Он вдруг так весело рассмеялся, что я даже заподозрил неладное.
— Кто б мог подумать, что у меня такой складный рассказ получится? — проговорил он, достал из кармана брюк нечто похожее на клеенчатый кисет и вынул оттуда небольшой сверток в носовом платке.
— С тех пор ищу свободу, сынок. Иногда получается. Сейчас, конечно, нелегкие времена, в особенности для человека увечного. Но даже в самые лучшие времена мои воспоминания меня не покидали. Потому-то и храню я вот эту штуковину — и чтоб помнить, и чтоб не зарываться.
Я следил, как его старческие руки разворачивают носовой платок.
— Вот, хочу вручить это тебе. Возьми, сынок, — сказал он, протягивая мне содержимое свертка. — Нелепый, конечно, дар, но в нем много чего значительного соединилось; может статься, он и тебе будет напоминать, против чего мы в конечном счете боремся. Для меня он означает только два слова — «да» и «нет», но, по сути, в нем заключено куда больше…
Я видел, как он опустил руку на стол.
— Брат. — Тарп впервые назвал меня «братом». — Прими эту вещь. Можно сказать, это оберег. Его я и перепилил, чтобы бежать.
Я взял в руки перепиленное стальное кольцо: темное, толстое, обильно смазанное звено из профилированной стали, которое перепилили, разогнули, а потом согнули обратно, и обратил внимание на характерные отметины — вероятно, от лезвия топора. На рабочем столе Бледсоу я видел подобный овал, правда, поверхность его была гладкой, а тут виднелись отметины, нанесенные с большой силой и в невероятной спешке, как будто упрямый материал поддался только после атаки и поражения, причем нехотя.
Тарп наблюдал за мной с непроницаемым видом, а я только смотрел на него и качал головой. Потеряв дар речи, я даже не сумел ни о чем расспросить, надел это звено поверх костяшек пальцев и резко ударил им по столу.
Брат Тарп хохотнул.
— Мне и в голову не приходило им воспользоваться, — признался он. — А что, неплохо. Очень даже неплохо.
— Почему ты отдаешь его именно мне, брат Тарп?
— Что-то заставило. Только не рассчитывай вытянуть из меня ничего такого, что мне сказать не под силу. Это ты у нас говорун, а не я, — добавил брат Тарп, встал со стула и похромал к двери. — Эта железяка мне приносила удачу — надеюсь, она и тебе послужит верой и правдой. Носи ее с собой да временами разглядывай. А ежели надоест — вернешь мне, и дело с концом.
— Ну нет, — крикнул я ему вдогонку, — мне как раз такое требуется; я вроде бы кое-что понял. Спасибо за такой подарок.
Я рассмотрел темное металлическое кольцо, опоясавшее мой кулак, а потом уронил его на анонимное письмо. Предмет этот мне не требовался, и что с ним делать, я не понимал, однако решил оставить его себе хотя бы для того, чтобы уважить брата Тарпа, которым определенно двигали какие-то глубоко прочувствованные мотивы. Это было сродни тому случаю, когда человек снимает с руки отцовские часы и вручает своему сыну: парнишке этот допотопный хронометр даром не нужен, однако тот его принимает, памятуя о невысказанной серьезности и торжественности родительского жеста, который в одночасье соединил его с предками, ознаменовал важность настоящего момента и пообещал упорядочить туманное, хаотичное будущее. И мне подумалось, что я сам, вернувшись домой вместо того, чтобы уезжать на Север Америки, тоже получил бы от отца старомодный дедовский «Хэмилтон» с длинной и крупной заводной головкой. Теперь часы достанутся моему брату — что ж, пускай, все равно я никогда на них не заглядывался. Что, интересно, поделывают сейчас мои родные, задумался я и внезапно затосковал по дому.
Я чувствовал, как из распахнутого окна мне обдувает шею горячим ветром; по воздуху плыл аромат утреннего кофе, и я слышал чей-то хриплый голос, который выводил, немного насмешливо и вместе с тем торжественно:
Не приходи рано поутру,
Не приходи в дневную жару,
А приходи, когда ночь тиха,
Чтоб смыть налет моего греха…
В голове начала всплывать цепочка воспоминаний, но я их отбросил. Времени на воспоминания не было: все их образы относились к прошлому.
Считаные минуты прошли с того момента, когда я прочел анонимное письмо, позвонил брату Тарпу и успел с ним распрощаться, а казалось, будто я провалился в колодец лет. Теперь я без содрогания разглядывал этот почерк, на миг пошатнувший всю конструкцию моего самомнения, и только радовался, что рядом оказался именно брат Тарп, а не Клифтон или кто-нибудь еще, перед кем я устыдился бы своей паники. А Тарп — то ли оттого, что смотрел на меня, условно говоря, глазами деда, то ли за счет собственного спокойствия, то ли посредством своего рассказа и этого звена кандалов восстановил мою веру в будущее.
Он прав, размышлял я: кому-то приспичило посеять у меня в душе сомнение, какой-то недруг хочет подорвать мою веру, окрасив ее извечной южной подозрительностью и страхом предательства белых. Можно было подумать, он прознал о моих злоключениях с рекомендательными письмами Бледсоу и теперь пользуется этой историей, чтобы уничтожить не только меня, но и все Братство. Нет, это невозможно: никто из моего нынешнего окружения ни сном ни духом не ведал о той истории. Это просто мрачное совпадение. Дотянуться бы мне до этого скотского горла. Братство стало единственным на всю страну местом, где мы были свободны и получали мощнейший стимул для развития своих задатков, а он вознамерился это пресечь! Не мой единоличный взлет, а все Братство, которое стремилось ввысь. Разве не требовали от меня новых идей по расширению наших рядов? Разве не против «мира белых» выступало Братство? Построить мир Братства — вот к чему сводились наши чаяния.
Все же, кто автор письма… Рас-Увещеватель? Нет, вряд ли, не его стиль. Он более прямолинеен в своих высказываниях и категорически против любого сотрудничества между белыми и черными. Письмо написано кем-то более изощренным, чем Рас. Кем же, гадал я, но потом загнал эти мысли вглубь своего сознания, чтобы перейти к решению насущных задач.
Утро началось с приема посетителей, которые хотели получить консультацию по социальным выплатам; члены Братства спрашивали совета по организации одновременных летучек Комитета в разных углах большого зала; не успел я закончить беседу с женщиной, добивавшейся освобождения из тюрьмы своего мужа, который ее избивал, как в кабинет вошел брат Рестрам. Мы поздоровались, он устроился на стуле и не без смущения окинул быстрым взглядом мой рабочий стол. Кажется, Рестрам имел определенный вес в Братстве, но его полномочия оставались для меня загадкой. С моей точки зрения, он частенько совал нос в чужие дела.
Едва усевшись, Рестрам присмотрелся к моему столу повнимательнее, спросил: «А это что у тебя, брат?» — и указал на кипу моей документации.
Откинувшись на спинку стула, я пригвоздил его взглядом.
— Это по работе, — сухо ответил я, чтобы сразу обозначить границы.
— Да нет, — он еще раз ткнул пальцем, и в глазах у него вспыхнул недобрый огонек, — вон там.
— Работа, — повторил я, — исключительно служебная документация.
— Как, и вот это? — его палец нацелился на звено от кандалов брата Тарпа.
— Это мне подарили, брат, — отрезал я. — Чем могу помочь?
— Ты мне не ответил, брат. Что это?
Я взял со стола металлическое кольцо и сунул ему под нос; в косых лучах солнца, падавших из окна, смазанный металл удивительно напоминал кожу.
— Желаешь изучить, брат? Это звено цепи от кандалов, которые девятнадцать лет носил в бытность свою каторжником один из наших братьев.
— Черт, только не это! — Рестрам отшатнулся. — То есть спасибо, не надо. А если по существу, брат, то тебе, я так думаю, не стоит держать на виду такие вещи.
— Ты так думаешь, — протянул я. — И почему же?
— Да потому, что в нашей среде неуместно драматизировать различия.
— Я ничего не драматизирую, это моя личная вещь — я просто положил ее на стол.
— Но люди могут увидеть!
— Твоя правда, — ответил я. — Но я считаю, этот предмет вполне уместно напоминает нам всем, против чего выступает наше движение.
— Нет, любезный! — Он замотал головой. — Нет, любезный! Для Братства это было бы хуже всего: нашим ребятам нужно напоминать о том, что нас объединяет. Такова основополагающая идея Братства. Мы не муссируем тему различий. В Братстве мы все — братья.
Меня это насмешило. Рестрама явно тревожило нечто более глубинное, чем необходимость забыть о различиях. Во взгляде у него мелькнул страх.
— Никогда не рассматривал Братство под этим углом зрения, — сказал я, держа металлическое звено от кандалов двумя пальцами.
— А тебе бы не помешало, — отозвался он. — От нас требуется самодисциплина. Необходимо искоренять все, что не идет на пользу Братству. Представь, у нас есть враги. Я лично слежу за каждым своим словом и жестом, чтобы только не навредить Братству… наше движение прекрасно, брат, и мы должны его беречь. Мы должны следить за собой, брат. Понимаешь? Членство в нашей организации, согласись, — это большая честь. Мы склонны об этом забывать: часто говорим, не подумав, и только множим недоразумения.
Откуда такая запальчивость, думал я, и как это соотносится со мной? Не он ли сам накропал то письмецо? Отложив металлическое звено, я вытянул из-под кипы бумаг анонимное послание и, держа за уголок, поднял так, чтобы в косых лучах солнца стали видны на просвет скачущие буквы и неровные строки. А сам не сводил глаз с Рестрама. Тот облокотился на стол и взглянул на листок, но не проявил никаких признаков узнавания. Я отбросил листок прямо на металлическое звено — не столько с облегчением, сколько с досадой.
— Строго между нами, брат, А ЗДЕСЬ? — начал Рестрам. — Но среди нас затесались те, кому чужды идеи Братства.
— Неужели?
— Черт возьми, а ты будто не знаешь! Они лишь используют Братство в своих корыстных целях. Кое-кто в лицо называет тебя братом, но стоит тебе отвернуться — и ты уже черномазый сукин сын. Будь начеку!