— верещал он.
Увидев, что он нагнулся вбок за железным прутом, я сделал шаг, а потом бросился вперед, сбил его с ног, и он, замычав, отлетел к двери. Ощущение было такое, словно я упал сверху на жилистую крысу. Он дергался подо мной, изрыгал злобные хрипы, бил меня по лицу и одновременно тянулся за железным штырем, который мне удалось вырвать у него из рук, хотя плечо пронзила сильнейшая боль. «У него нож», — пронеслось у меня в голове, и я двинул локтем ему в морду, чувствуя, что попал в цель: башка его откидывалась назад и опять поднималась между моими ударами, потом у него выпала какая-то штуковина и поскакала вбок по полу, а мне подумалось: это нож, я выбил у него нож… и ударил снова, а он стал меня душить и бодать своей болтающейся головой, однако я нащупал штырь и прицелился Брокуэю в лоб, но промазал: металл звякнул по кафелю и был занесен мною для второй попытки, но тут старик возопил:
— Не бей, не бей! Твоя взяла, твоя взяла!
— Мозги тебе вышибу! — прохрипел я. — С ножом на меня вздумал…
— Да нет же, — задыхаясь, выдавил он. — Я сдаюсь. Понятно? Сдаюсь.
— Не смог взять верх, так заскулил? Подлюга, если ты меня сильно порезал, башку оторву!
Не спуская с него глаз, я поднялся на ноги. И тут меня бросило в жар: у него ввалилось лицо.
— Ты что, старикан? — нервно выкрикнул я. — Совсем спятил: кидаешься на человека втрое моложе тебя!
Услышав, что ему бросили «старикан», Брокуэй побледнел, и я повторил это слово, добавив к нему брань, которую перенял еще у деда: «Рабская душонка, мамкин выблядок, тряпка поганая, учись головой думать! Решил на мою жизнь покуситься? Вот ты фуфел, я же не по своей воле сюда заявился. Плевал я и на тебя, и на профсоюз. Какого черта ты с первой же минуты взялся меня гнобить? Совсем мозгов нету? Краски в голове забродили? Пьешь их, что ли?»
Тяжело отдуваясь, он таращил глаза. На его комбинезоне образовались крупные складки в тех местах, где материя склеилась от какой-то липкой дряни; мне сразу подумалось: черное Смоляное Чучелко, и захотелось, чтобы он убрался куда подальше. Но теперь моя злость быстро перетекала от действий к словам.
— Иду перекусить — меня спрашивают «на кого работаешь?», а когда отвечаю, обзывают стукачом. Я — стукач?! Вы здесь, мужики, вообще мозгами трахнулись. Возвращаюсь сюда — тут ты верещишь, грозишься меня прирезать! Что за хрень? Какие у тебя ко мне предъявы? Чем я тебе насолил?
Молча испепелив меня взглядом, он указал пальцем в пол.
— Только дернись — шею сверну, — припугнул я.
— Человеку и зубы уже нельзя поднять? — пробормотал он не своим голосом.
— ЗУБЫ?
Он стыдливо насупился и разинул рот. Мне бросились в глаза синюшные впалые десны. Та штуковина, которая выпала из него на пол, оказалась не ножом, а вставной челюстью. На долю секунды я пришел в отчаяние: как такого убьешь?! Мои пальцы сами собой потянулись к плечу, где одежда намокла, но не пропиталась кровью. Этот старый пень вздумал кусаться! Из-под моей злости вырывались раскаты дикого хохота. Он меня укусил! Я обвел глазами пол и в дальнем конце подвала, среди осколков разбитой кружки, увидел тускло поблескивающие зубы.
— Подбери, — выдавил я сквозь угрызения совести.
В нем, беззубом, мерзотности поубавилось. Когда он дотянулся до своей потери, я оказался рядом, забрал у него челюсть, сунул ее под кран и промыл под струей воды. Один зуб вывалился, когда Брокуэй нажал на него большим пальцем. Я услышал старческое кряхтенье: приладить челюсть во рту получилось у него не сразу. Лишь через некоторое время, пошевелив подбородком, он все же вставил ее на место и сделался самим собой.
— Ты и вправду хотел меня укокошить, — выговорил он, будто не веря своим словам.
— А кто первый замахнулся на убийство? У меня нет привычки в драку лезть, — сказал я. — Ты меня даже не выслушал. Разве состоять в профсоюзе незаконно?
— Чтоб он сгнил, этот профсоюз! — вскричал он, едва не плача. — На мое рабочее место нацелился! Я знаю: все они на мою ставку метят! Вступить в какой-нибудь клятый профсоюз — это для нас все равно что отгрызть руку тому, кто нас выкормил! Ненавижу эту свору, буду всеми силами выживать ее с завода. На мое рабочее место позарились, ублюдки сраные!
В углах его рта скопилась слюна; казалось, он закипает от ненависти.
— Но я-то здесь с какого боку? — Мне будто прибавилось лет.
— Так ведь сопляки цветные, выскочки, что в лабрадории подвизаются, все туда намылились, вот с какого боку! Здесь белый человек дал им работу. — Он будто витийствовал в суде. — Причем работу завидную, а они, сопляки неблагодарные, тянутся к этим профсоюзным захребетникам! В жизни не видел такой гнусной неблагодарности. От них всем нам один вред!
— Ну, извини, — сказал я. — Не знал. Сам-то я здесь временный работник и ни в какие дрязги встревать не намерен. А что касается нас с тобой, готов забыть эту стычку, если ты тоже… — Я протянул ему руку, содрогаясь от боли в плече.
Старик бросил на меня недобрый взгляд.
— Это ж как надо себя не уважать, чтоб с пожилым человеком сцепиться, — процедил он. — У меня сыновья постарше тебя будут.
— Я думал, ты меня убьешь. — Моя протянутая рука застыла в воздухе. — Думал, ты меня ножом пырнул.
— Не охотник я до всяких разборок, — выговорил он, избегая встречаться со мной взглядом.
И когда его липкая ладонь сжала мою протянутую руку, это будто послужило сигналом. Из котлов у меня за спиной вырвалось пронзительное шипенье, я обернулся и услышал вопль Брокуэя:
— Говорил же тебе: смотри за датчиками! Беги к большим клапанам, живо!
Я бросился туда, где из стены, возле крешерного манометра, торчал ряд вентилей, краем глаза увидел, как Брокуэй засеменил в противоположную сторону, и еще подумал: «Куда его несет?» Тут он завопил:
— Перекрывай! Перекрывай!
— Который? — Я уже тянулся к вентилям.
— Белый, дурень, белый!
Я подскочил, схватился за колесо и всем своим весом стал тянуть его вниз; колесо подалось. Но от этого шум сделался совсем оглушительным, и мне послышалось, что Брокуэй хохочет; я огляделся и увидел, как он семенит к лестнице, сжимая затылок и до предела втянув шею в плечи, как сорванец, подбросивший в воздух кирпич.
— Эй ты! Эй ты! — заорал я. — Эй!
Но было слишком поздно. Все мои движения казались замедленными, текучими. Колесо стало заедать; я тщетно пытался повернуть его в другую сторону и затем отпустить, оно липло к ладоням, пальцы свело; развернувшись, я увидел, что игла на одном из приборов бешено дергается, как сорвавшийся с якоря бакен, и, чтобы осмыслить происходящее, начал стрелять глазами по загроможденной какими-то баками и приборами котельной, по лестнице, отодвинувшейся куда-то далеко, и явственно услышал нарастающий новый звук; тогда я рванул вверх по пандусу и с неожиданным ускорением полетел вперед, в мокрую волну черной пустоты, которая почему-то оказалась морем белизны.
В этом бесконечном пространстве я, казалось, вовсе не падал, а зависал. Потом меня придавила жуткая тяжесть и вроде как распластала в свободном промежутке, а сверху обрушивались разбитые приборы, вдавливая мою голову в огромное колесо и обволакивая туловище вонючей клейкой жижей. Где-то с громким скрежетом рокотал в бессильной ярости неведомый двигатель, покуда мой затылок не пронзила острая боль, отбросившая меня вперед, в черную даль, где подстерегал еще один болевой удар, отбросивший меня назад. И в тот самый миг незамутненного сознания я открыл глаза, чтобы тут же лишиться зрения от слепящей вспышки.
Чудом сохраняя помраченный рассудок, я слышал, как рядом, совсем близко, шлепают и хлюпают чьи-то ноги, а ворчливый старческий голос приговаривает: «Им же было ясно сказано: эти юнцы родом из девятисотого не годятся для такой работы. У них кишка тонка. Зарубите себе на носу, господа: кишка у них тонка».
Мне хотелось ответить, но гнетущая тяжесть заворочалась вновь, и я, полностью осознав нечто доселе неизведанное, вновь попытался заговорить, но, похоже, стал тонуть в омуте тяжелой воды и застыл, придавленный, лишенный дара речи ощущением важной, но безвозвратно утраченной победы.
Глава одиннадцатая
Я сидел в белом кресле, жёстком и холодном, пока кто-то рассматривал меня сквозь прозрачный третий глаз, светящийся у него на лбу. Склонившись, он осторожно прощупывал мою голову и что-то приговаривал успокаивающим тоном, словно обращался к ребенку. Потом его манипуляции прекратились.
— Прими-ка, — произнес он. — Должно полегчать.
Я сделал глоток. Неожиданно все тело начало зудеть и чесаться. На мне новый комбинезон, странный, белый. Во рту разливалась горечь. Пальцы дрожали.
Тонкий голос с лобным рефлектором спросил:
— Что с ним?
— Похоже, ничего серьезного. Всего-навсего шок.
— Будем выписывать?
— Нет, для уверенности подержим пару деньков. Хочу за ним понаблюдать. Потом отпустим домой.
Меня уложили в койку, а надо мной по-прежнему ярко горел глаз, хотя незнакомец ушел. Было тихо, и я онемел. Смежил веки, но меня тут же разбудили.
— Имя? — спросил голос.
— Моя голова… — заныл я.
— Ага, можете назвать имя? Где живете?
— Голова… и этот пылающий глаз, — выдавил я.
— Глаз?
— Внутри, — сказал я.
— Отправьте его на рентген, — сказал другой голос.
— Голова…
— Осторожней!
Где-то загудел аппарат, и я проникся недоверием к мужчине и женщине, склонившимся надо мной.
Они держали меня крепко, и это жгло огнем, и поверх всего этого я непрестанно слышал вступительные аккорды Пятой симфонии Бетховена — три коротких, один длинный, вновь и вновь, разной громкости; я отбивался, вырывался, поднимался, но все равно лежал на спине, прижатый хохотом двух розовощеких амбалов.
— Ну-ну, тише, — твердо сказал один из них. — Все будет в порядке.
Подняв веки, я различил расплывчатые очертания двух девушек в б