л как мячик, переброшенный в тумане через крышу, исчезнувший из виду, ударился о стену, скрытую за грудой списанной техники, и ускакал обратно. Не знаю, сколько это продолжалось. Но теперь поверх движения рук дружелюбный голос произносил знакомые слова, однако смысл их от меня ускользал. Я напряг слух: последовательность и ритм предложений были мне понятны, как и любое изменение интонации во фразах тех, кто задавал вопросы, и тех, кто на них отвечал. Но значение слов по-прежнему скрывала поглотившая меня, необъятная белизна.
Зазвучали другие голоса. Надо мной, как непостижимые разуму рыбешки, подслеповато глядящие через стеклянные стенки аквариума, зависали лица. Вот они неподвижно застыли, потом от них отделилось две физиономии: сначала уплыли их головы, затем, вяло оттолкнувшись от крышки ящика, — кончики похожих на плавники пальцев. Таинственное во всех отношениях движение, схожее с мягким покачиванием вод во время приливов и отливов. Я смотрел, как те двое в исступлении шевелят губами. Разобрать я ничего не смог. Они опять стали переговариваться, но я так и не уловил о чем. Мне стало не по себе. У меня перед носом появился исписанный листок бумаги. С какой-то абракадаброй. Двое страстно совещались. Неизвестно почему, но я чувствовал, что ответствен за происходящее. Меня накрыло жуткое чувство одиночества; казалось, они разыгрывали диковинную пантомиму. С тревогой наблюдал я за ними с этого ракурса. Их глупый вид мне определенно не нравился. Так быть не должно. В носу одного врача я видел подсохшую слизь, у медсестры свисало два дряблых подбородка. Всплыли другие лица и в беззвучной ярости захлопали ртами. Все мы люди, подумал я и сам не понял, что имел в виду.
Появился одетый в черное мужчина, с длинными волосами, напряженным, но дружелюбным лицом и пронзительным взглядом. Пока он внимательно изучал меня и мою историю болезни, все остальные со страхом в глазах топтались рядом. Потом он стал быстро писать на большой картонке и сунул мне под нос:
ВАШЕ ИМЯ?
По телу пробежала дрожь; он словно бы назвал имя, упорядочил царивший у меня в голове хаос, и меня охватил резкий стыд. Я осознал, что не помню собственного имени. Закрыл глаза, печально помотал головой. Первая дружеская попытка наладить общение — а я подкачал. Пробую снова, погружаюсь в черные глубины памяти. Тщетно: там нет ничего, кроме боли. Он опять показал мне ту же картонку, медленно провел пальцем по каждому слову.
ВАШЕ… ИМЯ
Я отчаянно старался, нырял в черноту, пока не обмяк от усталости. Словно мне вскрыли вену и выкачали всю силу; я был способен только беззвучно глазеть в ответ. К досаде моей, он проявил невероятную активность, сделал знак передать ему еще одну картонку и написал:
КТО ВЫ?
Внутри у меня что-то отозвалось вялым возбуждением. От этих слов точно затеплились слабые, тусклые огоньки там, где раньше мельтешили только искры. «Кто я?» — спрашиваю себя. Это как попытка разглядеть одну вполне определенную клетку крови, бегущую по онемевшим жилам. Думаю, я весь — чернота, оторопь и боль, но, скорее, это не самый подходящий ответ, а просто некогда прочитанные слова.
И снова картонка:
ИМЯ ВАШЕЙ МАТЕРИ?
Моей матери… кто такая мать? Та, что взвизгивает, когда тебе делают больно, но кто она? Глупо, имя матери не забывают. Кто издавал эти звуки? Мама? Но визжала машина. Машина — мне мать?.. У меня однозначно не все дома.
Вопросы поступали безостановочно: Место рождения? Постарайтесь вспомнить имя.
Я напрягся: в памяти всплывали разные имена, но ни одно не подходило; мне стало казаться, что частичка меня есть в каждом из них; окончательно увязнув, я совсем растерялся.
Надо вспомнить, — гласила следующая картонка. Но это никак не помогло. Снова и снова я возвращался в белый липкий туман, а собственное имя ускользало между пальцев. Я мотнул головой и стал смотреть, как молодой человек на минуту исчез и вернулся в сопровождении коллеги — интеллигентного вида коротышки с пустыми глазами. Тот достал грифельную доску и вывел мелком:
КЕМ БЫЛА ВАША МАТЬ?
Один взгляд на него вызывал резкую неприязнь, и я решил, не без удовольствия, что в эту игру не играю, не хочу посылать подальше ни его самого, ни его родственников, хотя мог бы спросить: а твоя-то мать чем промышляет?
ДУМАЙТЕ
Я смотрел на него: он морщил лоб и что-то долго писал. Грифельную доску испещрили ничего не значащие имена.
Прочтя в его глазах раздражение, я улыбнулся. Первый врач, тот, дружелюбный, что-то сказал. А коротышка написал вопрос, на который я воззрился с недоумением:
КТО ТАКОЙ БРАТЕЦ КРОЛИК?
Я пребывал в полном замешательстве. С чего вдруг именно такой вопрос пришел ему в голову? Он ткнул пальцем в каждое слово. Где-то внутри, очень глубоко, я расхохотался, аж голова пошла кругом: от радости, что понял самого себя, и от желания это скрыть. Можно сказать, что я и есть Братец Кролик… или был, когда с окрестной ребятней босиком плясал на пыльных улицах и распевал:
Братец Кролик,
Сбрось галоши,
Братец Кролик,
Хлоп в ладоши…
Да, признать такое невозможно: уж слишком нелепо, даже в некоторой степени — опасно это звучало. Однако меня сильно задело, что он решил затронуть извечную проблему идентичности; я отрицательно покачал головой, а он, поджав губу, испепеляет меня острым, жестоким взглядом.
ПАРЕНЬ, КТО ТАКОЙ БРАТ КРОЛИК?
Твоей мамки хахаль, вот кто. Всем известно: они, по сути, одно и то же: «братец» — вроде как младенец с большими невинными глазками-каштанчиками, а «брат» — кто постарше. Зачем валять дурака с разными детскими прозвищами? Я что, ребенок? Почему бы им попросту не оставить меня в покое? Выпустите меня из этой машины, и я сразу все вспомню… Ладонь ударила по стеклу… надоели до чертиков! Я сосредоточился на враче с дружелюбным лицом, чем явно его порадовал. Он улыбнулся и отошел в сторону вместе с новым ассистентом; я так ничего и не понял.
Оставшись один, я лежал и размышлял о своей сущности. Я как будто играл сам с собою в игру, в которую включаются другие. Игра в противостояние. Правила были им известны, как и мне, но почему-то я предпочел их игнорировать. Это раздражало, настораживало и заставляло меня чувствовать себя прохиндеем. До разгадки мне не хватало буквально одного хода. Представлял, как кружусь и верчусь, точно старик, пытающийся поймать расшалившегося мальчонку, и задавался вопросом: «Кто я?» Все впустую. Заделался каким-то клоуном. Не мог же я быть одновременно и преступником и сыщиком… не знаю, почему вдруг подумалось о преступнике.
Задумался над тем, чтобы устроить короткое замыкание. Что, если переместить тело так, чтобы сомкнулись два электрода — нет, исключено: слишком тут тесно, да и током могло шандарахнуть. Меня передернуло. Не знаю, кто я, но точно не Самсон. Самоликвидация не входила в мои намерения, даже если при этом будет ликвидирована машина; я за свободу и против ликвидации. Меня окончательно покинули силы: какую бы схему ни изобретал, всегда оставалось одно слабое место — я сам. Ничего не попишешь. Не получалось ни улизнуть, ни определиться со своей сущностью. И тогда я решил, что здесь, возможно, прослеживается взаимосвязь: как только пойму, кто я есть, — обрету свободу.
Не иначе как их насторожили мои мысли о побеге. Когда надо мной склонились обеспокоенные лица врачей и медсестры, я решил: все, время упущено, поэтому лежал себе в испарине и наблюдал, как они возятся с переключателями. Замер в ожидании уже привычного разряда, но ничего не произошло. Напротив, их руки раскручивали болты наверху ящика, и, прежде чем я успел опомниться, они откинули крышку и помогли мне принять вертикальное положение.
— Что случилось? — спросил я сестру, недоуменно взиравшую на меня.
— Да как тебе сказать? — спросила она в ответ.
Я беззвучно пошевелил губами.
— Не томи, давай уже, — подбодрила сестра.
— Что это за больница? — выдавливаю я.
— Фабричный стационар, — ответила она. — Теперь помолчи.
Они осматривали меня, а я все более терялся в догадках и недоумевал, что такое фабричный стационар?
Я почувствовал какой-то рывок наружу в области желудка и, опустив глаза, увидел, как один из врачей тянет за провод, прикрепленный к электроду на моем животе, и дергает меня вперед.
— Что это? — поинтересовался я.
— Ножницы мне, — попросил врач.
— Пожалуйста, — ответил ему другой. — Не будем терять время.
Я невольно содрогнулся, словно провод рос из моего нутра. Его убрали, после чего медсестра перерезала шнуры на поясе и открепила тяжелый электрод. Я открыл было рот, чтобы заговорить, но один из врачей покачал головой. Работали они слаженно. Как только отсоединили электроды, медсестра протерла мое тело медицинским спиртом. Потом мне предложили вылезти из ящика. В нерешительности я перебегал глазами от лица к лицу. Кажется, меня выпускали на волю, но я все еще не отваживался им поверить. А ну как перетащат в еще более чудовищную машину? Вот я и сидел, не желая двигаться. Может, стоит начать брыкаться?
— Подайте ему руку, — сказал один из них.
— Я сам, — возразил я и с опаской вылез из ящика.
По их просьбе я остался стоять, пока они прослушивали меня стетоскопом.
— Как плечевой сустав? — спросил врач с медкартой в руке своего коллегу, проводившего осмотр.
— Великолепно, — ответил тот.
Боли я не чувствовал, только скованность.
— Если вдуматься, он поразительно вынослив, — отметил первый.
— Вызовем Дрекселя? Довольно странно, что он полон сил.
— Не будем. Просто сделайте пометку в анамнезе.
— Хорошо; сестра, выдайте ему одежду.
— Как вы намерены со мной поступить? — спросил я.
Сестра передала мне чистое нижнее белье и белый комбинезон.
— Никаких расспросов, — сказала она. — Одевайся поскорее.
Мне показалось, что вне ящика воздух куда более разреженный. Я наклонился завязать ботинки, и все поплыло перед глазами, но мне удалось устоять на ногах. Я слегка покачивался, а они не сводили с меня глаз.