— Непременно ответьте на звонок, — проговорил я нарочито спокойным тоном и попытался, не прикасаясь к ней, высвободить руки, потому что любое прикосновение…
— Тогда мы продолжим? — уточнила она.
Я кивнул, не сводя с нее глаз: она молча отвернулась, подошла к трюмо с большим овальным зеркалом и подняла трубку цвета слоновой кости. А я на миг увидел в зеркале себя, стоящего между хозяйкой дома и огромной белой кроватью: виноватая поза, напряженная физиономия, сбившийся набок галстук; а за кроватью виднелось еще одно зеркало, которое, будто на волне морского прилива, качало все отражения туда-сюда, туда-сюда, истово множа время, место и обстоятельства. Мое зрение пульсировало: предметы виделись мне то отчетливо, то смутно, будто бы кто-то без устали раздувал кузнечные меха, но в какой-то миг различил ее губы, которые беззвучно выговорили в мою сторону «прости», потом нетерпеливо — в трубку: «Да, у телефона», а потом опять в мою сторону, прикрывая трубку ладонью и улыбаясь: «Это моя сестра, одну минутку». В голове крутились забытые анекдоты про слугу, которого призвали потереть госпоже спинку, о шофере, который спит с женой хозяина, о носильщике из пульмановского вагона, которого чья-то богатая женушка по пути в Рино зазывает в купе первого класса… но мысленно я себе твердил: это все в интересах нашего движения, в интересах Братства. Теперь она, в очередной раз улыбнувшись, произнесла: «Да, Гвен, дорогуша. Конечно», подняла свободную руку, словно хотела пригладить волосы, одним быстрым движением сдернула, как покрывало, алый пеньюар, отбросила его в сторону и осталась совершенно нагая, а у меня перехватило дыхание при виде приятной округлости ее ладной фигурки, услужливо размноженной зеркалами. Но оказалось, что это был обман чувств, наваждение тут же развеялось, и через секунду она уже стояла передо мной в том же роскошном алом пеньюаре и загадочно улыбалась одними глазами.
Я двинулся было к выходу, раздираемый между злостью и неистовым возбуждением, услышал за спиной щелчок телефонного рычага и, почувствовав, как она скользнула мимо меня сзади, несколько запутался в хитросплетениях идеологии, физиологии, долга и желания. Шагнув к ней, я сказал себе: «Пусть ломают дверь, если кого принесет нелегкая, пусть заходят».
Я сам не понимал, сон это или явь. В квартире царила мертвая тишина, но до меня определенно донесся какой-то шорох из другого конца комнаты, а спящая рядом со мной женщина только легко вздохнула. Как странно. Воображение работало без остановки. По каштановой роще за мной гнался бык. Пришлось взобраться на горку, но там началось землетрясение. Шорох повторился; продрав глаза, я увидел незнакомца, который без интереса и без удивления взирал на меня из тускло освещенного коридора. Лицо его оставалось бесстрастным, но глаза смотрели пристально. Я прислушался к ровному дыханию спящей женщины. Она заворочалась.
— А, с приездом, дорогой, — протянула она словно издалека. — Уже вернулся?
— Как видишь, — ответил мужчина. — Разбуди меня пораньше — дел много.
— Непременно, дорогой, — сонно пробормотала она. — Отдыхай, доброй ночи…
— И тебе того же, — ответил он с дребезжащим сухим смешком.
Дверь затворилась. Прерывисто дыша, я некоторое время лежал в темноте. Странно все же. Протянул руку, дотронулся до спящей рядом женщины. Отклика не получил. Я склонился над ней и ощутил на лице теплое, чистое дыхание. Мне хотелось помедлить, продлить нечто бесценное, достигнутое слишком поздно и не без риска, но уже готового раствориться навсегда — как горько. Но эта женщина, как могло показаться, никогда и не бодрствовала, а случись ей проснуться сейчас — послышались бы крик и вопли. Я торопливо выскользнул из кровати и попытался отыскать свою одежду, ориентируясь на ту область тьмы, откуда прежде исходил свет. Двигаться пришлось ощупью, но в конце концов я обнаружил стул — правда, пустой. А куда подевались мои вещи? Ну что за идиот! Как можно было впутаться в такую историю! Нагишом, в потемках я продолжил поиски, отыскал стул со своими вещами, торопливо оделся и на цыпочках вышел, задержавшись на миг только в дверях, чтобы напоследок оглянуться из тускло освещенного коридора. Хозяйка дома, прекрасная мечтательница, безмятежно — ни сопения, ни улыбки — спала, подложив белую, как слоновая кость, руку под голову с копной иссиня-черных волос. С неистово бьющимся сердцем я прикрыл за собой дверь, ожидая, что сейчас мне преградит путь тот мужчина, или не тот, или целая толпа. Но потом все же спустился по лестнице.
В многоквартирном доме было тихо. У входа дремал седовласый швейцар: его туго накрахмаленная манишка вздымалась в такт дыханию, фуражка слетела. На улицу я вышел весь в испарине, все еще гадая, не привиделся ли мне тот субъект. Возможно ли, что я его заметил, а он меня — нет? Или, может статься, он меня заметил, но, наученный то ли житейским опытом, то ли распущенностью нравов, то ли гипертрофированной вежливостью, решил не связываться. Почему он смолчал, не признал меня, не обругал? Не полез в драку? И даже не взвился от поведения жены? А вдруг мне устроили испытание на стрессоустойчивость? Если так, то враги Братства не упустят случая нас ославить. Меня прошиб холодный пот. Ну почему вожаки Братства постоянно втягивают в наши дела своих женщин? Мы хотим добиться социальных, политических и экономических перемен, но почему между нами и этими переменами вечно вклинивается женщина? С какой стати, черт побери, они с завидным упорством путают классовую борьбу с кассовой, тем самым принижая и нас, и самих себя, и все человеческие побуждения?
Весь следующий день я провел в состоянии невыносимой усталости, напряженно ожидая разъяснений по поводу этого плана. Между тем я уже не сомневался, что за нами действительно велось наблюдение: некий субъект с портфелем заглянул в неплотно прикрытую дверь и якобы меня не заметил. Теперь мне мерещилось, что субъект, который разговаривал как безразличный ко всему супруг, — это известный мне влиятельный член Братства, причем настолько хорошо известный, что неспособность припомнить его имя сводила меня с ума. Рабочие документы на моем письменном столе так и остались нетронутыми. При каждом телефонном звонке я содрогался от ужаса. И не выпускал из рук железное звено цепи от кандалов Тарпа.
У меня созрело решение: дождаться четырех часов и, если до тех пор не последует звонка, считать, что опасность миновала. Пока все идет хорошо, внушал я себе, даже ни на какое мероприятие не вызвали. В конце концов я набрал ее номер, и мне ответил восторженный, жизнерадостный, негромкий голосок, но ни намека на события минувшей ночи или на появление того субъекта не последовало. А мне самому приставать с вопросами было неловко, тем более в свете ее сдержанного, оживленного тона. Быть может, так заведено у людей, умудренных житейским опытом или гипертрофированно вежливых? Быть может, в момент разговора рядом находился ее муж, с которым у них полное взаимопонимание, особенно в вопросе о правах женщин.
Она поинтересовалась, готов ли я прийти для продолжения дискуссии.
— Да, безусловно, — ответил я.
— О, брат, — выдохнула она.
Со смешанным чувством облегчения и тревоги я повесил трубку. Меня не покидало ощущение, что мне в самом деле устроили проверку, которую я не выдержал. Всю следующую неделю эти события не шли у меня из головы, но в итоге я еще больше запутался и решительно не понимал своего положения. Никаких перемен в своих отношениях с братом Джеком и остальными я не заметил. А если бы и заметил, то все равно не смог бы определить, с чем это связано — возможно, что с прежними обвинениями в мой адрес. Я угодил в ловушку и уже не видел различий между виной и невиновностью: они слились воедино. Постоянное нервное напряжение, застывшие черты лица и уклончивый взгляд сделали меня похожим на брата Джека и других лидеров Братства. Потом у меня накопились неотложные дела по работе, я слегка утратил бдительность и решил занять выжидательную позицию. Наперекор чувству вины и постоянным сомнениям учился забывать, что собой представляю: одинокий, кругом виноватый чернокожий брат; выбросив это из головы, я уже с гордо поднятой головой шел на встречи с белыми, улыбаться старался сдержанно, а не от уха до уха и смело протягивал руку для первого дружеского рукопожатия. Все это я проделывал с необходимой смесью высокомерия и застенчивости, которая устраивала всех. Меня поглотила лекционная деятельность: я утверждал и отстаивал права женщин и в то же время тактично обходился с толпами юных поклонниц, не путая идеологию с физиологией, но это давалось мне с трудом, поскольку многие сестры между собой решили (и ожидали от меня аналогичного мнения), что идеология — это не более чем прозрачное прикрытие для настоящей жизни.
Я заметил, что перед моими выступлениями в центральном округе многие слушательницы настраиваются на нечто такое, чему даже нет названия. Это я понимал без слов, на интуитивном уровне, вне зависимости от темы лекции. Стоило мне занять свое место на подиуме, как у них наступала этакая разрядка, но не в виде смеха, не в виде выплеска простых, вполне стабильных эмоций. Причина от меня ускользала. И всякий раз я чувствовал себя виноватым. Однажды в середине лекции, вглядевшись в море лиц, я подумал: «А вдруг они знают? Не здесь ли собака зарыта?» — тем самым едва не сорвав лекцию. Но в одном я не сомневался: ко мне эти девушки относились не так, как к другим чернокожим братьям, которые столь часто развлекали женскую аудиторию всякими байками, что слушательницы начинали смеяться, не давая такому лектору и рта раскрыть. Нет, загвоздка была в другом. Видимо, у моих слушательниц сформировались особые ожидания, настроения, надежды: как будто они хотели видеть во мне не просто докладчика или комика. Моему пониманию это было недоступно. Я разыгрывал перед ними пантомиму, которая была красноречивее самых выразительных слов. Я участвовал в игре, но разгадка ее мне не давалась, как не давалась разгадка тайны того субъекта в тускло освещенном коридоре. Через некоторое время я предположил, что наиболее вероятная причина — голос. Твой голос вкупе с их желанием увидеть в тебе живое доказательство их веры в Братство; в какой-то момент я решил больше не терзат