елом, смотревших на меня сверху вниз. Третья, на расстоянии пустыни тепловых волн, сидела за панелью управления с катушками и циферблатами. Куда я попал? Откуда-то из-под земли доносился скрип механизма парикмахерского кресла, и с каждым звуком я как будто приподнимался все выше над полом. Передо мной замаячило чье-то лицо, которое не сводило с меня взгляда и бубнило что-то нечленораздельное. Вновь послышались гул и щелчки, похожие на разряды статического электричества, и меня вдруг будто бы расплющило между полом и потолком. Дикая сила одновременно терзала и спину, и живот. Вспышка холодного света обволокла мое тело. Меня колотило от сокрушительной мощи электрических разрядов, а в окружении живых электродов штормило, как аккордеон в руках музыканта. Легкие сжимались, как мехи́, и, когда возвращалось дыхание, я каждый раз вскрикивал в такт ритмичным импульсам.
— Проклятье… угомонись, — приказало лицо. — Мы пытаемся поставить тебя на ноги. Да замолчи ты!
Голос пульсировал ледяной властностью, и я затихал и старался унять боль. Ледяной тон властного голоса заставил меня успокоиться и не концентрироваться на боли. И тут я понял, что мою голову обхватил холодный металл, как обхватывает железный колпак голову сидящего на электрическом стуле. Я и кричал, и брыкался — все без толку. Люди были так далеко, а боль — здесь и сейчас. В круге света проявилось чье-то лицо, какое-то время испытующе посверлило меня взглядом и опять исчезло. Появилась рябая женщина с золотым пенсне на носу, а за ней — мужчина с круглым налобным зеркалом, по всей вероятности, доктор. Ну конечно, мужчина — доктор, а женщины — медицинские сестры: все понемногу вставало на свои места. Я в больнице. Здесь обо мне позаботятся. Их действия направлены на облегчение боли. Меня переполняла благодарность.
Я безуспешно пытался вспомнить, как здесь очутился. В голове пустота, словно у новорожденного. Возникло еще одно лицо в очках с толстыми линзами; этот очкарик удивленно моргал, будто впервые меня видел.
— Все в порядке, парень. Все хорошо. Немного терпения, — произнес невыразительный, безразличный голос.
Казалось, я ухожу; огни отдалились, как задние фары автомобиля, что мчится по темной проселочной дороге. А я не мог последовать за ним. Боль острым ножом резанула ключицу. Я корчился на спине, сражаясь с чем-то невидимым. Потом, через некоторое время зрение мое прояснилось.
Сидящий ко мне спиной незнакомец возится с тумблерами на панели управления. Окликнул бы его, но безумный ритм Пятой симфонии довел меня до изнеможения, а существо на стуле казалось таким безмятежным, таким далеким. Нас разделяла решетка из сверкающего металла, и я, вытянув шею, увидел себя не на операционном столе, а в каком-то укрепленном никелированными ребрами стеклянном ящике с откинутой крышкой. Почему я здесь?
— Доктор! Доктор! — крикнул я.
Никакого ответа. Может, не услышал, подумалось мне, позвал его еще раз, когда аппарат снова пронзил меня чередой импульсов, и я как будто ушел на дно, сопротивлялся, но всплыл на поверхность, чтобы услышать, как у меня за головой кто-то переговаривается. Трескотня и звуки переросли в тихое монотонное жужжание. Издалека доносились звуки музыки, воскресной мелодии. С закрытыми глазами я превозмогал боль, еле переводя дыхание. Мелодично гудели голоса. Доносились звуки радио… это патефонная запись? Регистр vox humana в потайном органе? Если так, что за орган и где он? Жарко. Перед глазами зеленая пелена — изящная дуга живой изгороди с ослепительно красными цветами шиповника, — изгибаясь, уносилась в бесконечность, пустоту, прозрачную синеву комнаты. Мелькали картинки тенистых лужаек в летнюю пору; я видел военный оркестр: набриолиненные музыканты в мундирах чинно выстроились в одну шеренгу; слышал сладкоголосую трубу и приглушенные расстоянием рожки, выводившие под сурдинку мотив «Священного города», а поверх звучало смешливое облигато пересмешника. У меня закружилась голова. Воздух сгустился, будто кишмя кишел мелкими белыми мошками, которые застили мне глаза, а темный трубач вдыхал и выпускал обратно через золотистый раструб белое живое облако, и в ленивом воздухе оно вплеталось в музыку.
Я вернулся. Все так же раздражающе гудели голоса. Почему они не исчезли? Такие самодовольные. Эй, доктор, сонно подумал я, вы когда-нибудь перед завтраком плескались в ручье? А сахарный тростник жевали? Знаете, док, в тот осенний день, когда я впервые увидел, как черных мужчин в полосатых робах и в кандалах окружают сторожевые псы, рядом со мной сидела моя бабушка; глаза ее сияли, и она напевала:
Господь всемогущий сотворил обезьяну,
Господь всемогущий сотворил кита,
Господь всемогущий сотворил крокодила,
У кого засосы от морды до хвоста…
Или вот вы, медсестра, разве могли вообразить, когда прогуливались в соломенной шляпке и платье из розовой органзы между рядами жасмина и томно ворковали со своим кавалером, а речь ваша текла густым сорговым сиропом, что мы, черные мальчишки, рядком затаившись в кустах, орали во всю глотку такое, что вы не смели даже слышать:
Ты видел, как Маргарет льет кипяток?
Глянь, откуда несется чудо-поток,
Хватило б на милю и еще чуток.
Глянь, еле успела подставить горшок…
Но вот музыка превратилась в женский жалобный вой. Я открыл глаза. Надо мной парили металл и стекло.
— Как себя чувствуешь, парень? — спросил голос.
Сквозь толстые, как донышко бутылки кока-колы, линзы очков на меня глядели выпученные, светящиеся, испещренные прожилками глаза, наподобие тех, что заспиртованы в старых лабораторных склянках.
— Здесь слишком тесно, — заворчал я.
— О, это важная часть лечения.
— Но мне нужно больше места — я буквально зажат.
— Не волнуйся, парень. Привыкнешь со временем. Как голова и живот?
— Живот?
— Да, и голова?
— Даже не знаю.
Я ощущал только давление на голову и мягкое место. Но все реакции вроде бы восстановились полностью.
— Живота вообще не чувствую, — крикнул я с волнением.
— Ага, видишь! Мой приборчик творит чудеса, — горячо произнес он.
— Не уверен, — встрял другой голос. — Лично я за операцию. Особенно в данном случае, с учетом… эээ… происхождения, легче поверить в эффективность простой молитвы.
— Чушь, с этой минуты обратите ваши молитвы на мой приборчик. А я обеспечу лечение.
— Не знаю наверняка, но считаю ошибкой, что решения… то есть методы лечения, применяемые к… э-э-э… организмам на более высокой ступени развития, столь же действенны для… эээ… примитивной ступени. Допустим, перед нами был бы выходец из Новой Англии с дипломом Гарварда.
— Перенесем обсуждение в область политики? — добродушно заметил первый голос.
— Да нет, но… проблема существует.
С нарастающим беспокойством я прислушивался к разговору, перетекающему в шепот. Самые простые слова, казалось, относились к чему-то еще, как и мысли, крутившиеся в моей голове. Непонятно, говорят ли они обо мне или о ком другом. Иногда они даже углублялись в обсуждение истории…
— Использование устройства приводит к тем же результатам, что и префронтальная лоботомия, только без скальпеля и негативных последствий, — сказал первый. — Видите, мы не иссекаем префронтальную область коры головного мозга, то есть не отделяем одну из долей, а оказываем необходимое давление на основные центры нервной системы — метод гештальта — и полностью меняем личность, как в известных сказочных историях про преступников, превратившихся после кровавых операций на мозге в добродушных парней. И, кроме того, — тут голос зазвучал триумфально, — пациент и его нейронные связи целы.
— А психика?
— Совершенно неважно! — заверил первый. — Пациент будет жить как ему подобает, не терзаясь сомнениями. О чем еще мечтать? Больше никаких мотивационных конфликтов, и куда лучше — общество может перестать тревожиться на его счет.
Пауза. Ручка царапала бумагу. Затем:
— Доктор, почему не кастрация? — шутливо спросил второй, а меня прошибла болезненная дрожь.
— Ну, опять вам крови подавай, — фыркнул первый. — Знаете определение хирурга: «мясник с нечистой совестью»?
Оба хохотнули.
— Не вижу ничего смешного. С научной точки зрения было бы верным сначала поставить диагноз. Вот уже триста лет диагностика…
— Диагноз? Какого дьявола, нам все это давным-давно известно.
— Тогда, может, стоит попробовать увеличить напряжение?
— Думаете?
— Разумеется, почему бы нет?
— А как же опасность?.. — голос становился тише.
Я услышал, как они отошли; скрипнуло кресло. Загудела машина, теперь понятно, что говорили они обо мне; я приготовился к новым разрядам, но все равно был взорван. Пульс стучал быстро и отрывисто и постепенно нарастал, пока я не начал буквально плясать меж двух электродов. У меня клацали челюсти. Я зажмурился и закусил губу, чтобы не заорать во все горло. Рот наполнился теплой кровью. Сквозь веки я видел сияющий круг из чьих-то рук и физиономий. Кто-то делает пометки на ленте самописца.
— Поглядите-ка, пляшет! — услышал я.
— Серьезно?
Появилось лоснящееся лицо.
— У них и правда есть ритм, так ведь? Жарь, парень, давай! — сказало оно со смехом.
И вот моя оторопь отступила, и я захотел разозлиться, воспылать гневом. Но необъяснимым образом мне мешали импульсные токи, проходящие сквозь тело. Что-то отключилось. Я редко выходил из себя и возмущался, хотя без сомнения был на это способен; и как любой мужик, который непременно, по злобе или нет, ввяжется в драку, если его обозвали сукиным сыном, я стал себя накручивать, но в итоге унесся куда-то далеко. Гнева не было. Лишь оторопь. И те, наверху, видимо, это почувствовали. Новый разряд был неизбежен; подхваченный бурным потоком, я погрузился во тьму.
Когда я вновь всплыл на поверхность, огни еще горели. Лежа под стеклянной плитой, я словно сдулся. Будто все конечности ампутированы. Было очень тепло. Высоко надо мною простирался тусклый белый потолок. Глаза тонули в слезах. Почему — я не знал. Меня это чрезвычайно тревожило. Я хотел постучать по стеклу, чтобы привлечь внимание, но не мог шевельнуться. Малейшее усилие сверх простого желания забирало остатки сил. В теле ощущались смутные процессы. Казалось, я напрочь утратил чувство соразмерности. Где заканчивается мое тело и начинается кристально-белый мир? Мысли ускользали, прятались в необъятной больничной белизне, с которой меня связывала, пожалуй, лишь вся гамма отступающего серого цвета. Ни шороха, только звук кровотока… Глаз не разлепить. Я существовал в другом измерении и в абсолютном одиночестве, пока медсестра не наклонилась ко мне и насильно не влила в приоткрытые губы теплую жидкость. Поперхнувшись, я все же сглотнул, и она медленно сползла в мое бесформенное нутро. Меня точно обтянул огромный пузырь, переливающийся всеми цветами радуги. Скользившие по мне заботливые руки будили смутные воспоминания. Меня обмывали теплой жидкостью, и я чувствовал, как нежные руки проникают в неопределенные пределы моей плоти. Стерильная и невесомая ткань простыни обволакивала меня целиком. Казалось, я подпрыгну