Нельзя знать наперед, куда приведет тебя жизнь, — в этом можно не сомневаться. Пожалуй, это единственное, в чем можно не сомневаться. И нельзя знать, какой путь ведет к цели, но если она достигнута, значит, и путь был выбран верно. Не произнеси я той речи, которая обеспечила мне стипендию в колледже, и еще обеспечит, как я рассчитывал, место у Бледсоу, через посредство которого меня в итоге выдвинут в национальные лидеры? Получается, я тогда произнес речь, которая превратила меня в лидера, правда, совсем иного рода, нежели я мог ожидать. Значит, все сложилось так, как надо. И сожалеть не о чем, думал я, глядя на карту; кто ищет индейца — всегда найдет, правда, совсем иного племени и в ярком новом мире.
Если вдуматься, мир странно устроен, но все же миром управляет наука, а Братство использует науку и вместе с ней историю в своих интересах.
Получается, этот временной отрезок я прожил насыщенно, как самый азартный игрок цифровой лотереи, которому любой пустяк — плывущие облака, проносившиеся мимо грузовики и вагоны метро, сны, книжки с комиксами, форма собачьего дерьма, размазанного по асфальту, — видится указанием на счастливую комбинацию цифр. Я был поглощен всеобъемлющей идеей Братства. Эта организация придала новый облик мировому устройству, а мне отвела в нем жизненно важную роль. Неразрешимых проблем больше не существовало — с помощью нашей науки любое дело доводилось до конца. Наша жизнь ограничивалась строгими рамками и подчинялась дисциплине, которая особенно наглядна в те моменты, когда она соблюдается. Система работала как часы.
Глава восемнадцатая
Та история с Бледсоу и попечителями приучила меня читать все бумаги, попадающие мне в руки, а потому я не отбросил в сторону этот конверт. Он был без марки и казался наименее важным в утренней почте:
Брат,
Совет тебе от друга, который пристально за тобой наблюдает. Сбавь обороты. Продолжай работать для народа, но не забывай, что ты лишь один из нас, и заруби себе на носу: кто высоко взлетел, тому помогут низко упасть. Ты южанин и не понаслышке знаешь: это мир белого человека. Прими же дружеский совет: умерь свой пыл, чтобы и впредь оказывать помощь цветным. Они не хотят, чтобы ты слишком разгонялся, и помогут тебе упасть, если не притормозишь. Будь умнее…
Я подскочил, и письмо ядовито зашуршало у меня в руках. Что имелось в виду? Кто мог такое написать?
— Брат Тарп! — позвал я при повторном взгляде на строчки, выведенные смутно знакомым дрожащим почерком. — Брат Тарп!
— Что такое, сынок?
Я поднял голову: меня ожидало еще одно потрясение. В сером утреннем свете мне померещилось, будто с порога на меня глазами брата Тарпа взирает мой дед. Я даже охнул, а после наступила тишина, которую нарушало только свистящее дыхание невозмутимого брата Тарпа.
— Что случилось? — спросил он, хромая в кабинет.
Я потянулся за конвертом.
— Каким образом это сюда попало? — спросил я.
— А что такого? — Он спокойно взял конверт у меня из рук.
— Без марки.
— Да, верно… я тоже заметил, — сказал он. — Думаю, письмо бросили в наш почтовый ящик еще вчера, на ночь глядя. А сегодня я его забрал вместе со всей корреспонденцией. Оно попало к тебе по ошибке?
— Нет, все верно, — ответил я, избегая его взгляда. — Правда… штемпеля нет. Хотел узнать, когда оно… Почему ты так на меня смотришь?
— Ты будто привидение встретил. Тебе нездоровится?
— Нет, что ты, — сказал я. — Просто настроение так себе.
Повисла неловкая пауза. Он не двигался с места, и я заставил себя вновь посмотреть ему в глаза: моего деда там уже не было, осталось только пытливое спокойствие. Я сказал:
— Присядь на минуту, брат Тарп. Хочу задать тебе один вопрос.
— Конечно. — Он опустился на стул. — Слушаю.
— Ты где только не бываешь, со многими из наших знаком… скажи, как люди ко мне относятся?
Он склонил голову набок.
— Известно, как… считают, что быть тебе настоящим вожаком…
— Но?
— Никаких «но», говорю как есть, без задней мысли.
— А другие?
— Какие «другие»?
— Те, что обо мне не столь высокого мнения?
— Про таких не слыхал, сынок.
— Но у меня же наверняка есть враги, — настаивал я.
— А то! Надо думать, они у всех есть, да только в Братстве мне такие не попадались, кто б тебя недолюбливал. Все наши за тебя горой. А ты что-нибудь другое слыхал?
— Нет, просто спрашиваю. Я кручусь как заведенный, а людям должного внимания не уделяю, так что решил уточнить, а то ведь недолго их поддержки лишиться.
— Беспокоиться тебе не о чем. До сих пор все твои действия, считай, были людям по нраву, даже если на первых порах кое-кто и фыркал. Да хотя бы вот по этому поводу. — И он указал на стену над моим столом.
Там висел символический фотоплакат с изображениями знаковых фигур: пара американских индейцев олицетворяла лишения прошлого, брат-блондин (в рабочем комбинезоне) и сестра-ирландка, близкая к руководству, — лишения настоящего, а брат Тод Клифтон и молодая белая чета (вначале планировалось изобразить только Клифтона с белой девушкой, но такой выбор признали неправильным) в окружении детишек смешанного расового происхождения знаменовали будущее: цветные снимки, выразительная фактура кожи, неброский контраст.
— А в чем, собственно, проблема?
Я вгляделся в текстовку: «После окончания борьбы: радуга будущего Америки».
— Ну, когда ты эту идею выдвинул, некоторые против тебя ополчились.
— Да уж, это точно.
— Вот и я говорю, целое дело раздули: ребята из молодежной ячейки приходят, дескать, на станции метро и расклеивают эту продукцию поверх рекламы средства от запора и так далее, а нынче знаешь что еще удумали?
— Наверно, поносят меня за то, что нескольких человек арестовали, — предположил я.
— Тебя-то поносят? Черта с два: они похваляются на всех углах своим геройством. Нет, я другое хочу сказать: эти картинки с радугой нынче растаскивают по домам и прикнопливают рядом с «Отче наш» и «Храни Господь сей дом». Как с ума посходили. С отрядами быстрого оповещения — та же история. Так что не бери в голову, сынок. Бывает, что на первых порах братья в штыки встречают твои задумки, но как шумиха уляжется, все на твоей стороне будут, не сомневайся. Если и есть у тебя враги, то сторонние: завидно им, что ты появился откуда ни возьмись и взял быка за рога — стал делать то, чем они сами должны были озаботиться давным-давно. А коли прохаживаются на твой счет какие-нибудь злопыхатели, то о чем это говорит? О том, что ты в гору идешь.
— Надеюсь, брат Тарп, — вздохнул я. — Пока люди на моей стороне, я верю в успех своих начинаний.
— Вот именно, — сказал он. — В непростое время поддержка очень даже важна. — Голос его дрогнул, и у меня почему-то возникло ощущение, что он смотрит на меня сверху вниз, хотя мы сидели на одном уровне — через стол, напротив друг друга.
— Что такое, брат Тарп?
— Сынок, ты ведь южанин, верно?
— Ну да, — ответил я.
Он повернулся на стуле, подпер одной рукой подбородок, а другую опустил в карман.
— Не знаю, как словами выразить то, что сейчас мне в голову пришло, сынок. Видишь ли, я и сам долгое время жил на Юге, а перед тем, как сюда перебрался, на меня настоящую охоту устроили. То бишь пришлось мне пуститься в бега, чтобы свою шкуру спасти.
— Со мной произошло нечто похожее, — кивнул я.
— Хочешь сказать, на тебя тоже охота была?
— Не в буквальном смысле, брат Тарп, но по ощущениям — именно так.
— Ну, это разные вещи. — сказал он. — Ты, небось, заметил, что я хромаю?
— Заметил.
— А я ведь не от рождения хромой, да и сейчас тоже бабка надвое сказала: врачи ничего худого у меня не находят. Говорят: нога у тебя крепкая, прям стальная. Но я-то знаю: хромота у меня от того, что я на ноге кандалы таскал.
Этого я не видел в его лице и не слышал в его речи, но знал, что он не лжет и не пытается меня поразить. Я только покачал головой.
— Стоит ли говорить, — продолжил Тарп, — что ни одна живая душа здесь не знает… все думают, у меня ревматизм. Но виной всему кандалы: я девятнадцать лет таскал за собой цепь и по сию пору помимо своей воли приволакиваю ногу.
— Девятнадцать лет?!
— Девятнадцать лет, шесть месяцев и два дня. А главное дело: большого греха за мной не было, точнее, был грешок, да пустяковый, — по крайней мере, так мне в ту пору виделось. Однако же за все те годы грешок мой себя перерос и вроде как утяжелился аккурат до той степени, какую мне вменили. Время против меня работало. Я за все поплатился сполна, разве что не собственной шкурой: сыновей потерял, жену схоронил, земельного надела лишился. Казалось бы, повздорили двое перцев, ан нет: ссора переросла в преступление ценою в девятнадцать лет моей жизни.
— Даже не могу представить, что ты натворил, брат Тарп.
— Я сказал «нет» человеку, который хотел у меня кое-что отнять; стало быть, в такую цену встало мне слово «нет», я до сих пор плачу по счетам и, верно уж, никогда, по нынешним понятиям, не рассчитаюсь.
В горле забилась боль; меня охватило какое-то глухое отчаяние. Девятнадцать лет! А он так спокойно об этом говорит, причем явно впервые в жизни пытается излить душу. Но почему именно мне, думал я, почему выбор пал на меня?
— Я сказал «нет», — повторил он. — Сказал: «Нет, черт возьми!» И повторял это, пока не подпилил цепь, чтобы совершить побег.
— Как тебе удалось бежать?
— Время от времени ухитрялся прикармливать караульных псов. А сдружившись с ними, стал выжидать. Да, сынок, в таких местах учишься терпению. Ждал я девятнадцать лет и однажды утром ушел по высокой воде. Когда прорвало плотину, все решили, что меня вместе с другими унесло течением, но я разбил цепь и был таков. Помню, стою в жидкой грязи, с заступом в руке, и спрашиваю себя: ну что, Тарп, сдюжишь? И про себя отвечаю «да», и вся речная вода с илом, и ливень это подтвердили — вот тогда-то я и побежал.