— Конечно, конечно. — Она направилась к серванту, достала оттуда графин и набор стаканов, в которые налила прозрачный напиток на высоту двух пальцев.
— Пожалуйста, братья, — сказала она.
Брат Джек поднес стакан к носу и глубоко вдохнул.
— За человеческое братство… за перемены и за историю, — произнес он, чокаясь со мной.
— За историю, — хором вторили мы.
Мне обожгло горло, а из глаз брызнули слезы, и, чтобы их скрыть, я наклонил голову.
— Да! — крякнул один из братьев от удовольствия.
— Пойдемте, — пригласила Эмма. — Давайте присоединимся к остальным.
— Теперь настал черед удовольствий, — сказал брат Джек. — И помни про свою новую личность.
Я хотел подумать, но мне не дали времени. Меня увлекли в гостиную и представили под новым именем. Все улыбались и, казалось, были рады знакомству, как будто прекрасно понимали мою будущую роль. Каждый тепло потряс мне руку.
— Что вы думаете о ситуации с правами женщин, брат? — спросила меня какая-то дурнушка в огромном черном вельветовом берете. Но прежде чем я успел раскрыть рот, брат Джек подтолкнул меня к группе мужчин, один из которых, похоже, был хорошо знаком с проблемой принудительных выселений. А рядом, вокруг рояля, собравшиеся распевали народные песни, перекрикивая аккомпанемент. Мы подходили то к одним, то к другим гостям, брат Джек держался властно, остальные — с неизменным почтением. Влиятельный, должно быть, человек, подумалось мне, и вовсе не фигляр. Но пусть катится в тартарары вся эта история с Букером Т. Вашингтоном. Я буду исполнять свои обязанности, но оставаться при этом самим собой, кем бы я ни был. Построю свою жизнь по образу жизни Основателя. Если им так хочется, пусть думают обо мне как о Букере Т. Вашингтоне. А что я сам про себя думаю, не их ума дело. Да, и не стоит лишний раз трепаться о том, что во время речи у меня тряслись коленки. Внезапно я почувствовал, что во мне клокочет смех. А еще предстояло выяснить, под каким научным соусом здесь подают историю.
Мы собрались вокруг рояля, и какой-то напористый молодой человек стал расспрашивать меня о лидерах гарлемского сообщества. У меня на слуху были разве что их имена, но я делал вид, что знался с ними лично.
— Превосходно, — сказал он, — превосходно, в будущем нам предстоит большая совместная работа с этими силами.
— Вы абсолютно правы, — согласился я, звякнув кубиками льда о стенки стакана.
Затем я попал в поле зрения коренастого плечистого джентльмена, который помахал остальным, требуя тишины.
— Послушай, брат, — начал он. — Парни, стоп, прекратите играть!
— Да, эмм… брат, — отозвался я.
— Ты нам нужен. Мы тебя искали.
— Вот как, — сказал я.
— Как насчет спиричуэлс, брат? Или пары добрых старых рабочих негритянских песен? Ну, например, «Я поехал в Атланту — раньше там не бывал». — Он неуклюже, как пингвин, развел в стороны руки: в одной — стакан, в другой — сигара. — «Белый спит на пуховой перине, а негр — на полу»… Ха-ха! Давай эту, брат?
— Брат не поет, — отрезал Джек.
— Ерунда — все цветные поют.
— Это вопиющий пример бессознательного расового шовинизма, — сказал Джек.
— Чепуха, я люблю их пение, — упорствовал тот.
— Еще раз: брат не поет! — проревел Джек, побагровев лицом.
Плечистый упрямо смотрел на Джека.
— Почему бы ему самому не сказать, поет он или нет?.. Давай, брат, зажги! «Сойди, Моисей», — он перешел на рваный баритон, выпустив сигару из рук и щелкая в такт пальцами. — В землю Египетскую. Скажи фараону: «Разреши цветным петь!» Я за цветного брата, за его право петь! — прокричал он с вызовом.
Буквально задыхаясь от гнева, брат Джек подал сигнал рукой. Я увидел, как двое мужчин пулей метнулись через всю гостиную к плечистому и препроводили его к выходу. Когда следом за ними вышел и брат Джек, в помещении воцарилась гробовая тишина.
Несколько секунд я стоял и неотрывно смотрел на дверь, потом развернулся; стакан жег мне руку, голова была готова взорваться. Почему все пялятся на меня так, словно это моя вина? Почему, черт возьми, все пялятся?
— Что с вами? Ни разу пьяного не видели? — не выдержал я, когда из коридора потек дрожащий нетрезвый баритон: «Мамми-и-и-и из Сент-Луиса с бриллиантовыми кольцами-и-и-и…», затем хлопнула дверь и голос сразу пресекся, оставив после себя тревожное недоумение на лицах.
Я тотчас же истерически захохотал.
— Дал мне по морде, — прохрипел я. — Отхлестал меня по морде свиными потрохами, — ревел я, согнувшись пополам, и в такт с моим хохотом вся гостиная качалась вверх-вниз. — Забросал меня свиной требухой, — кричал я, но, похоже, никто не понимал, что происходит. Мои глаза наполнились слезами, я почти ослеп. — Да он в дрова! — хохотал я, повернувшись к ближайшей ко мне группке. — Абсолютно опьянен… музыкой!
— Да, верно, — нервозно подхватил кто-то. — Ха-ха-ха…
— Напился в стельку. — Я уже отдышался и заметил, что немое оцепенение отступало с каждой новой волной смеха, которая прокатывалась по гостиной, перерастая в раскатистый хохот, различный по форме, интенсивности и тону. Смех заразил каждого. Вся гостиная словно ходуном ходила.
— А лицо брата Джека вы видели? — качал головой один из смеющихся.
— Убийственно!
— Сойди, Моисей!
— Говорю же, убийственно!
Где-то в сторонке по спине пошлепывали задыхавшегося от собственного лая брата. В ход пошли носовые платки: кто шмыгал носом, кто утирал глаза. Опрокинули стул, со звоном уронили на пол бокал. От хохота у меня закололо в груди, но понемногу я успокоился и поймал на себе исполненные смущения и благодарности взгляды. Смех подействовал отрезвляюще, и теперь все старались вести себя так, словно ничего странного не произошло. Люди улыбались. Некоторые, казалось, были готовы подойти ко мне, хлопнуть по плечу, пожать руку. Как будто своей речью, которую они так ждали, я, сам того не понимая, сослужил им великую службу. Это читалось на их лицах. У меня свело живот. Хотелось убежать, отделаться от их взглядов. Ко мне приблизилась худая миниатюрная женщина и взяла меня за руку.
— Сожалею о случившемся, — произнесла она, немного растягивая слова, как все жители Новой Англии, — ей-богу, искренне сожалею. Некоторым нашим братьям, знаешь ли, не хватает такта. Хотя у них в мыслях ничего дурного нет. Разреши мне извиниться перед тобой от его имени…
— Он просто был навеселе, — сказал я, глядя на ее худощавое новоанглийское личико.
— Да, знаю, но случай крайне показательный. Я бы никогда не попросила цветных братьев что-нибудь спеть, хотя и люблю их послушать. Ведь подобными просьбами мы только демонстрируем свою дремучесть. Ты здесь для того, чтобы бороться, а не белых развлекать. Думаю, ты меня понимаешь, брат?
Я молча улыбнулся в ответ.
— Ну, разумеется, понимаешь. Что ж, мне пора, до свидания. — Она протянула мне свою миниатюрную ручку в белой перчатке и удалилась.
Я был обескуражен. Что она хотела этим сказать? Возможно, она сознает, как нам осточертел стереотип шоуменов и прирожденных певцов? Но теперь, после взаимного смехообмена, мне не давала покоя одна мысль: разве нет нормального способа попросить чернокожего спеть? Может, тот плечистый попросту не смог подобрать слова, зачем же сразу подозревать его в чем-то неблаговидном? Он ведь и сам пел, точнее — старался петь. А если бы я попросил его спеть? Миниатюрная женщина, одетая, как миссионерка, в черное, пробиралась сквозь толпу присутствующих. Как она сюда попала? Какую роль играет в Братстве? Мне понравилась эта милая женщина, а что она хотела сказать — дело десятое.
Тут ко мне подошла Эмма и пригласила на танец; под звуки рояля я повел ее на паркет, а сам вспоминал предсказание ветерана и прижимал ее к себе, словно каждый вечер танцевал с такими, как она. Теперь положение обязывало: мне следовало скрывать свое удивление или расстройство, даже если что-то произойдет со мной впервые. Иначе меня сочтут недостойным и ненадежным. Я чувствовал: они реально надеются, что я способен к выполнению самых разных задач, которые требуют от меня даже не опыта, а воображения. Ничего нового: белые думают, что нам доступно некое знание, хотя сами белые приложили все усилия, чтобы знаний нам не досталось. Главное, всегда быть готовым — тому пример мой дед, которого во время регистрации для участия в голосовании заставили по памяти зачитать всю Конституцию Соединенных Штатов. Требование, на удивление комиссии, было выполнено, но избирательный бюллетень ему в итоге так и не дали. Ну, да бог с ними, белые братья не такие.
После многочисленных танцев и обильных возлияний часам к пяти утра я добрался до Мэри. Почему-то я сильно удивился, не заметив в своей обстановке каких бы то ни было перемен, только постельное белье обновилось. Добрая старушка Мэри! К этому моменту, как это ни прискорбно, я уже протрезвел. Раздевшись, я окинул взглядом свой скудный гардероб, от которого мне предстояло избавиться. Что ж, самое время! Даже шляпу не пожалею: прежде сочно-зеленая, она выцвела на солнце и приобрела коричневый оттенок, точно опавшая листва, подернутая инеем. Под новое имя подберу новую шляпу. Черный хомбург с широкими полями, из фетра… из ветра? Я расхохотался. Пожалуй, сборами займусь завтра — вещей немного, что и к лучшему. Поеду налегке, умчусь отсюда далеко-далеко. Эти ребята шустрые. Между Мэри и теми, ради кого я ее оставлял, пролегала настоящая пропасть. И почему все складывалось так, что я должен покинуть Мэри из-за работы, благодаря которой, возможно, оправдаю ее надежды?
Какую комнату подыщет для меня брат Джек и почему я не могу это сделать по своему усмотрению? Странно, что будущий лидер Гарлема должен жить в другом районе. По большому счету, мне все кажется странным, придется все-таки довериться этим людям. Они, похоже, разбирались в подобных делах.
Но насколько я мог им доверять и чем они отличались от попечителей? Но какая, в сущности, разница, если я уже согласился на их условия; буду учиться в процессе работы, подумал я и тут же вспомнил про деньги. Новенькие, хрустящие банкноты — вот Мэри, наверное, удивится, когда я погашу свой