долг за комнату и стол. Решит еще, что я шучу. Правда, ее доброе сердце деньгами не измеришь. Не поймет она, почему я должен съехать именно сейчас, когда только нашел работу. А если я хоть немного преуспею, мой отъезд станет верхом неблагодарности. Как посмотреть ей в глаза? Мэри ничего не ждала взамен. Точнее, почти ничего, надеялась только, что я стану «вождем расы», как она выражалась. Я поежился от холода. Да, непростая задача — сообщить Мэри о моем переезде. В эти размышления мне погружаться совсем не хотелось, а тем более разводить сантименты. Как говорил брат Джек, история всем предъявляет счет. Ответить на вызов истории способен лишь тот, кому уготовано стать властителем своей эпохи, а не жертвой. Верил ли я в это? Возможно, я уже плачу по счетам. Кроме того, я склонен признать прямо сейчас: меня многое не устраивает в таких людях, как Мэри. Они почти не различают, где заканчивается их личное пространство и начинается ваше, они мыслят с точки зрения «мы», а не «я», но последнее мне всегда было ближе, — и это неизменно приводит к разногласиям, даже в моей собственной семье. И хотя брат Джек и остальные тоже говорили «мы», это «мы» было совсем другим, более широким.
Итак, новое имя — новые проблемы. Старые я счел за лучшее оставить в прошлом. Может быть, мне стоит не прощаться с Мэри, а просто положить деньги в конверт и оставить на кухонном столе, где она наверняка его найдет. Так и сделаю, вяло подумал я, тогда не придется стоять перед ней и от волнения путаться в словах, которые и без того сплелись в клубок… Что-что, а выражать свои мысли и чувства четкими, ясными словами завсегдатаи «Преисподней» умели. Этому мне тоже предстояло научиться… Я потянулся под одеялом и услышал, как заскрипели подо мной пружины. В комнате стоял страшный холод. Я прислушивался к ночным звукам дома. С бессмысленной настойчивостью, словно силясь догнать время, тикали часы. А с улицы доносился вой сирены.
Глава пятнадцатая
Потом я проснулся — и не проснулся, сидел, распрямив спину, в кровати, всматривался в серый свет и не понимал, откуда идет этот назойливый, бьющий по нервам звук. Отбросив одеяло, я зажал уши ладонями. Кто-то стучал по батарее, а я беспомощно озирался вокруг в течение, наверное, нескольких минут. В висках колотилась звенящая боль. В боку неистово зудело; я распахнул пижаму и принялся яростно чесаться — из головы боль неожиданно перекочевала в бок, а в тех местах, где я скреб ногтями, чешуйки кожи отслаивались, оставляя сероватые отметины. Потом на этих участках проступили тонкие ручейки крови, ранки болели, и от этого пространство и время встали на свои места, но от мысли, что в мой последний день в доме Мэри комната лишилась тепла, у меня защемило сердце.
Сигнал будильника потонул в утреннем шуме, и, когда я встал, часы показывали половину восьмого. Нужно поторопиться. Нужно купить одежду перед тем, как звонить брату Джеку насчет дальнейших инструкций, и еще отдать деньги Мэри… Когда же они прекратят шуметь? Я нащупал ботинки и вздрогнул, когда стук раздался прямо у меня над головой. Прекратится это когда-нибудь или нет, думал я. Отчего мне так скверно? Это бурбон? Или нервы шалят?
И вдруг на меня что-то нашло, я подскочил к батарее и бешено заколотил по ней каблуком ботинка.
— Прекрати, идиот безмозглый!
Голова разрывалась. В ярости я отбил с батареи серебристую краску, обнажив темное проржавевшее железо. А тот, другой, в ответ принялся стучать какой-то металлической штуковиной.
«Кабы знать, кто это вытворяет», — думал я, ища, чем бы ответить. Кабы знать!
Около двери я увидел то, чего никогда раньше не замечал: чугунную поясную фигурку черного как смоль, скуластого негра с толстыми красными губами и улыбкой до ушей; единственную руку он держал перед собой ладонью вверх и таращился на меня с пола белесыми глазами. Образчик раннего американского наследия, фигурка-копилка: если положить в ладонь монету и нажать на рычаг с обратной стороны, рука поднимется и опрокинет монету в ухмыляющийся рот. На миг я остановился, чувствуя, как внутри закипает ненависть, резко нагнулся и подхватил фигурку, раздраженный неутихающим грохотом и одновременно невежеством, безрассудностью или не знаю чем еще, что объяснило бы желание Мэри держать в доме подобную карикатуру на саму себя.
В моей руке выражение лица негра теперь больше напоминало гримасу от удушья, чем улыбку. Набитый монетами, он задыхался.
Не знаю, откуда он здесь взялся, но я подхватил его и долбанул по батарее курчавой железной башкой.
— Заткнись, — проорал я, чем только раззадорил невидимого мне долбилу. Грохот стоял оглушительный. По стояку теперь барабанили жильцы с верхних и нижних этажей. В свою очередь я колотил железными кудряшками, кроша серебристое покрытие, летевшее мне в лицо, как песок, раздуваемый ветром. Стояк буквально гудел от ударов. Задребезжали оконные рамы. Сверху из вентиляционной шахты посыпались ругательства.
Я недоумевал; кого винить, кто понесет ответственность?
— Двадцатый век на дворе, почему ты не ведешь себя как все приличные люди? — прокричал я, в очередной раз ударяя по батарее. — Оставь свои хлопкоуборочные привычки! Будь цивилизованным человеком!
Тут раздался треск: чугунная башка раскололась у меня в руке. Монеты поскакали кузнечиками, со звоном и стрекотом перекатываясь по полу. Я застыл на месте.
— Только послушайте их! Только послушайте! — раздался из коридора голос Мэри. — Прекратите же, ваши крики мертвого разбудят. И ведь знают: коли нет тепла в трубах, значит, управдом напился пьян, или послал все к черту и отправился к своей девке, или еще какая напасть. И ведь знают же, а все равно безобразничают, почему?
Теперь она ритмично барабанила в мою дверь в такт чужим ударам по отопительной трубе:
— Сынок! Я ошибаюсь или у тебя тоже стучат?
В нерешительности я покрутился из стороны в сторону, глядя на обломки головы и различного достоинства монеты, разметавшиеся по полу.
— Ты меня слышишь, мальчик мой? — позвала она.
— Что? — крикнул я в ответ, бросаясь на пол и лихорадочно подбирая отбитые фрагменты, а сам при этом думал: если она сейчас войдет, мне конец…
— Я говорю, этот тарарам и в твоей комнате тоже?
— Да, Мэри, — ответил я, — но все в порядке… я уже проснулся.
Я увидел, как проворачивается дверная ручка, и обмер, услышав голос Мэри:
— По мне, так все это грохотанье отсюда доносится. Ты одет?
— Нет, — крикнул я, — одеваюсь. Одну минуточку…
— Жду тебя в кухне, — сказала она. — Там тепло. На плите горячая вода, можешь умыться… потом кофейку. Господи, ну и гвалт!
Я стоял как вкопанный, пока она не отошла от двери. Надо поторапливаться. Опустившись на колени, я поднял осколок копилки — переднюю часть красной рубахи — и прочитал выведенное по дуге белыми металлическими буквами «ПОКОРМИ МЕНЯ», как название команды на футболке спортсмена. Фигурка раскололась на части, подобно гранате, — зазубренные обломки эмалированного железа валялись вперемешку с монетами. Посмотрел на руку — тонкой струйкой течет кровь. Вытер ее и подумал: надо бы прибраться. Не могу же я вместе с новостью о переезде еще и огорошить Мэри этим бедламом. Взяв со стула газету, я быстро свернул ее и сгреб мелочь и куски железа в кучу. Я ломал голову, где бы это спрятать, с глубоким отвращением глядя на чугунные кудряшки и осколок улыбающегося тусклого красного рта. Зачем Мэри понадобилась эта штука, с горечью думал я. Для чего? Заглянул под кровать. Безукоризненная чистота, ничего не спрячешь. Мэри была образцовой хозяйкой. А монеты куда? Вот чертовщина! Не исключено, конечно, что копилку забыл предыдущий жилец. Даже если и так, нужно же что-то делать с деньгами. В шкаф не засунешь — она и там найдет. Через пару дней после того, как я съеду, Мэри придет сюда наводить порядок и обязательно наткнется на монеты. Между тем протестующий против холода стук по трубе стал напоминать рваные ритмы румбы:
Тук!
Тук-тук!
Тук-тук!
Тук!
Тук-тук!
Тук-тук!
Даже пол ходил ходуном.
— Вот гады, дайте мне еще несколько минут, — произнес я вслух, — и моей ноги здесь не будет. Никакого уважения к личности. Плевали они на тех, кто хочет выспаться. А если кто-то находится на грани нервного срыва?..
От копилки еще упаковка осталась. Ничего не попишешь, придется избавиться от этого добра по дороге в центр. Свернув из нее кулек попрочнее, я засунул его в карман пальто. Оставлю Мэри денег сверху — с учетом рассыпавшихся монет. Если нужно, я готов выделить ей максимальную сумму, не пожалел бы и половины своих средств. Так я хотя бы частично ей отплачу. Она обязательно оценит. И сейчас я с ужасом представил, что неизбежно столкнусь с ней лицом к лицу. Но бежать было некуда. Что мне мешает спокойно оповестить ее о своем переезде, расплатиться и отправиться восвояси? Она мой арендодатель, я — съемщик жилого помещения… Так нет, усложняю: мне не хватало ни духу, ни научного, так сказать, обоснования для сообщения о своем уходе. Заведу разговор о работе, о чем угодно, но только прямо сию минуту.
Когда я вошел в кухню, Мэри сидела за столом и пила кофе, а на плите шипел чайник, испуская струйки пара.
— Боже, экий ты копуша, — сказала она. — Возьми воды из чайника и поди умойся. Хотя вид у тебя такой сонный, что, может, лучше ополоснуться холодной водой.
— Да, пожалуй, так, — сухо ответил я, ощущая, как пар, оседавший на моем лице влажной пленкой, стремительно остывает. Часы над плитой отставали от моих.
В ванной комнате я заткнул раковину пробкой, налил кипяток и разбавил его холодной струей из-под крана. Потом многократно ополоснул лицо теплой, как парное молоко, водой, вытерся и вернулся в кухню.
— Долей воды и поставь чайник на огонь, — распорядилась Мэри. — Как самочувствие?
— Сносно, — ответил я.
Она сидела, поставив локти на эмалированную столешницу, и обеими руками держала чашку, манерно оттопыривая натруженный мизинец. Я подошел к раковине, открыл кран, подставил ладонь под струю холодной воды и задумался…