Из коридора я увидел, как он протирает шею носовым платком с голубой каймой. Лампа под абажуром, отражавшаяся в стеклах его очков, оставляла в тени половину круглого лица, тогда как вытянутые вперед руки со сжатыми кулаками оказывались на свету. Я нерешительно топтался на пороге, будто впервые видел старую громоздкую мебель, реликвии времен Основателя, а на стенах, подобно трофеям или геральдическим щитам, — портретные фотографии в рамках и рельефные таблички с именами президентов, промышленных магнатов и прочих сильных мира сего.
— Входи, — бросил он из полутени, а затем с горящими глазами подался в мою сторону и выставил вперед голову.
Начал он мягко, в полушутливой форме, постепенно выбивая у меня почву из-под ног.
— Мальчик мой, — заговорил он, — как я понимаю, ты не только навязал мистеру Нортону поездку в трущобы, но и затащил его в притон, в «Золотой день».
Это было утверждение, а не вопрос. Я промолчал, а он смотрел на меня с прежней доброжелательностью. Неужели Барби смягчил его настрой при посредстве мистера Нортона?
— Но нет, — продолжал он, — навязать ему поездку в трущобы было недостаточно: тебе приспичило организовать тур на широкую ногу, с обслуживанием по высшему разряду. Так ведь?
— Нет, сэр… То есть он вдруг занемог, сэр, — пробормотал я. — Ему требовалось глотнуть немного виски…
— И оказалось, что этот вертеп — единственное известное тебе место, — сказал он. — И ты направился туда из соображений заботы о его здоровье…
— Все верно, сэр…
— Но мало этого, — продолжал он с издевательским восхищением, — ты выволок его из машины, привел туда и усадил на галерее, на веранде… на пьяцце, или как это сейчас называется, — чтобы предъявить качество товаров и услуг?
— Товаров и услуг? — Я нахмурился. — Ах, это… но он сам приказал мне остановиться, сэр. От меня ничего не зависело…
— Ну, конечно, — сказал он. — Кто бы сомневался.
— Его заинтересовали хижины, сэр. Он удивлялся, что такие постройки еще сохранились.
— И ты, естественно, сделал остановку, — подхватил он, еще больше подаваясь вперед.
— Да, сэр.
— Ну конечно, и, как я понимаю, хижина открылась, дабы поведать ему свою историю, а также самые отборные сплетни?
Я было пустился в объяснения.
— Мальчик мой! — взорвался он. — Ты серьезно? Как ты вообще зарулил в те края? Или руль доверили не тебе?
— Мне, сэр…
— Значит, мы, по-твоему, недостаточно кланялись, расшаркивались, пресмыкались и лгали, чтобы дать тебе возможность показать ему приличные дома и красивейшие подъездные дороги? Неужели ты решил, что белые люди готовы ехать за тысячу миль — из Нью-Йорка, Бостона, Филадельфии — только ради того, чтобы ты показал им трущобы? Не стой как пень, отвечай.
— Я же просто управлял автомобилем, сэр. И остановился лишь после того, как он приказал…
— Приказал? — переспросил доктор Бледсоу. — Он тебе приказал. Черт побери, эти белые только и знают, что отдавать приказы, такая у них привычка. Неужели сложно было его разубедить под благовидным предлогом? Неужели у тебя язык бы отвалился сказать, что там все больны… оспой… или указать ему другую хижину? Почему тебя понесло именно в халупу Трублада? Господи, мальчик мой! Сам черный, живешь на Юге… а врать не научился?
— Врать, сэр? Врать ему… попечителю, сэр? Я должен был соврать?
Он покачал головой, будто бы в душевных муках.
— А я-то думал, что поручил дело парню с мозгами. Ты разве не догадывался, что ставишь под удар колледж?
— Я только хотел ему угодить…
— Угодить? А еще третьекурсник! Да ведь самый тупой черный выродок с хлопковой плантации знает, что единственный способ угодить белому — наврать ему с три короба! Чему только тебя здесь учат? Кто тебя просил везти его именно туда? — не унимался он.
— Так он сам же и просил, сэр. Больше никто.
— Ты мне-то не лги!
— Это правда, сэр.
— Последний раз спрашиваю: кто это затеял?
— Клянусь, сэр. Меня никто не подбивал.
— Сейчас не время лгать, нигер. Я ведь не белый. Правду говори!
Мне словно врезали под дых. Я глядел на него через стол и думал: он обозвал меня этим словом…
— Отвечай, мальчик!
Этим словом, повторял я про себя, заметив, как пульсирует вена у него меж бровей, а в голове у меня все крутилось: он обозвал меня этим словом.
— Я бы ни за что не стал вам лгать, сэр, — выдавил я наконец.
— А тот вояка, который вам на уши сел, — кто такой?
— Никогда его раньше не видел, сэр.
— О чем он трепался?
— Всего не упомнишь, — пробормотал я. — Он явно бредил.
— А ты припоминай. Чего он там нес?
— Ему втемяшилось, что он жил во Франции и был выдающимся доктором…
— Дальше.
— Сказал, что я мыслю по принципу «белый всегда прав», — продолжал я.
— Как-как? — Лицо доктора Бледсоу подернулось рябью, как поверхность темной воды. — Впрочем, так и есть, правда же? — Он подавил гадкий смешок. — Разве не так?
Я молчал, а про себя думал: «Вы, вы…»
— Какой он из себя, ты видел его раньше?
— Нет, сэр, никогда.
— С Севера он или с Юга?
— Не знаю, сэр.
Он грохнул кулаком по столу.
— Одно слово: колледж для негров! Парень, ты хоть на что-нибудь способен, кроме как за полчаса угробить заведение, которое создавалось добрых полсотни лет? Говор у него северный или южный?
— Речь у него как у белого, — ответил я, — а вот голос звучал, скорее, по-нашему…
— Придется мне навести о нем справки, — сказал он. — Такому негру на свободе не место.
На другом конце кампуса часы пробили четверть, но у меня внутри что-то приглушило этот звон. В полном отчаянии я повернулся к президенту.
— Доктор Бледсоу, я очень сожалею. У меня и в мыслях не было туда ехать, но ситуация просто вышла из-под контроля. Мистер Нортон все понимает…
— Слушай меня, юнец, — рявкнул он. — Одно дело — Нортон, и совсем другое — я! Может, ему кажется, что он доволен, но я-то знаю, что это не так! Твой бездумный поступок нанес колледжу неисчислимый ущерб. Вместо того чтобы возвышать нашу расу, ты ее топчешь.
В его взгляде читалось, что я совершил худшее из всех возможных преступлений.
— Неужели ты не понимаешь, что мы не сможем закрыть на это глаза? Я дал тебе возможность сопровождать одного из лучших белых друзей колледжа, человека, от которого могла зависеть твоя судьба. А теперь по твоей милости вся раса по уши в грязи!
Он сунул руку под кипу бумаг и выудил оттуда не что-нибудь, а старые, времен рабства, кандалы, которые с гордостью окрестил «символом нашего прогресса».
— Придется тебя наказать по всей строгости, мальчик мой, — заявил он. — На сей счет двух мнений быть не может.
— Но вы дали слово мистеру Нортону…
— Не трудись растолковать мне то, что я и без тебя знаю. Говорить я могу что угодно, однако, как руководитель этого учебного заведения, не имею права спустить дело на тормозах. Поэтому, молодой человек, я вас отчисляю!
Вероятно, меня накрыло, когда по столу брякнули металлические цепи: я стал клониться к нему, срываясь на крик.
— Я все ему расскажу, — пригрозил я. — Пойду к мистеру Нортону и все расскажу. Вы обманули нас обоих…
— Что?! — гаркнул он. — У тебя еще хватает наглости мне угрожать… в моем же кабинете?!
— Я ему все расскажу, — орал я. — И всем расскажу. А с вами буду бороться. Клянусь, я буду бороться!
— Так-так. — Он откинулся на спинку кресла. — Так-так, разрази меня гром!
Несколько секунд он мерил меня глазами, а потом я увидел, как голова его запрокинулась, утопая в потемках, и раздался пронзительный визг — очевидно, признак неистовства; вскоре черное лицо всплыло на поверхность, и передо мной возник беззвучный смех. Вглядевшись в эту физиономию, я развернулся и пошел к дверям, но сзади раздалось:
— Постой, постой.
Я обернулся. Он ловил ртом воздух, подпирая руками огромную голову, а по щекам катились слезы.
— Ну же, подойди. — Сняв очки, он утер глаза. — Иди сюда, сынок. — В голосе его зазвучала примирительная беззаботность. Как будто мне устроили «прописку» в студенческом братстве, а я по доброй воле вернулся. Он уставился на меня с нервным смехом. Мне жгло глаза.
— Мальчик мой, ну и дурачок же ты, — выговорил он. — Белые люди ничему тебя не научили, а природный ум тебе изменил. Что с вами происходит, с молодыми неграми? Я-то думал, вы усвоили, что к чему. Но ты даже не видишь разницы между желаемым и действительным. Господи, — вздохнул он, — куда катится эта раса? Конечно, рассказывать можно кому угодно что угодно… ну-ка сядь, не маячь там… Сядь, любезный, кому сказано!
Ненавидя себя за такую покорность, я неохотно сел на стул и разрывался между злостью и любопытством.
— Рассказывай кому угодно, — повторил он. — Мне-то что? Я пальцем не шевельну, чтобы тебе помешать. Потому что, сынок, я никому ничего не должен. Да и кому? Неграм? Негры в этом колледже не хозяева, да и в других местах, считай, тоже — неужели до тебя это еще не дошло? Нет, господин хороший, они здесь не хозяева, да и белые тоже. Белые дают средства, а хозяин здесь я. Я — большой и черный, при любой возможности повторяю «есть, сэр» громче всех лизоблюдов, а все равно я здесь — король. И мне плевать, как это выглядит со стороны. Власть не должна бросаться в глаза. Власть уверена в себе, она самоутверждается, самопрекращается и самоподогревается, она сама себе — оправдание. Когда она у тебя есть, это чувствуется. Пусть негры хихикают, а белая шваль хохочет в голос! Но таковы факты, сынок. Я делаю вид, что пресмыкаюсь — единственно — перед важными шишками из белых, но даже ими я верчу как хочу — ловчей, нежели они — мною. Таково положение дел во власти, сынок, и за штурвалом стою я. Задумайся об этом. Когда ты прешь против меня, ты прешь против власти: против власти белых толстосумов, против власти нации — то есть против государственной власти!
Он сделал паузу, чтобы это отложилось у меня в сознании, а я застыл в немой неистовой ярости.