и жизни он был нашей надеждой, но зачем лелеять надежду, которая умерла? Напоследок нужно сказать только одно, и я уже это сказал. Звали его Тод Клифтон, он верил в Братство, он вселял в нас надежду, и он умер.
У меня не было сил продолжать. Там, внизу, стояли люди. Они ждали, защищая глаза от солнца — кто ладонью, кто носовым платком. Потом вперед вышел священник и стал что-то зачитывать из своей Библии, а я с ощущением полного провала смотрел на толпу. У меня не получилось удержать людское внимание, язык не повернулся поднять политические вопросы. А собравшиеся стояли под палящим солнцем и, обливаясь потом, слушали, как я повторяю очевидное. Священник закончил, дирижеру подали знак, зазвучала скорбная музыка, гроб подняли на плечи и понесли вниз по винтовой лестнице. Мы медленно продвигались сквозь неподвижную толпу. Я ощущал ее плотность, и непостижимость, и растущее напряжение — то ли от слез, то ли от гнева, не знаю. Но всю дорогу до катафалка я ощущал это вполне отчетливо. Толпа обливалась потом, пульсировала и не издавала ни звука, но в глазах, направленных на меня, читалось очень многое. У тротуара ожидали катафалк и легковые автомобили. Через несколько минут мы погрузили гроб, но все оставались на своих местах — смотрели, как увозят Тода Клифтона. И я, напоследок обернувшись, увидел не толпу, а застывшие, обособленные лица мужчин и женщин.
Наш путь лежал на кладбище; яма была уже подготовлена, и мы опустили в нее гроб. Мокрые от пота могильщики-ирландцы знали свое дело. Они споро засыпали могилу, и мы уехали. А Тод Клифтон остался лежать в земле.
Я брел по улицам в таком изнеможении, будто сам в одиночку выкопал эту могилу. Растерянный, поникший, я пробивался сквозь толпы прохожих, которые бурлили словно в какой-то дымке; впечатление было такое, будто влажные тучи сгустились и нацелились прямо нам на головы. Мне хотелось укрыться в каком-нибудь прохладном месте и бездумно отдышаться, но дела не отпускали: нужно было запланировать дальнейшие действия и направить в необходимое русло эмоции толпы. Так я и плелся шаг за шагом по южной стороне улицы в этот южный зной, то и дело прикрывая глаза от слепящей пестроты дешевых футболок и летних платьев, ярко-красных, желтых, зеленых. Толпа вскипала, потела, колыхалась; у женщин в руках были хозяйственные сумки, мужчины сверкали надраенными ботинками. «Обувку чистим-блистим», — звенело у меня в голове. Вдоль Восьмой авеню сплошными рядами тянулись рыночные лотки; импровизированные навесы загораживали от прямых лучей солнца увядшие фрукты и овощи. Мне в нос ударил запах гнилой капусты. Подле своего грузовичка стоял торговец бахчевыми, поднимая высоко над головой продолговатый ломоть оранжевой дынной мякоти и нахваливая свой товар хрипло-зазывными ностальгическими прибаутками, напоминавшими о детстве, тенистой зелени и летней прохладе. На маленьких столиках аккуратными пирамидками высились апельсины, кокосы, авокадо. Я шел без остановки, пробираясь сквозь медлительную толпу. На тележке отчаянно вспыхивали лоскутками роскошных тканей увядающие, а то и пожухлые цветы, отвергнутые в центре города и равнодушные к тщетному опрыскиванию из продырявленной жестянки. Фигуры в бурлящей толпе смутно виднелись в дымке, как сквозь запотелую стеклянную дверцу стиральной машины; за порядком следил наряд конной полиции: копы, готовые в любой момент натянуть ослабленные поводья, безучастно глядели сверху вниз из-под коротких блестящих козырьков своих фуражек; живые мужчины и лошади будто бы изображали мужчин и лошадей, высеченных из камня. Tod[4] Тода Клифтона, подумалось мне. Крики торговцев перекрывали шум транспорта, но я слышал их будто издалека, не разбирая слов. На боковой улице ребятишки на обшарпанных трехколесных велосипедах устроили парад с одним транспарантом: «брат тод КЛИФТОН, НАША НАДЕЖДА РАССТРЕЛЯНА».
И сквозь дымку я вновь ощутил знакомое напряжение. Отрицать его не имело смысла; оно стало данностью и требовало неотложных действий, покуда еще не хлынуло через край на этой жаре.
Глава двадцать вторая
Увидев, что они уже все в сборе, сидят без пиджаков, слегка подавшись вперед и обхватив колени руками, я не удивился. Вот и хорошо, подумал я, что здесь все свои — сразу перейдем к делу, без сантиментов. Я как будто ожидал их там увидеть, как ожидал увидеть во снах моего деда, смотрящего из бескрайнего далека. Его взгляд я выдерживал без удивления, вообще без каких бы то ни было эмоций, хотя и знал, что удивление — нормальная реакция, отсутствие которой должно настораживать и предостерегать.
Я остановился у порога и, снимая пиджак, не отводил взгляда: они сидели за низким столиком, на котором стояли графин с водой, стакан и пара дымящихся пепельниц. Половина зала была погружена в темноту — горела единственная лампочка, прямо над столом. Все молча уставились на меня; брат Джек, слегка растянув губы в подобии улыбки, буквально сверлил меня взглядом; остальные сидели с каменными лицами, что, по их задумке, должно было повергнуть меня в тревогу. От их сигарет спиралями поднимался дым, а сами они просто выжидали, сдержанно и бесстрастно. Все-таки явились, подумал я и подсел к ним. Поставил локоть на столешницу, отметив ее прохладу.
— Ну, как прошло? — осведомился брат Джек, вытянув на столе сцепленные руки и по-прежнему не сводя с меня косого взгляда.
— Вы же видели, какая была толпа, — ответил я. — Нам все-таки удалось вывести народ на улицы.
— Нет, толпы мы не видели. Как все прошло?
— Люди были тронуты, — сказал я, — очень многие. А в остальном — не берусь утверждать. Они были с нами, но насколько — право, не знаю. — И на мгновение я услышал свой голос в тишине зала с высокими сводами.
— Та-а-а-ак! И это все, что имеет нам доложить великий тактик? — протянул брат Тобитт. — А в каком же направлении они тронулись?
Я перевел на него равнодушный взгляд: мои эмоции были исчерпаны — слишком долго они плыли по одному слишком глубокому руслу.
— Это пусть решит комитет. Нам удалось расшевелить людей — вот все, чего мы смогли добиться. Мы неоднократно пытались связаться с комитетом для получения инструкций, но безуспешно…
— Ну и?..
— И тогда запланировали акцию — под мою личную ответственность.
Брат Джек прищурился.
— Как ты сказал? Под твою… что?
— Под мою личную ответственность.
— Под его личную ответственность, — повторил брат Джек. — Я не ослышался? А откуда она у тебя взялась, брат? Поразительно, да и только: откуда же она у тебя взялась?
«Вот заср…», — чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя спохватился:
— От комитета.
Повисла пауза. Я смотрел на брата Джека: тот на глазах багровел, и я попытался нащупать верный тон. У меня внутри бился какой-то нерв.
— Все вышли на улицы, — продолжил я, чтобы только заполнить паузу. — Мы увидели возможность, и жители района с нами согласились. Жаль, конечно, что вы не участвовали…
— Ему, видите, жаль, что мы не участвовали, — подхватил брат Джек.
Он поднял ладонь. Я видел, что она изрезана глубокими морщинами.
— Великий поборник личной ответственности сожалеет о нашем отсутствии…
Неужели он не видит, каково мне сейчас, думал я, неужели не понимает, почему я так поступил? К чему он клонит? Тобитт, понятное дело, болван, но этот-то что завелся?
— Вы могли бы сделать следующий шаг, — с усилием выдавил я. — Мы дошли до определенного предела…
— Под твою личную от-вет-ствен-ность, — отчеканил брат Джек, качая головой в такт каждому слогу.
Теперь уже я смотрел на него в упор.
— Мне поручили вернуть утраченные позиции; я сделал все, что мог. Единственным доступным мне способом. За что конкретно вы меня осуждаете? Что-то не так?
— Ага, — отреагировал брат Джек, потирая глаз нежными круговыми движениями стиснутого кулака, — великий тактик даже не понимает, что могло пойти не так. Мыслимо ли представить, что у него не все получилось? Нет, вы слышали это, братья?
Кто-то кашлянул. Кто-то налил себе воды, и я услышал, что стакан наполнился очень быстро, а следом туда еще стали падать последние капли из кувшина. Я смотрел на Джека, и мой рассудок пытался сосредоточиться на главном.
— Ты хочешь сказать, он допускает возможность своей неправоты? — встрял Тобитт.
— Разве что из скромности, брат. Из необыкновенной скромности. В наших рядах появился непревзойденный тактик, Наполеон стратегии и личной ответственности. «Куй железо, пока горячо» — вот его девиз. «Хватай возможность за горло», «Целься белым в глаз», «Гони их в шею, гони, гони, гони» и так далее.
Я встал.
— Не понимаю, о чем речь, брат. Что ты имеешь в виду?
— Хороший вопрос, братья. Не нависай над столом, сделай одолжение, тут и без тебя жарко. Он желает знать, что мы имеем в виду. Перед нами не только непревзойденный тактик, но и психолог, способный улавливать тончайшие оттенки выражения мыслей.
— Да, и сарказм тоже, особенно когда он уместен, — сказал я.
— А как насчет общей дисциплины? Сядь же, здесь и так духота.
— С дисциплиной тоже все в порядке. И с распоряжениями, и с инструкциями, когда удается их получить, — ответил я.
Брат Джек ухмыльнулся.
— Садись, садись… Ну, а выдержка присутствует?
— Конечно… если только не засыпаешь на ходу и не валишься с ног от усталости, — сказал я, — и не плавишься о жары.
— Ты научишься, — обнадежил меня брат Джек. — Научишься собой владеть — даже в таких условиях. Особенно в таких условиях, вот что самое ценное. Так формируется выдержка.
— Да, похоже, я уже учусь, — отозвался я. — Вот прямо сейчас.
— Брат, — сухо произнес Джек, — ты даже не представляешь, сколь многому ты здесь учишься… Сядь, прошу тебя.
— Хорошо. — Я сел. — И все же, отвлекаясь на минутку от вопросов моего обучения, позволю себе напомнить, что в отношении нас людское терпение на исходе. Оставшееся время можно использовать более рационально.