— Вы правы, — сказал я.
— Еще бы. А вы-то бывали на Севере, Креншоу?
— Я всю страну исколесил, — ответил Креншоу. — Знаю, как они действуют, независимо от того, где находятся. И знаю, как с ними держаться. Впрочем, ты едешь не на подлинный Север. Ты едешь в Вашингтон. Это всего лишь очередной южный город.
— Так-то оно так, — сказал ветеран, — но вообрази, что это будет означать для такого вот парня. Он глотнет свободы, причем средь бела дня, да еще в одиночку. Помню времена, когда молодым, прежде чем такое испробовать, приходилось вначале сделаться преступниками или хотя бы подозреваемыми. Вместо того чтобы отправиться в путь на рассвете, ребята дожидались кромешной тьмы. А потом запрыгивали в автобус, который, как нарочно, тащился еле-еле, разве не так, Креншоу?
Креншоу перестал разворачивать шоколадку и пристально посмотрел на своего подопечного, сощурив глаза.
— Мне-то откуда знать, черт подери? — возмутился санитар.
— Простите, Креншоу, — сказал ветеран. — Я думал, человек с опытом…
— Не знаю, у меня такого опыта не было. Я отправился на Север по собственной воле.
— Но может, вы слыхали о таких случаях?
— Одно дело — слыхал ухом, а другое — испытал брюхом, — указал Креншоу.
— Допустим. Но поскольку свобода всегда предполагает элемент преступления…
— Но за мной-то не тянется никаких преступлений!
— Я не так выразился, — сказал ветеран. — Извиняюсь. Проехали.
Креншоу сердито надкусил шоколадку, бормоча:
— Чтоб тебя депресняк накрыл — может, словесный понос прекратится.
— Да, доктор, — насмешливо бросил ветеран. — Меня скоро накроет депресняк, но вы кушайте шоколадку, а мне рот не затыкайте; в каждом безумии есть своя логика.
— Вот только не надо образованностью своей кичиться, — сказал Креншоу. — Сам-то, как и я, место в хвосте занимаешь, куда нас Джим Кроу затолкал. И если уж на то пошло, ты в самом деле безумен.
Ветеран мне подмигнул, и с отправлением автобуса поток речи продолжился. Наконец-то мы поехали, и, когда автобус вывернул на шоссе, огибавшее кампус, я в последний раз окинул его взглядом. Я развернулся и смотрел сквозь заднее окно, как он удаляется; солнце освещало верхушки деревьев, невысокие здания и ухоженную территорию. А потом колледж скрылся из виду. Меньше чем через пять минут кусочек земли, который для меня был лучшим из миров, исчез, затерявшись в дикой природе сельской местности. Какое-то движение у обочины привлекло мое внимание: я разглядел щитомордника, который, извиваясь, стремительно двинулся по серому бетону и исчез в железной трубе, лежащей у дороги. Глядя на быстро сменяющиеся картины природы, хлопковые поля и домики, я чувствовал приближение к неизвестности.
Мои попутчики готовились к пересадке; выйдя из автобуса, ветеран положил руку мне на плечо, окинул меня добрым взглядом и, как всегда, улыбнулся.
— Сейчас самое время дать тебе отеческий совет, — сказал он, — но я избавлю тебя от этого, поскольку, кажется, не прихожусь никому отцом, кроме себя самого. Наверное, лучше я дам тебе другой совет. Будь сам себе отцом, юноша. И помни, мир — возможность, но только сперва ее надо разглядеть. Ну и наконец: держись подальше от всяких мистеров Нортонов, а если не понимаешь, о чем я, то пораскинь мозгами. Прощай.
Я смотрел, как он пробивается вслед за Креншоу сквозь группу пассажиров, ожидающих пересадки: комичная приземистая фигура повернулась, чтобы помахать рукой, и вскоре исчезла за дверью краснокирпичного здания автовокзала. Наконец, облегченно вздохнув, я откинулся на спинку сиденья, но как только пассажиры заняли места и автобус возобновил движение, мне стало грустно и невыносимо одиноко.
Только когда мы проезжали сельский ландшафт Джерси, я взбодрился. Ко мне вернулись прежняя уверенность и оптимизм, и я взялся планировать свое пребывание на Севере. Работать буду в поте лица, служить своему боссу верой и правдой, чтобы он похвалил меня доктору Бледсоу. Накоплю деньжат и осенью вернусь культурным человеком, с нью-йоркским лоском. В кампусе, без сомнения, стану ключевой фигурой. Например, буду посещать городское собрание, о котором слышал по радио. Перейму выигрышные приемы публичной речи у ведущих ораторов. Научусь извлекать выгоду из новых знакомств. А когда буду встречаться с важными шишками, которым адресованы письма доктора Бледсоу, постараюсь проявить себя в самом выгодном свете. Говорить надо негромко, с изысканными интонациями, приветливо улыбаться и выказывать предельную учтивость; а также помнить: если он (то есть кто-либо из важных господ-адресатов) затронет незнакомую мне тему разговора (мне самому поднимать новые темы не пристало), буду улыбаться и кивать. Возьму за правило на каждую встречу являться в надраенных ботинках и в отутюженном костюме, с ухоженными волосами (без лишнего блеска), разделенными на пробор с правой стороны; с чистыми ногтями, побрызгав подмышки дезодорантом, — последнее особенно важно. Пусть не думают, что от нас от всех дурно пахнет. Сама мысль о предстоящих знакомствах внушала мне ощущение искушенности, светскости; перебирая в кармане семь судьбоносных писем, я воспарил духом и порадовался своим перспективам.
Предаваясь этим мечтам, я рассеянно смотрел на проплывающий за окном пейзаж, пока не поймал на себе хмурый взгляд кондуктора.
— Приятель, следующая — не твоя ли остановка? — спросил он. — Если твоя, готовься заранее.
— Да, конечно, — сказал я и начал собираться. — А как мне добраться до Гарлема?
— Очень просто, — ответил он. — Все время на север.
Пока я доставал сумки и наградной портфель, все такой же блестящий, как в день баталии, кондуктор объяснил, как проехать на метро, и я стал пробиваться вперед.
Под землей меня со всех сторон толкала черно-белая толпа, сзади облапал здоровенный, с габаритами Суперкарго, дежурный в синей униформе, и людской поток внес меня вместе с сумками и всем прочим в вагон поезда, настолько переполненный, что все пассажиры, как мне показалось, невольно запрокинули головы и выпучили глаза, как цыплята, оцепеневшие в момент опасности. За моей спиной с грохотом захлопнулась дверь вагона, и меня прижали к дородной женщине в черном, которая покачала головой и улыбнулась, а я с ужасом таращился на выпирающую, как черная гора на мокрой от дождя равнине, родинку на жирной коже. И все это время ощущал упругость ее тела по всей длине своего. Не мог ни повернуться боком, ни отодвинуться, ни даже опустить свой багаж. Вместе с нею я оказался в ловушке: на столь близком расстоянии одним кивком мог коснуться ее губ своими. У меня возникло желание поднять руки вверх, чтобы показать ей: я не виноват. Я все ждал, что она разорется, но поезд наконец-то дернулся, и у меня появилась возможность высвободить левую руку. Закрыв глаза, я отчаянно цеплялся за лацкан пиджака. Поезд взревел и качнулся, меня сильно прижало к той же пассажирке, но, когда я исподволь огляделся, никто не обращал на меня ни малейшего внимания. И даже она, судя по всему, погрузилась в свои мысли. Поезд, казалось, стремительно несся вниз по склону, только чтобы внезапно остановиться, выбросив меня на платформу как нечто, извергнутое из чрева бешеного кита. Пока я пытался совладать с багажом, толпа вынесла меня вверх по лестнице на жаркую улицу. Мне было все равно, где я нахожусь: остаток пути я всяко мог проделать пешком.
Буквально на секунду я задержался перед витриной магазина и стал разглядывать в стекле свое отражение, приходя в себя после тесного соприкосновения с женщиной. Лица на мне не было, одежда взмокла.
— Но сейчас ты на Севере, — твердил я себе, — на Севере.
Да, но что, если бы она закричала… Когда в следующий раз окажусь в метро, при заходе в вагон цепко ухвачусь за лацканы своего пальто и не отпущу, пока не выйду на платформу. Боже мой, у них, должно быть, частенько случаются беспорядки из-за такого рода ситуаций. И почему я не читал об этом?
Я никогда не видел такого количества чернокожих на фоне кирпичных стен, неоновых вывесок, витрин и потоков уличного движения — даже во время поездок с дискуссионным клубом в Новый Орлеан, Даллас или Бирмингем. Чернокожие присутствовали повсюду. Их было так много, и двигались они с таким напором и шумом, что я уже не знал, собирались ли они отметить знаменательную дату или же ввязаться в уличную драку. Даже за прилавками сетевых магазинов — я успел заметить — стояли темнокожие девушки. На перекрестке меня потряс вид темнокожего регулировщика: в потоке машин преобладали белые водители, которые подчинялись его сигналам, как будто так и надо. Конечно, я слышал о таких чудесах, но сейчас увидел их наяву. И немного приободрился. Это действительно был Гарлем, город в городе, и теперь в моем сознании ожило все, что я о нем слышал. Ветеран оказался прав: мне открылся город не реальности, но мечты; возможно, потому, что ни с чем, кроме Юга, свою жизнь я не отождествлял.
Но теперь, когда я пробивался сквозь вереницу людей, новый мир возможностей был едва заметен, как слабый голос в какофонии городских звуков. С выпученными глазами я пытался переварить бомбардировку от впечатлений. А потом остановился как вкопанный.
Передо мной гремело нечто пронзительно-гневное, и я испытал то же потрясение, смешанное со страхом, какое охватывало меня в детстве при звуках отцовского голоса. У меня внутри разверзлась бездна. Тротуар на моем пути почти полностью перекрывало какое-то сборище, а сверху, со стремянки, увешанной гирляндой с американскими флагами, вещал приземистый квадратный субъект.
— Скажем им: «Пошли вон!» — надрывался он. — Вон!
— Так им и передай, Рас, мэн, — поддержал чей-то голос.
И я увидел, как приземистый субъект злобно грозит кулаком поверх воздетых кверху лиц, и услышал, как он с отрывистым ямайским акцентом выкрикивает какие-то фразы, которые воинственно подхватывает толпа. Все это действо выглядело так, будто с минуты на минуту здесь разгорится бунт — незнамо против кого. Меня озадачило и воздействие этого голоса, и явное злобствование толпы. Никогда еще мне не доводилось видеть такого скопления разгневанных черных, но в то же время прохожие равнодушно шли мимо, даже не оборачиваяс