Песня окончилась. Теперь вершина этого пригорка ощетинилась знаменами, трубами и воздетыми к небу подбородками. Прямо внизу виднелась Сто двадцать пятая улица, где за вагончиками, продававшими хот-доги, и тележками с мороженым выстроились полицейские; среди этих тележек я заметил у фонарного столба, обсиженного голубями, торговца арахисом: тот вытянул над головой руки ладонями кверху и внезапно весь — от головы и плеч до вытянутых рук — покрылся трепещущими, пирующими птицами.
Кто-то толкнул меня в бок, и я понял, что пора начинать. Настало время гражданской панихиды, но слов у меня не было, да к тому же мне прежде не доводилось бывать на похоронах товарищей по Братству, и я понятия не имел, какие тут существуют правила. Однако люди ждали. Теперь наверху остался я один, даже без микрофона, который мог бы прибавить мне уверенности; передо мной был только гроб на шатких деревянных козлах.
Глядя вниз, на сливающиеся в солнечном свете лица, я безуспешно пытался извлечь из памяти хоть какие-нибудь слова и только злился. Ведь ради этого здесь собрались тысячи. Что они рассчитывали услышать? Зачем вообще сюда пришли? Зачем вообще пришли сюда, если не по той же причине, по какой тот краснощекий мальчонка, сгорая от любопытства, таращился на падающего под выстрелами Клифтона? Что им надо и какой от них прок? И где все они были, пока еще оставалось время вмешаться?
— Что вы хотите от меня услышать? — вдруг выкрикнул я, и голос мой как-то странно хрустнул, пронзив тяжелый, неподвижный воздух. — И зачем? Что теперь толку от речей? А вдруг я скажу, что это не панихида, а народное гулянье и что оркестр под конец грянет, если мы тут задержимся: «Жаль, черт возьми, что кончилось веселье»? А может, вы надеетесь, что покойные чудом воскреснут к жизни? Тогда расходитесь по домам — он умер, его больше нет и не будет. Это конец, но он только начинается, исполнения на бис вы не дождетесь. Расходитесь по домам, а его забудьте. Он здесь, в этом ящике, новопреставленный. Расходитесь по домам, а о нем не думайте. Он умер, а вам нужно думать о себе. И ему ничем не помочь. Думайте лучше о себе. — Я помолчал. Внизу все перешептывались, глядя вверх.
— Вам было сказано разойтись по домам, — прокричал я, — а вы все еще здесь. Не понимаете, что ли, какое тут пекло? Предлагаю вам ограничиться тем немногим, что я скажу. Получится ли у меня уложиться в двадцать минут, говоря о том, что назревало двадцать один год и кончилось за двадцать секунд? Чего вы ждете, если я могу сообщить вам лишь его имя? А когда я вам его сообщу, узнаете ли вы нечто такое, что доселе было вам неизвестно, кроме, пожалуй, его имени?
Слушали меня внимательно, а смотрели при этом будто бы не на меня, а на рисунок моего голоса в воздухе.
— Ладно, стойте и слушайте на этой жаре, а я попытаюсь что-нибудь вам сказать на этой жаре. А вы потом разойдитесь по домам и все это забудьте. Забудьте. Звали его Клифтон, и был он застрелен. Звали его Клифтон, был он высок ростом, и некоторые считали его красивым. И хотя сам он так не считал, я склонен с ними согласиться. Звали его Клифтон, и лицо у него было черное, а жесткие курчавые волосы топорщились тугими завитками — или, если угодно, руном, или мелким бесом. Он мертв, ко всему безразличен, и это мало кого волнует, разве что нескольких девушек. Ясно? Представили его себе? Припомните, скажем, своего брата Джона, родного или двоюродного. Губы толстые. Улыбка наготове, с приподнятыми уголками рта. Глаза зоркие; расторопные руки. И еще у него было сердце. Он умел думать и глубоко чувствовать. Звали его Клифтон, Тод Клифтон, и он, как любой из нас, был рожден женщиной, дабы прожить отпущенный ему срок, упасть и умереть. Звали его Клифтон, он недолгое время жил среди нас и сумел дать молодежи кое-какие надежды, и мы, кто был с ним знаком, любили его. Но он мертв. Так чего же вы ждете? Вы всё услышали, больше мне нечего сказать, разве только повторить еще раз.
Они стояли молча. И слушали.
— Ну хорошо, я скажу. Звался он Клифтон, годами был молод, слыл вожаком, считался лидером, а когда упал, на пятке его носка зияла дыра, а стоило ему растянуться на земле, как стало ясно: не столь уж он высок ростом. Так он умер, и мы, которые его любили, собрались здесь, чтобы его оплакать. Звали его Клифтон, и был он чернокожим, и его застрелили. Разве этого недостаточно для моей речи? Разве этого недостаточно для того, чтобы утолить вашу тягу к трагическому и отправить вас по домам отдыхать — утро вечера мудренее. Сходите выпить и забудьте обо всем. Или же прочитайте статью в «Дейли ньюс». Звали его Клифтон, и был он из чернокожих, и его застрелили, а я находился рядом и видел, как он упал. Вот как это произошло. Стоял он, стоял, а потом упал. Рухнул на колени, весь в крови. Истек кровью и умер. Свалился, как подкошенный, как упал бы любой, и у него хлынула кровь, как хлынула бы у кого угодно — красная, как любая кровь, мокрая, как любая кровь, и в ней отражались небо, и дома, и птицы, и деревья, отразились бы и ваши лица, склонись вы над этим тусклым зеркалом; и кровь его высохла на солнце, как высыхает любая кровь. Вот и все. Они пролили его кровь, и он истек кровью. Его подстрелили, и он скончался, а кровь еще струилась на тротуар, где поблескивала лужицей, а потом потускнела, запылилась и высохла. Вот и весь сказ, вот и вся история. Старая, как мир, а в мире слишком много крови, чтобы вас взволновать. Не наскучил ли вам такой сказ? Не тошно ли от крови? Зачем вы внимаете, почему не уходите? Здесь пекло. Здесь едкий запах. А в таверне — холодное пиво, в цирюльнях и дамских салонах — смех, и шутки, и сплетни, а вечером опустится прохлада, в «Савое» будут томно стонать саксофоны, в двух сотнях церквей зазвучат проповеди, в киношках будут крутить комедии. Идите послушайте «Амоса и Энди», а эту историю забудьте. Она ведь неизменна и стара как мир. Добро бы тут его оплакивала юная вдовушка в траурном платье. Здесь даже не на что излить свою жалость, некому плакать и причитать. Нечего бояться. Слишком коротка эта история, слишком проста. Звали его Клифтон, Тод Клифтон, оружия не носил, а смерть его оказалась втуне, потому как жизнь прошла напрасно. Он ратовал за Братство на сотне углов и надеялся стать от этого более человечным, а умер как бродячий пес. На этом все, баста, — выкрикнул я в отчаянии.
Все шло не так, как я рассчитывал: политики не было ни на грош. Брат Джек наверняка остался бы недоволен, а мне отступать было некуда.
— Слушайте меня, ибо я вещаю с так называемой горы! — не умолкал я. — Позвольте открыть вам правду, как на духу! Звался он Тод Клифтон и жил сплошными иллюзиями. Возомнил, будто он — человек, а был он всего лишь Тод Клифтон. Подстрелили его по сущему недомыслию, и он истек кровью, а кровь его высохла, и вскоре подошвы растащили ее на грязные пятна. Не он один грешил таким заблуждением: думал, что он человек, а человека, дескать, негоже осыпать тумаками. Но центр города стоял в пекле, а он забыл свое время и место. Оторвался от реальности. А тут подвернулся коп, толпа застыла в ожидании, но он-то был Тод Клифтон, а копы вечно тут как тут. Какой еще коп? Что о нем скажешь? Коп — он и есть коп. Законопослушный гражданин. Но у этого копа чесались пальцы, а уши и вовсе стояли торчком — ловили, не пролетит ли где слово в рифму с «триггер», и стоило ему поймать такое словцо, как Клифтон упал. Полицейское начальство отбарабанило свои строчки — вот и стишок сложился. Глядите, как складно вышло. Посмотрите, что он такого сделал, загляните в себя — и прочувствуйте эту жуткую небывалую власть. Она ведь естественна. Кровь лилась, как на картинке в комиксе, как на рисованной улице, в рисованном городке, в рисованный день, в рисованном мире.
Тод Клифтон остался в веках. Но какое отношение это имеет к вам на такой жаре, под этим дымным солнцем? Теперь он добился истинной свободы, став частью истории. Разве его имя не вписано в стандартный служебный блокнот? «Раса: цветной! Вероисповедание: не установлено; предположительно из среды баптистов. Место рождения: США. Небольшой южный город. Ближайшие родственники: не установлены. Адрес: не установлен. Род занятий: не установлен. Причина смерти (конкретизировать): умер при сопротивлении реальности под видом револьвера 38-го калибра в руках патрульного на Сорок второй улице между библиотекой и станцией метро в послеполуденный зной, от стреляных ран, причиненных тремя пулями, выпущенными с расстояния трех шагов: первая пуля вошла в правый желудочек и там застряла, две другие рассекли спинномозговые узлы: одна опустилась в почечную лоханку и там застряла, другая пробила спину и опустилась Бог весть куда».
Такова была недолгая и горькая жизнь нашего брата Тода Клифтона. Теперь он лежит в этом ящике с туго затянутыми болтами. Он лежит в ящике, и мы тоже там, рядом с ним, и, когда я закончу этот рассказ, вы сможете уйти. В ящике темно и людно. Потолок растрескался, сортир в прихожей засорен. Вокруг снуют крысы и тараканы, при том что жилище очень и очень дорогое. В воздухе тяжесть, зимой ожидаются холода. Тоду Клифтону тесно, ему нужен простор. «Скажите им: пусть вылезают из ящика», — вот что он бы изрек, сумей вы его услышать. «Скажите им: пусть вылезают из ящика и отправляются учить полицейских, как им позабыть ту рифмовку. Пусть объяснят им, что, бросая одному из вас „нигер“, в рифму с „триггер“, они вызывают огонь на себя».
Вот, собственно, и все. Тод Клифтон ушел в вечность. Через несколько часов Тод Клифтон останется в земле горкой хладных останков. Не обманывайте себя: эти кости не воскреснут. Мы с вами тоже останемся в этом ящике. Не знаю, была ли душа у Тода Клифтона. Знаю одно: сердце мое рвется от боли, от этой утраты. Не знаю, есть ли душа у каждого из вас. Знаю одно: вы — люди из плоти и крови; в свой срок эта кровь иссякнет, а плоть остынет. Не знаю, все ли копы — поэты, но знаю одно: у каждого при себе есть револьвер с триггером. Знаю и навешенный на нас с вами ярлык. Именем брата Клифтона прошу: остерегайтесь триггеров, расходитесь по домам, где прохладно, не стойте на солнцепеке, берегите себя. А о нем забудьте. Пр