Ступни, как у мартышки,
Лягушечьи лодыжки, ой боже-мой.
Но как меня обнимет, любя,
Я закричу, у-у-у-у, будь со мной.
Люблю свою малышку
Больше, чем себя.
И поравнявшись с ним, я был поражен, когда он меня окликнул.
— Послушь-ка, дружище…
— Да? — Я остановился, чтобы посмотреть в его покрасневшие глаза.
— В это прекрасное утро скажи-ка мне вот что… Эй! Погоди, чувак, нам же с тобой по пути!
— Что ты хочешь услышать? — спросил я.
— Мне вот что интересно, — сказал он, — где тут собака зарыта, а?
— Собака? Собака зарыта?
— Ну да. — Он остановил тележку и облокотил ее на подставку. — В том-то и вопрос. Где… — он присел, поставив одну ногу на бордюр, словно сельский проповедник, собирающийся постучать по своей Библии, — собака… зарыта. — Голова его дергалась при каждом слове, как у разъяренного петуха.
Я нервно хохотнул и отступил на шаг назад. Он не сводил с меня своих проницательных глаз.
— А пес ее знает, — он почему-то пришел в раздражение, — где зарыта эта клятая собака? Я же вижу: ты из наших, с Юга, так чего прикидываешься, будто зачина такого никогда не слыхал? Черт, неужели сегодня поутру никого тут нету, кроме нас, цветных… Брезгуешь, стало быть, со мной знаться?
Внезапно я и смешался, и разозлился.
— Брезгую? О чем ты вообще?
— Ты не увиливай, отвечай. Ты на чем собаку съел?
— Какую еще собаку?
— Да не какую, а ту самую.
Досаде моей не было предела.
— Ты на меня собак-то не вешай, — сказал я, он расплылся в ухмылке.
— Спокойно, чувак. Не сходи с ума. Дьявольщина! Я-то думал, ты точняк ее съел. — Он прикидывался, будто мне не верит.
Я пошел дальше, но он толкнул тележку вслед за мной. И вдруг мне стало не по себе. Что-то в нем было от ветеранов из «Золотого дня»…
— Что ж, а может, все наоборот, — сказал он. — Может, она первая на тебя напала.
— Может, — ответил я.
— Если так, то тебе повезло, что это всего-навсего собака, потому что, мэн, скажу тебе: на меня, кажись, медведь напал…
— Медведь?
— Да, черт возьми! Тот самый! Видишь заплаты, где он когтями по моей заднице прошелся?
Оттянув сзади штаны, как у Чарли Чаплина, он разразился нутряным хохотом.
— Мэн, Гарлем этот — сущая медвежья берлога. Но я вот что тебе скажу. — Неожиданно он будто бы стал быстро трезветь. — Для нас с тобой это лучшее место на свете, и, если в ближайшее время жизнь не наладится, я собираюсь отловить этого медведя и отправить куда угодно, только не на волю!
— Не позволяй ему оказывать тебе медвежьи услуги, — сказал я.
— Ни в коем разе, мэн, я начну с того, который будет мне по зубам.
Чтобы ответить, я попытался вспомнить какую-нибудь поговорку о медведях, но на ум пришла лишь песня про Братца Кролика и Братца Медведя… О которых давным-давно позабыли, и мысли о них теперь навевали тоску по дому.
Я хотел уйти, но все же находил определенное успокоение, шагая с ним рядом, как будто уже не раз, но в другое утро и в другом месте проделывали мы этот путь…
— Что у тебя там такое? — спросил я, указывая на рулоны синей бумаги, сложенные в тележке.
— Синьки, мэн. У меня тут синек фунтов сто, а я так ничего и не смог построить!
— Синьки — это чертежи? Что по этим чертежам строить? — поинтересовался я.
— Разрази меня гром, если я знаю… да все подряд. Столицы, городишки, загородные клубы. Или просто дома всякие. Я был чертовски близок к тому, чтобы построить для себя, как в Японии делают, дом из бумаги, кабы в таком можно было жить. Не иначе как у кого-то изменились планы, — добавил он со смехом. — Я спросил владельца, почему они избавляются от этих рулонов, и он ответил, что синьки загромождают проход, вот и приходится время от времени их выбрасывать, чтобы освободить место для новых. Знаешь, а ведь они по большей части так и не пригодились.
— У тебя их прорва, — подметил я.
— Да, и это не все. Наберется еще пара таких тележек. Здесь работы на целый день. Люди вечно то строят планы, то меняют.
— Так и есть, — сказал я, вспомнив о своих письмах, — но это неправильно. Планов надо придерживаться.
Он посмотрел на меня, вдруг став серьезным.
— Зелен ты еще, чувачок, — сказал он.
Я не ответил. Мы подошли к повороту на вершине холма.
— Что ж, чувачок, приятно было потрепаться с парнишкой из страны отцов, но недосуг мне. Вот одна из проверенных улиц, всю дорогу под горку идет. Могу спускаться по ней долго и не устать к концу дня. Будь я проклят, если позволю им свести себя в могилу. Как-нибудь свидимся… И знаешь что?
— Что же?
— Сначала я подумал, что ты знаться со мной брезгуешь, но теперь очень рад тебя видеть…
— Надеюсь, что так, — сказал я. — Да не волнуйся ты.
— Не буду. Чтобы выжить в этом городишке, нужно всего-то иметь чуток умишка, наглости да храбрости. Черт возьми, мэн, мне это все досталось от рождения. На самом деле я-седьмой-сын-седьмого-сына-родился-в-рубашке-вырос-на-костях-черной-кошки-корнях-Иоанна-Завоевателя-и-сурепки, — пробормотал он, глаза его сияли, а губы ходили ходуном. — Врубаешься, чувачок?
— Больно быстро тараторишь. — Меня разбирал смех.
— Лады, сбавлю темп. Стих сложу, но тебя не накажу. Я Питер Уитстроу, что с меня взять? У Сатаны я единственный зять. Ты ведь южанин, так? — спросил он, по-медвежьи склонив голову набок.
— Да, — ответил я.
— Ну, не зевай! Меня зовут Блю, вилы возьму — тебя заколю. Фи-фай-фо-фам. Сатану застрелишь сам, нашего героя, Господа Стинджроя!
Я невольно улыбнулся. Его слова мне понравились, но как на них ответить, я не придумал. Такие приколы я с детства знал, да забыл; набрался их на школьном дворе…
— Врубаешься, чувак? — хохотнул он. — Ну ты это, заходи меня проведать. Бренчу на фоно, с тележкой давно, слыву алкашом, хожу нагишом. Научу тебя полезным дурным привычкам. Еще спасибо скажешь. Ну, бывай, — сказал он.
— Пока, — ответил я, провожая его взглядом.
Проследил я, как он свернул со своей тачкой за поворот на пригорке, налегая на рукоять, а затем, уже на спуске, раздалось его приглушенное пение:
Ступни каааак у мартышки,
Люблю свою малышку.
Ляжки каааак у бульдога,
Ты ж моя недотрога…
«Что значат эти слова?» — задумался я. Всю свою жизнь слышал эту песню и только сейчас понял, насколько странный у нее смысл. Кому она адресована: женщине или какому-то необычному существу типа сфинкса? Речь однозначно шла о его женщине, о не-женщине, никакая другая под это описание не подходила. И зачем вообще описывать кого бы то ни было столь противоречивыми словами? Или все-таки речь идет о сфинксе? Старик в чаплинских штанах с пыльным задом любил ее или же ненавидел? А может, пел просто так? И какая, интересно, женщина могла полюбить такого охламона?
А он-то как мог ее полюбить, если она и впрямь такая страхолюдина, как в песне поется? Я шел своей дорогой. Наверное, каждый кого-нибудь да любит; но мне это было чуждо, особо задумываться о любви я не мог; перед дальней дорогой ничем нельзя себя связывать, а мне предстояла дальняя дорога обратно, в кампус. Я шагал вперед, слушая, как песня возчика оборачивается унылым, протяжным свистом, который в конце каждой строчки растворялся в дрожащих, низких нотах блюза. Эти завывания и вибрации напомнили мне звуки железнодорожного состава, который одиноко мчит на бешеной скорости в одинокой ночи. Он был зятем Сатаны, тут не поспоришь, а еще умел насвистывать трезвучия… Проклятье, подумал я, эти ребята чертовски хороши! И тут меня то ли взяла гордость, то ли сразило отвращение.
На углу я зашел в аптеку-закусочную, где расположился за барной стойкой. Несколько мужчин нависали над тарелками с едой. Пузатые стеклянные кофейники медленно подогревались над синим пламенем. Аромат жареного бекона проникал мне в глубину желудка, когда буфетчик, который открывал створки гриля, переворачивал нежирные полоски бекона и снова закрывал створки. Чуть дальше, стоя лицом к барной стойке, загорелая белокурая студенточка, расплываясь в улыбке, приглашала всех и каждого выпить кока-колы. Подошел буфетчик.
— Для тебя у меня есть кое-что особенное, — сказал он, ставя передо мной стакан воды. — Как насчет фирменного блюда?
— И что же в него входит?
— Свиные котлеты на косточке, пюре из кукурузной крупы, одно яйцо, горячие булочки и кофе!
Он облокотился на барную стойку с таким видом, который словно сообщал: вот, парнишка, ты наверняка запрыгаешь от восторга. Неужели у меня на лбу написано, что я — южанин?
— Мне апельсиновый сок, тосты и кофе, — холодно сказал я.
Он покачал головой.
— Ты меня обдурил. — Он запихнул два хлебных ломтика в тостер. — Я был готов поклясться, что ты любитель свиных котлеток. Сок большой или маленький?
— Большой, — ответил я.
Молча уставившись в затылок буфетчика, нарезавшего апельсин, я думал: хорошо бы сейчас заказать фирменное блюдо, встать и уйти. Не слишком ли много он о себе возомнил?
В толстом слое мякоти, скопившемся в верхней части стакана, плавала апельсиновая косточка. Я выловил ее ложкой и проглотил эту кислую жижу, гордясь тем, что устоял перед свиной котлетой с кукурузным пюре. Волевой поступок, показывающий, как я изменился, — в колледж вернусь бывалым человеком. По большей части останусь прежним, думал я, помешивая кофе, но в то же время едва уловимо изменюсь, озадачив тех, кто никогда не бывал на Севере. В колледже всегда было полезно немного отличаться от других, особенно тому, кто стремился выбиться в лидеры. Все о тебе говорили, пытались тебя разгадать. Но мне следовало быть осторожнее, не косить под негра с Севера; этого они не оценят.
Поступать, думал я с улыбкой, нужно вот как: намекать, что все твои слова и действия имеют глубокий тайный смысл, кроющийся под поверхностью. Вот это им бы понравилось. И чем больше напустить туману, тем лучше. Необходимо заставить их гадать, точно так же, как они гадали насчет доктора Бледсоу. Останавливался ли он в дорогом отеле для белых, когда приезжал в Нью-Йорк? Ходил ли на вечеринки с попечителями? И как себя вел?