Она уже снимала пальто, серьезно заглядывая мне в лицо, а я думал: неужели она — спасительница-пуританка, вернувшаяся к английским корням? Мне вспомнилось, как брат Джек однажды в частной беседе заметил, что состоятельные члены Братства щедро субсидируют его деятельность, ища политического спасения. Я бросил суровый взгляд в сторону хозяйки дома: мне показалось, что она слишком торопит события.
— Нетрудно заметить, что вы много размышляете на эти темы, — сказал я.
— Да, стараюсь, — ответила она, — и порой захожу в тупик… Но вы располагайтесь, я только уберу верхнюю одежду.
Это была невысокая, приятно пухленькая женщина с едва заметной проседью в иссиня-черных волосах; вскоре она появилась в длинном пеньюаре ярко-алого цвета, в котором смотрелась так великолепно, что я с некоторым смущением отвел глаза.
— Какая у вас прекрасная гостиная, — отметил я и скользнул взглядом по мебельному гарнитуру, который излучал насыщенное вишневое сияние, и дальше — по картине в розовых тонах, изображающей обнаженную женскую фигуру в натуральную величину — определенно кисти Ренуара. Повсюду висели и другие полотна, просторные необъятные стены, казалось, ожили от теплого, чистого цвета. «Что можно сказать обо всем этом?» — подумал я, глядя на абстракционистскую рыбу из полированной латуни, закрепленную на куске черного дерева.
— Приятно слышать, брат, — откликнулась она. — Мы тоже любим здесь отдыхать, при том что Хьюберт, должна признать, редко выкраивает время для домашнего очага. Он занятой человек.
— Хьюберт? — переспросил я.
— Мой муж. К сожалению, сейчас он в отъезде. Хьюберт был бы рад с вами познакомиться, но он вечно куда-то спешит. Неотложные дела, понимаете.
— Полагаю, это неизбежно, — изрек я, внезапно почувствовав себя не в своей тарелке.
— Так и есть, — ответила она. — Впрочем, нам с вами предстоит обсудить Братство и его идеологию, верно?
Ее голос и улыбка одновременно умиротворяли и внушали волнение. И причиной тому была не только атмосфера богатства и утонченности, чрезвычайно далекая от меня, но и сама возможность находиться здесь рядом с этой женщиной в преддверии оживленной дискуссии, когда все несуразно-невидимое и откровенно загадочное близилось к хрупкому и гармоничному равновесию. При всем своем богатстве она не лишена человечности, думал я, наблюдая за непринужденными движениями ее расслабленных рук.
— Наша организация ведет чрезвычайно многообразную деятельность, — начал я. — С чего именно мы начнем? Не исключено, что в каких-то вопросах я не смогу подсказать вам ничего дельного.
— О, мои вопросы не столь глубоки, — ответила она. — Уверена, вам по силам разрешить все мои сомнения. Располагайтесь вот здесь, на диване, брат, так будет удобнее.
Я сел, а она отошла к двери, и шлейф ее пеньюара томно заструился по восточному ковру. Обернувшись ко мне с порога, она улыбнулась.
— Быть может, вы предпочитаете вино, молоко — или все-таки кофе?
— Вино, благодарю вас, — ответил я: одно упоминание молока вызвало у меня внезапное отвращение.
Как-то все это неожиданно, думал я. Вернулась она с подносом, на котором стояли два бокала и графин, опустила поднос на низкий коктейльный столик — и до меня донесся музыкальный звук наливаемого тонкой струйкой вина; один из бокалов она пододвинула ко мне.
— За наше движение, — провозгласила она и, улыбаясь одними глазами, подняла свой бокал.
— За наше движение, — поддержал я.
— И за Братство.
— И за Братство.
— Ну хорошо, — я отметил, что у нее полуприкрыты веки, а подбородок чуть вздернут вверх, по направлению ко мне, — на каких конкретно аспектах нашей идеологии вы хотели бы заострить внимание?
— На всех сразу, — ответила она. — Мне хочется охватить всю систему целиком. Без нее жизнь страшно пуста и хаотична. Я искренне верю, что только Братство открывает перспективы иной, более осмысленной жизни… Я, конечно, понимаю: эта философская система слишком обширна, чтобы овладеть ею, так сказать, с наскока, но при этом она столь жизненна и актуальна, что, мне кажется, попробовать все же стоит. Разве не так?
— Пожалуй, именно так, — ответил я. — Из всех известных мне учений это наиболее значимо.
— Ой, как я рада, что наши взгляды совпадают. Должно быть, поэтому я всегда с волнением слушаю ваши лекции; не знаю, чем это объясняется, но от вас исходит пульсирующая энергия нашего движения. Невероятно! А еще рядом с вами мне так спокойно, но вместе с тем… — она загадочно улыбнулась и продолжила: — Должна признаться: вы внушаете мне страх.
— Страх? Вы же не серьезно? — удивился я.
— Честное слово, — сказала она, и я рассмеялся. — Такой сильный… первобытный страх.
Из комнаты будто улетучилась часть воздуха, оставив по себе неестественную тишину.
— Первобытный — вы не ошиблись? — переспросил я.
— Да, именно первобытный; разве вам не говорили, брат, что порой в вашем голосе слышатся удары там-тама?
— Господи, — расхохотался я, — а мне-то чудилось биение глубоких идей.
— Вы правы, конечно, — согласилась она. — Первобытный — не совсем подходящее слово. Точнее будет сказать — сильный, властный. Он парализует разум и чувства. Как ни назови, в нем столько голой мощи, что он буквально пронзает человека насквозь. Меня бросает в дрожь при одной лишь мысли о подобной жизненной энергии.
Теперь она сидела так близко, что я видел один-единственный черный завиток, выбивающийся из ее идеальной прически.
— Да, — сказал я, — это признак эмоционального напряжения, но наш научный подход позволяет его высвободить. Брат Джек считает, что мы — прежде всего организаторы. А эмоции можно не просто высвобождать, а направлять в определенное русло, и этим, среди прочего, определяется эффективность наших действий. Допустим, это прекрасное вино способно высвободить эмоции, но я сильно сомневаюсь, что с его помощью можно что бы то ни было организовать.
С грациозным наклоном вперед она положила руку на спинку дивана, говоря:
— Можно; а вы своими выступлениями достигаете и того и другого. Слушатели просто обязаны откликнуться, даже если им не очень понятно, что вы имеете в виду. Одна я понимаю, о чем вы говорите, и это еще больше вдохновляет.
— Смею вас заверить: аудитория влияет на меня ничуть не меньше, чем я — на нее. Отклик слушателей позволяет мне выкладываться до предела.
— А ведь есть еще один существенный важный момент, — продолжала она, — который заботит меня более всего прочего. Получается, что каждый новый день — это как наступление високосного года, когда женщине многое дозволено; так должно быть всегда. Женщинам надлежит стать такими же свободными, как мужчины.
«Будь я и в самом деле свободен, — подумалось мне, когда я поднимал бокал, — меня бы сейчас отсюда как ветром сдуло».
— По-моему, ваша лекция была исключительно удачной: нашему движению давно требуется борец за права женщин. А ведь до сегодняшнего дня даже вы, по моим наблюдениям, затрагивали в своих публичных речах только права меньшинств.
— Теперь у меня новое поручение, — объяснил я. — Одним из приоритетов нашей деятельности отныне будет женский вопрос.
— Что ж, это чудесно и весьма своевременно. Так или иначе, но у женщин должна появиться возможность влиять на уклад жизни. Продолжайте, пожалуйста: расскажите, какие у вас есть соображения по этому поводу. — Она чуть пододвинулась и легко коснулась моей руки.
И я продолжил — говорить мне было легче, нежели молчать; меня воодушевлял мой собственный задор и согревало вино. И только повернувшись к ней с каким-то вопросом, я заметил, что голова ее склонилась чуть ли не вплотную к моей, а глаза обшаривают мое лицо.
— Говорите, прошу вас, говорите, — услышал я. — Вы так доходчиво объясняете… не прерывайтесь.
Ее веки трепетали крылышками мотылька, но сейчас на смену этому трепету пришла мягкость губ; какая-то сила подтолкнула нас друг к другу. В этом порыве не было ни мысли, ни умысла, была лишь чистейшей воды теплота; но тут вдруг задребезжал дверной звонок, и я вскочил, стряхнув это наваждение, а звонок повторился, и она поднялась с дивана вслед за мной; плотные складки красного шлейфа упали на ковер, и она шепнула: «С вами все оживает, как по волшебству», после чего звонок раздался в третий раз. Я заметался в поисках своей шляпы, мне не терпелось смыться, унести ноги из этой квартиры, меня душила злость, а в голове крутилось: «Она спятила? Или оглохла?» А она следила за мной непонимающим взглядом, словно это я вел себя как помешанный. Но потом с внезапным остервенением вцепилась мне в руку и зачастила: «Сюда, сюда, в эту дверь», а при очередном звонке утянула меня за собой по небольшому коридору в жеманно-шелковую спальню, где бросила на меня оценивающий взгляд и с улыбкой сказала, не замечая моего возмущенного недоумения:
— Это моя.
— Ваша… ваша? Так звонят же?
— Не бери в голову, — проворковала она, глядя мне прямо в глаза.
— Будьте благоразумны, — сказал я, отталкивая ее в сторону. — Вы подойдете к двери?
— Ты хотел сказать «к телефону», да, солнышко?
— А как же старик… ваш супруг?..
— Он в Чикаго…
— А вдруг он…
— Нет-нет, солнышко, он не станет…
— Но нельзя же исключить такую вероятность?
— Брат, дорогой, поверь, мы с ним недавно разговаривали.
— Вы… что? Это какая-то игра?
— Ну-ну, бедный мальчик! Никакая это не игра, причин для беспокойства нет, мы вольны делать что угодно. Мой муж в Чикаго — ищет свою утраченную молодость, не иначе… — расхохоталась она, словно удивляясь этим словам. — От него очень далеки такие возвышенные материи, как свобода и необходимость, права женщин и так далее. Брат, солнышко, ты же понимаешь, мой социальный класс тяжело болен…
Я шагнул в другой конец спальни: слева была еще одна дверь, за которой поблескивали кафельные плитки и хромированные поверхности.
— Братство, милый. — Своими изящными пальчиками она впилась мне в бицепсы. — Обучай меня, направляй. Обучай меня прекрасным идеологическим принципам Братства. — Мне хотелось и остаться с ней, и броситься на нее с кулаками, но я знал, что не сделаю ни того ни другого. Неужели она пыталась меня погубить или заманить в ловушку, подстроенную каким-нибудь тайным врагом Братства, который сейчас притаился за дверью, вооружившись фотокамерами и набором взломщика?