а затем, коллега, они его подняли, посыпали негашеной известью и увезли на тачке. Естественно, ни о каком другом лечении не приходилось и говорить.
— Извините, — сказал я, протискиваясь мимо.
За стойкой стоял Громила Хэлли; сквозь мокрую от пота рубашку просвечивала его темная кожа.
— Тебе чего, студентик?
— Двойной скотч, Хэлли. Налей в высокую посудину, чтобы я мог вынести и ни капли не пролить. Человек на улице ждет.
— Фиг тебе! — рявкнул он.
— Эй, ты чего? — Я поразился злому блеску в его черных глазах.
— Ты ведь еще учишься?
— Ну да.
— Так вот: ваши ублюдки снова меня пытаются закрыть, понял? Здесь, внутри, пей хоть до посинения, но если собираешься вынести стакан кому-то на улицу, то я тебе ни капли не налью.
— Но у меня в машине человек сидит, ему плохо.
— В какой еще машине? У тебя отродясь машины не было.
— Это белого машина. Я к нему шофером приставлен.
— Ты разве не из колледжа прислан?
— Это его прислали из колледжа.
— А кому из вас плохо-то?
— Говорю же: ему.
— А что он, слишком гордый, чтоб сюда зайти? Так ему и передай: нам Джим Кроу не указ, тут все равны.
— Плохо ему!
— Пусть хоть подыхает!
— Он важная птица, Хэлли, — попечитель! Богатей, но вот занемог: случись что, меня из колледжа попрут.
— Извиняй, студентик. Тащи его сюда — пусть заказывает сколько влезет — хоть целую лохань. Даже позволю из моей личной бутылки хлебнуть.
Лопаткой из слоновой кости он сбил белые шапки пены с пары кружек пива и толчком отправил их по стойке. Мне стало худо. Мистер Нортон откажется сюда заходить. Он на ногах-то еле стоит. А главное — хотелось оградить его от пациентов и девочек. Я направился к выходу; обстановка накалялась. Суперкарго, санитара в белой униформе, который обычно не давал ветеранам распоясываться, нигде не было видно. Меня это насторожило, ведь пока он кувыркался наверху, они совершенно отбивались от рук. Я пошел к машине. И что я скажу мистеру Нортону? Когда я открыл дверь, он неподвижно лежал на сиденье.
— Мистер Нортон, сэр. Спиртное навынос не продают.
Он не шелохнулся.
— Мистер Нортон.
Он лежал плашмя, как меловой рисунок. С замиранием сердца я осторожно взял его за плечо. Он едва дышал. Я принялся трясти его что было сил; голова нелепо болталась из стороны в сторону. Синеватые губы слегка разомкнулись, обнажив ряд длинных, узких зубов, удивительно похожих на звериные клыки.
— СЭР!
В панике я бросился обратно в «Золотой день», прорываясь сквозь шум, словно через невидимую стену.
— Хэлли! На помощь, он умирает!
Я пытался докричаться до бармена, но этого, похоже, никто не слышал. С обеих сторон меня взяли в тиски. Ветераны сомкнули ряды.
— Хэлли!
Двое увечных обернулись и вылупились на меня; их глаза оказались в какой-то паре дюймов от моего носа.
— У этого джентльмена неприятности, Сильвестр? — полюбопытствовал долговязый.
— За порогом человек умирает! — вскричал я.
— Каждую секунду кто-то умирает, — произнес второй.
— Да, и это благодать — отойти в мир иной, под великий небесный шатер Господа нашего.
— Ему нужно глотнуть виски!
— Ну вот, это другой разговор, — решил один из них, и оба начали прокладывать дорогу к барной стойке. — Последний глоток спиртного, чтобы утолить душевные муки. Будьте любезны расступиться!
— Уже вернулся, студентик? — обратился ко мне Хэлли.
— Виски налей. Он умирает!
— Тебе же было сказано, студентик: тащи его сюда. Пусть умирает сколько влезет, но по рукам-то ведь мне дадут.
— Пойми: если с ним что случится, меня посадят.
— Зря, что ли, штаны в колледже протираешь, придумай что-нибудь, — ответил бармен.
— Джентльмена имеет смысл привести сюда, — сказал ветеран по имени Сильвестр. — Пошли, мы подсобим.
Сквозь толпу мы пробились к выходу. Мистер Нортон лежал в той же позе.
— Гляди, Сильвестр: это же Томас Джефферсон!
— Он самый. Мне давно охота с ним подискутировать.
У меня пропал дар речи: оба оказались безумцами. Или же просто шутили?
— Помогите мне, — обратился я к ним.
— С нашим удовольствием.
Я тряхнул попечителя.
— Мистер Нортон!
— Надо поспешить, а то он даже пригубить не успеет, — задумчиво произнес один из ветеранов.
Мы подняли мистера Нортона на руки. Он повис между нами, словно мешок с обносками.
— Быстрее!
На пути к «Золотому дню» один пациент вдруг остановился, и голова попечителя свесилась к земле; белые волосы подметали пыль.
— Джентльмены, а ведь это мой дедушка!
— Он же белый, его фамилия Нортон.
— Мне ли не знать родного деда! Его зовут Томас Джефферсон, а я его внук, мы с ним из «полевых негров», — объяснил долговязый.
— Сильвестр, я тебе верю. Не сомневаюсь в твоей правоте. Это ясно как божий день, — заключил пациент, не сводя глаз с мистера Нортона. — Только взгляни на его черты лица. Вылитый ты, будто в зеркало смотришься. Ты уверен, что не он породил тебя уже полностью одетым?
— Нет, нет, то был мой отец, — с искренностью в голосе ответил Сильвестр.
И тут же начал с ожесточением костерить своего отца. В «Золотом дне» нас уже ждал Хэлли. Каким-то образом он сумел утихомирить толпу и освободить место в центре зала. Ветераны окружили мистера Нортона.
— Кто-нибудь, принесите стул.
— Да, чтобы мистер Эдди смог присесть.
— Какой же это мистер Эдди? Это Джон Д. Рокфеллер, — поправил кто-то.
— Вот стул для Мессии.
— Отошли все, — приказал Хэлли. — Дайте ему побольше места!
Подбежал Бернсайд, в прошлом врач, и пощупал его запястье.
— Сплошной! У него сплошной пульс! Сердце не стучит, а вибрирует. Очень редкий случай. Очень.
Кто-то его оттащил. Хэлли вернулся с бутылкой и стаканом в руках.
— Эй, кто-нибудь, откиньте ему голову назад.
Не успел я шевельнуться, как появился невысокий рябой ветеран, обхватил ладонями голову мистера Нортона, запрокинул ее с расстояния вытянутой руки, а потом, зафиксировав подбородок, словно брадобрей, собирающийся приступить к делу, пару раз тряхнул из стороны в сторону.
— О-па!
Голова качнулась, как боксерская груша от удара. На белой щеке заалели пять отпечатков, будто пламя под полупрозрачным самоцветом. Я глазам своим не верил. Мне хотелось унести ноги. Какая-то женщина захихикала. Потом несколько пациентов бросились к входной двери.
— Рехнулся что ли, дурень?!
— Обычный случай истерии, — заявил рябой ветеран.
— Прочь с дороги! — потребовал Хэлли. — Кто-нибудь, притащите сюда со второго этажа стукача. Подать его сюда, живо!
— Просто легкий случай истерии, — продолжил рябой, но его оттолкнули.
— Хэлли, выпивку, быстрее!
— Студентик, держи стакан. Это бренди — для себя припас.
Кто-то без выражения прошептал мне на ухо:
— Видишь, говорил же я тебе: это произойдет в пять тридцать. Творец уже здесь.
Это был тот самый мужчина с каменным выражением лица.
Хэлли у меня на глазах наклонил бутылку, и из горлышка в стакан полился янтарно-маслянистый бренди. Опустив голову мистера Нортона пониже, я поднес стакан к его губам и стал вливать в него алкоголь. Из уголка рта по изящно очерченному подбородку побежала тонкая коричневая струйка. Внезапно в зале воцарилась тишина. Под своей ладонью я ощутил слабое шевеление — не сильнее дрожи ребенка, когда тот всхлипывает, вдоволь наревевшись. Веки с тонкими прожилками сосудов дернулись. Он закашлялся. На коже выступили красные пятна, которые сперва медленно расползались, а потом резко хлынули вверх по шее и растеклись по всему лицу.
— Поднеси ему бренди к носу, студентик. Пусть нюхнет.
Я поводил стаканом у его носа. Бледно-голубые глаза открылись, водянистые на фоне густого румянца. Он сделал попытку приподняться и сесть, правая рука задрожала у подбородка. Глаза расширились и перебегали с одного лица на другое. На мне его взгляд задержался: мистер Нортон определенно меня узнал.