У следующего ряда контейнеров я тщательно вытер запястье и обе руки клочком газетной бумаги, а в оставшуюся газету упаковал сверток, решив при первой возможности бросить его на проезжую часть.
Через пару кварталов моя злость пошла на убыль, но ее сменило необъяснимое чувство одиночества. Даже в толпе, окружившей меня на перекрестке, каждый, похоже, был сам по себе, каждый был погружен в свои мысли. Как только переключился сигнал светофора, я выронил сверток на утоптанный снег и устремился на другую сторону, думая: вот так-то, дело сделано.
Через два квартала меня окликнули:
— Эй, постойте! Вы, мистер… одну минуточку!
Я уловил легкий скрип шагов по снегу. Со мной поравнялся приземистый человек в потрепанной одежде; едва заметно улыбаясь, он отдувался и выпускал в воздух белые облачка дыхания.
— Резво вы убежали — еле догнал, — сказал он. — Там сверточек лежит — не ваша ли потеря?
Вот дьявольщина, доброхот выискался, подумал я и решил все отрицать.
— Потеря? — переспросил я. — Нет, что вы.
— Точно? — нахмурился он.
— Абсолютно, — подтвердил я, и прохожий, в растерянности наморщив лоб, со страхом вгляделся мне в лицо.
— Но я же сам видел, как ты… скажи, приятель, — он быстро оглянулся через плечо, — ты чего задумал?
— Задумал? В каком смысле?
— В том смысле, что ты якобы ничего не терял. На живца ловишь, что ли? — Он попятился, косясь на прохожих, идущих в одном направлении со мной.
— Час от часу не легче, — выговорил я. — Повторяю: я ничего не терял.
— Ты мне-то не заливай! Я позади тебя шел. — Он исподволь вытащил из кармана мой сверток. — Здесь, похоже, либо деньги, либо ствол, а может, и еще что, но я покамест в своем уме, клянусь, это ты бросил..
— А-а, это, — сказал я. — Ерунда… Я подумал, что ты…
— То-то и оно: «А-а». Припомнил теперь? Я тебе вообще-то одолжение делаю, а ты меня за дурака держишь. Ты шаромыжник какой-нибудь или наркотой приторговываешь? Это какая-то подстава?
— Подстава? — удивился я. — Ты ошибаешься…
— Черт, каково! Забирай эту хрень. — Он сунул мне сверток, словно бомбу с зажженным фитилем. — Я человек семейный. Хотел тебе услугу оказать, а ты меня втягиваешь в какую-то аферу… от сыщика драпаешь или как?
— Стоп, минуточку, — сказал я. — У тебя разыгралась фантазия; здесь мусор и ничего больше…
— Что ты мне тут втираешь? — прохрипел он. — Знаю я, какой там мусор. Вы, черный молодняк, в Нью-Йорке как рыба в воде. Уж я-то знаю! Надеюсь, возьмут тебя за жабры да упекут куда следует.
Он бежал от меня, как от чумы. Я посмотрел на сверток. Мужик определенно заподозрил, будто там оружие или краденые вещи, размышлял я, глядя ему вслед. Через несколько шагов я хотел было внаглую бросить сверток посреди улицы, но обернувшись, увидел, как этот тип с негодованием тычет пальцем в мою сторону, обращаясь к другому прохожему. Я прибавил шагу. Такому кретину ничего не стоило сдать меня в полицию. Сверток вернулся в портфель. Я решил повременить, пока не доберусь до центра.
В метро пассажиры уткнули свои малоприятные физиономии в утренние газеты. Я закрыл глаза, стараясь гнать от себя мысли о Мэри. В какой-то момент очнулся, повернул голову и невольно прочел заголовок: «БУНТ ПРОТИВ ПРИНУДИТЕЛЬНОГО ВЫСЕЛЕНИЯ В ГАРЛЕМЕ», но тут пассажир свернул газету и успел выскочить на платформу, протиснувшись в закрывающиеся двери вагона. Мне не терпелось скорее доехать до Сорок второй улицы: там я купил бульварную газетенку и впился глазами в материал на первой полосе. В тексте фигурировал неизвестный «зачинщик», которому в суматохе удалось скрыться, но сомнений не возникало — речь шла именно обо мне. Выяснилось, что собравшиеся у того дома не расходились в течение двух часов. С новым для меня чувством собственной значимости я вошел в магазин одежды.
Костюм выбрал более дорогой, чем планировал, и, пока его подгоняли мне по фигуре, я присмотрел еще шляпу, пару сорочек, ботинки, комплект нижнего белья и носки, а затем позвонил брату Джеку, который по-генеральски отчеканил свои распоряжения. Мне надлежало отправиться по указанному адресу в Верхний Ист-Сайд и заселиться в квартиру, а потом изучить специально оставленные там материалы Братства, чтобы тем же вечером выступить на митинге в Гарлеме.
В районе со смешанным мексиканско-ирландским населением по указанному адресу стоял довольно безликий дом; мальчишки перекидывались через дорогу снежками; я вдавил звонок управляющего. Дверь открыла невысокая миловидная женщина с улыбкой на лице.
— Доброе утро, брат, — поздоровалась она. — Квартира готова и ждет тебя. Я спустилась заранее — меня предупредили, что ты появишься примерно в это время. Ой, снегу-то, снегу.
Следом за ней я поднялся на три лестничных марша, а сам все недоумевал, зачем одному человеку целая квартира.
— Пришли. — Управляющая достала из кармана связку ключей и отперла дверь в начале коридора.
Я прошел в небольшую, уютно обставленную комнату, залитую зимним солнцем.
— Это гостиная, — гордо произнесла провожатая, — а там — твоя спальня.
В просторной, даже слишком просторной для меня, спальне располагались комод, пара мягких кресел, два встроенных шкафа, книжная полка и рабочий стол, на котором лежала упомянутая Джеком литература. Рядом со спальней находилась туалетная комната, а чуть дальше — небольшая кухонька.
— Надеюсь, тебе здесь понравится, брат, — сказала на прощанье управляющая. — Если что-нибудь потребуется, звони в мою дверь.
Чистая, опрятная квартира пришлась мне по душе, особенно туалетная комната с ванной и душем. Перво-наперво я принял ванну. А потом, освежившийся, в приподнятом настроении сел за книжки и брошюры Братства. На столе покоился мой портфель с обломками стереотипного лика. Избавиться от свертка еще успею, решил я, а сейчас необходимо сосредоточиться на сегодняшнем митинге.
Глава шестнадцатая
В половине восьмого за мной заехал брат Джек в компании других братьев, и мы помчались на такси в Гарлем. Как и в прошлый раз, никто не произнес ни слова. Было только слышно, как сидевший у окна мужчина затягивается табаком с ароматом рома из трубки, загоравшейся во мраке красным диском. Во мне нарастало беспокойство; в такси, казалось, было неестественно тепло. Мы высадились на какой-то боковой улочке и по узкому переулку в кромешной тьме подошли с тыла к огромному зданию, похожему на сарай. Остальные участники были уже в сборе.
— Вот мы и на месте, — объявил брат Джек и первым шагнул сквозь темную дверь в раздевалку, освещенную низко висящими электрическими лампами: это было тесное помещение с деревянными скамейками и рядами железных шкафчиков с нацарапанными на дверцах именами. Пахло здесь как в раздевалке футбольной команды после матча — застарелым потом, йодом, медицинским спиртом и кровью, — и на меня накатил шквал воспоминаний.
— Подождем здесь, пусть народу соберется побольше, — сказал брат Джек. — А потом явимся… когда нетерпение публики достигнет предела. — Он одарил меня улыбкой. — Тем временем можно подумать, о чем ты будешь говорить. Ознакомился с материалами?
— Целый день штудировал, — ответил я.
— И это хорошо. Но все равно, предлагаю мотать на ус, о чем поведут речь остальные. Мы все выступаем до тебя, чтобы ты мог почерпнуть какие-нибудь тезисы для своих реплик. Твое выступление — в самом конце.
Я кивнул, видя, как он берет под руки двоих братьев и отводит их в сторону. Другие просматривали свои заготовки, переговаривались, я же стоял в одиночестве. Я прошел через все помещение к потрепанной фотографии, прикрепленной кнопками к выцветшей стене. На снимке был запечатлен победитель боксерских турниров в боевой стойке, известный тяжеловес, потерявший зрение на ринге. Должно быть, аккурат в этих самых стенах. Не один год назад. Смуглый, избитый в кровь, человек на фото мог принадлежать к любой нации. Этот здоровяк с расслабленными мускулами выглядел вполне пристойно. Помнится, отец рассказывал мне, что зрения он лишился в нечестном поединке; скандал потом замяли, а боксер скончался в богадельне для слепых. Кто бы мог подумать, что меня когда-нибудь занесет в это здание? Как же все переплелось! В накатившей вдруг тоске я тяжело опустился на скамью. Вокруг беседовали приглушенными голосами. Собравшиеся вызвали у меня взрыв негодования. Почему я должен выступать последним? А если они до смерти утомят аудиторию? Да меня ошельмуют, не дав мне рта раскрыть… А может, и нет, размышлял я, стараясь побороть ненужную мнительность. Вдруг, наоборот, разница в наших подходах будет мне только на руку. Не исключено, что так и задумано… Ничего не попишешь: мне пришлось им довериться. Пришлось.
И все же беспокойство не отступало. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Из-за двери до меня доносился шорох приглушенных голосов, поскрипывание стульев. В голове бурлили тревожные мыслишки: а вдруг я забуду свое новое имя? вдруг меня узнает кто-нибудь из присутствующих? Я наклонился, внезапно осознав, что на мне новые брюки синего цвета. «Но с чего ты взял, что ноги под ними — твои? А звать тебя как?» — с грустью поддразнивал я сам себя. Глупость, конечно, зато помогало преодолеть нервозность. Я как будто впервые видел свои ноги — независимые объекты, способные по своему хотенью доставить меня либо в опасное, либо в укромное место. Потом уставился на пыльный пол. А после увидел себя одновременно в разных концах тоннеля. Смотрел на себя как бы из кампуса, хотя сидел на скамье в помещении старой спортивной арены, в новом синем костюме; напротив — группа сосредоточенных мужчин, напряженно беседующих вполголоса, а издалека доносятся другие голоса, звук отодвигаемых стульев, покашливание. И все это воспринималось мною из некой точки, расположенной глубоко у меня внутри, но сквозь какую-то тревожную неопределенность, сквозь тревожную размытость очертаний и форм, как бывает при виде своего подросткового фото; невыразительное лицо, безликая улыбка, непомерно большие уши, да еще «проблемная кожа» — то ли угри, то ли прыщи, в большом количестве и весьма заметные. Я понимал, что в моей жизни начинается новый этап, новая фаза, и мне предстояло взять ту свою сущность, которая далекими глазами взирала на меня из кампуса, и навсегда отодвинуть ее на расстояние кампуса, больнички, баталии — всего, что кануло в далекое прошлое. Та часть моей сущности, что умела бесстрастно наблюдать и при этом видеть все до мелочей, оставалась по-прежнему озлобленной и вздорной; дедовым наследством была та ее часть, которую представлял глас несогласного; циничная, недоверчивая часть была чревата предательством и всегда грозила внутренним разладом. Как ни крути, эти стороны своей сущности мне предстояло заглушить. Иначе никак. Ведь если сегодня все пройдет успешно, для меня откроется дорога к чему-то большему. Все наладится и не будет трещать по швам, старая боль сотрется из памяти… Да нет же, думал я, распрямив спину, это мои прежние ноги, которые так далеко увели меня от дома. Однако в чем-то новые. Новый костюм и мне сообщил некое качество новизны. Новая одежда, новое имя, новые обстоятельства. Новизна была слишком тонкой, чтобы выразить словами, но она была. Сущность моя становилась иной.