— Как ребрышки, папаша? — спросил я.
— Отличные, всегда их тут заказываю.
— Правда? И много ты смыслишь в ребрышках?
Он медленно поднял голову, глядя через зал на куриные тушки, крутящиеся на вертеле поверх голубого пламени жаровни.
— Сдается мне, столько же, сколько и ты, — сказал он, — а может, и поболее: заказываю их на десяток годков дольше твоего, да еще в разных местах. А с чего ты взял, что можешь сюда завалиться и мне хамить?
Он обернулся и с вызовом посмотрел мне прямо в глаза. От его задиристого настроя меня разбирал смех.
— Да ладно, остынь, — прорычал я. — Что, уже и спросить нельзя?
— Ответ ты получил, — сказал он, полностью разворачиваясь ко мне на барном табурете. — А теперь, как я понимаю, достанешь нож.
— Нож? — Я еле сдерживал хохот. — Кто сказал про нож?
— Про нож у тебя на лбу написано. Таких, как ты, только погладь против шерсти — сразу за свои выкидные ножи хватаетесь. Ну что ж, давай, вперед. Вот он я — смертушки не боюсь. Посмотрим, на что ты годишься, валяй!
Он потянулся к сахарнице, и мне вдруг показалось, что старик этот — вовсе не брат Масео, а кто-то другой, ряженый, надумавший сбить меня с толку. Очки мои переусердствовали. Это старый знакомый — брат, подумалось мне, но так дело не пойдет.
Я указал на его тарелку.
— Вопрос был вот про эти ребрышки, — сказал я, — а не про твои ребра. Так кто из нас заговорил про нож?
— Да какая разница, не тяни, — настаивал он. — Посмотрим, на что ты годишься. Или ждешь, пока спиной повернусь? Что ж, вот тебе моя спина, — сказал он и крутанулся туда-обратно на барном табурете, а рука его изготовилась запустить в меня сахарницей.
Завсегдатаи оборачивались посмотреть, в чем дело, и отходили подальше.
— Проблемы, Масео? — спросил кто-то.
— Я их сам решу; этот заносчивый сукин сын тут блефует…
— Остынь, старый, — повторил я. — И язык придержи, не ищи неприятностей на свою голову. — А сам подумал: что на меня нашло?
— Не твоя забота, сукин ты сын, доставай свой нож!
— Вмажь ему, Масео, надавай люлей ублюдку!
На слух определив, откуда доносится голос, я развернулся так, чтобы держать в поле зрения и самого Масео, и подстрекателя, и завсегдатаев, перегородивших выход. Музыкальный автомат — и тот умолк, опасность стремительно нарастала, и я, недолго думая, отскочил в сторону и схватил пивную бутылку; по телу пробежала дрожь.
— Ладно, — сказал я, — если тебе неймется, так тому и быть! Следующий, кто развяжет язык, отведает вот этого!
Масео шевельнулся, и я сделал финт бутылкой, увидев, как он уклоняется, как замахивается сахарницей, и остановило его лишь то, что я на него наседал, на этого седого, одетого в комбинезон и бейсболку с длинным козырьком темнокожего старикана, который сквозь темно-зеленые линзы моих очков смотрелся призраком.
— Ну, бросай, — выкрикнул я, охваченный безумием происходящего. — Не дрейфь.
Если поначалу я хотел только проверить свою маскировку на старом знакомце, то теперь готов был поставить его на колени — не потому, что сам так захотел, а потому, что этого требовали обстоятельства. Знаю, знаю, это был абсурд, но грозивший реальной опасностью, и, вздумай старик дернуться, я бы его размазал со всей жестокостью, иначе на меня бы набросилась вся эта пьяная кодла. Масео замер на месте, смерил меня холодным взглядом, и тут чей-то голос прогремел:
— Отставить драки в моем баре! — Это вмешался Баррелхаус. — Не трожьте имущество, оно денег стоит.
— Отвали, Баррелхаус, пусть дерутся!
— Пусть на улицах дерутся, а не здесь. Эй, вы, — крикнул он, — слушайте сюда…
Он навис над барной стойкой, и в его здоровенной ручище, для устойчивости поставленной на локоть, я увидел пистолет. — Кому сказано: не трожьте имущество, — мрачно повторил он. — А ну, расставить все по местам.
Брат Масео перевел взгляд с меня на Баррелхауса.
— Сахарницу поставь, старый, — приказал я, а в голове крутилось: к чему так заедаться, ведь это же не я, правда?
— Сперва ты бутылку положь, — ответил старик.
— А ну, делайте, что вам сказано, — оба хороши, а ты, Райнхарт, — Баррелхаус направил на меня дуло пистолета, — пошел вон из моего заведения, и чтоб я тебя больше не видел. Бабло твое нам без надобности.
Я заспорил, но он поднял ладонь.
— Чтоб ты понимал, Райнхарт: ничего личного. Просто мне тут разборки не нужны, я этого на дух не переношу, — сказал Баррелхаус.
Брат Масео вернул на место сахарницу, я — бутылку и попятился к выходу.
— И вот еще что, Райн, — добавил Баррелхаус, — не вздумай тут хвататься за ствол, потому как мой всегда заряжен и разрешение имеется.
Я попятился дальше и, не спуская с них глаз, чувствовал покалывание на коже головы.
— В другой раз не задавай вопросов, на которые не хочешь ответы получить, — выкрикнул Масео. — А надумаешь закончить спор — найдешь меня здесь.
Воздух снаружи будто взорвался, а я стоял прямо за дверью и хохотал от внезапного облегчения, что все получилось, и все оглядывался на дерзкого старика в кепке с длинным козырьком и на сбитых с толку посетителей бара. Райнхарт, Райнхарт, думал я, кто же такой этот Райнхарт?
Я все еще смеялся, пока в следующем квартале ждал зеленого сигнала светофора рядом с мужчинами, которые, передавая друг другу бутылку дешевого вина, обсуждали убийство Клифтона.
— Нам нужно всего-то несколько пушек, — сказал один из них. — Око за око.
— Да, черт возьми, пулеметы. Передай-ка мне финку, Маклерой.
— Если бы не этот закон Салливана, Нью-Йорк превратился бы в настоящий тир, — заключил другой.
— Держи свою финку и кончай к бутылке прикладываться — искать утешение.
— Другого у меня нет, Маклерой. Хочешь последнее отнять?
— Чувак, допивай уже и давай сюда, черт побери, бутылку.
Я попытался их обойти, но один меня окликнул:
— Как поживаете, мистер Райнхарт, как там ваш молоток?
И здесь меня узнали, подумал я, ускоряя шаг.
— Тяжелый, приятель, — сказал я, зная ответ на шутку, — очень тяжелый.
Они рассмеялись.
— К утру станет легче.
— Послушайте, мистер Райнхарт, нет ли у вас для меня работенки? — обратился ко мне, приблизившись, один из них, но я лишь махнул рукой, перешел дорогу и быстрым шагом устремился по Восьмой авеню к следующей автобусной остановке.
Магазины и бакалейные лавки уже закрылись, дети с криками носились по тротуарам, то появляясь, то исчезая среди взрослых. Я шел и поражался, насколько все вокруг сливалось за этими линзами. Быть может, именно такой видится реальность Райнхарту? И всем остальным любителям темных очков? «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло… а тогда познаю… тогда познаю…» — продолжение я так и не вспомнил.
Она держала в руке хозяйственную сумку и ступала осторожно. Я думал, она разговаривает сама с собой, но ее рука коснулась моей.
— Прости, сынок, но, сдается мне, ты сегодня хочешь проскользнуть мимо меня. Какое в итоге сегодня число?
— Число? Какое сегодня число?
— Не притворяйся, будто не знаешь, о чем я. — Она повысила голос, уперлась руками в бедра и стала ждать ответа. — Я о сегодняшних цифрах. Или ты не Райн-тираж?
— Райн-тираж?
— Ну да, Райнхарт-лотерейщик. Кого ты пытаешься обмануть?
— Меня не так зовут, мадам, — объяснил я, стараясь выражаться по возможности четко и отходя в сторону. — Вы обознались.
От изумления она разинула рот.
— Ты не Райн? А как похож-то… — В ее голосе звучало откровенное сомнение. — Бывает же такое. Пойду-ка я домой; если мой сон в руку, буду искать этого негодяя. Мне ведь денежки ох как нужны.
— Надеюсь, выигрыш у вас в кармане, — сказал я, изо всех сил напрягая зрение, чтобы отчетливо ее видеть, — надеюсь, он вам выплатит все сполна.
— Спасибо, сынок, но он всяко выплатит. Теперь я вижу, что ты не Райнхарт. Прости, что задержала.
— Ничего страшного, — ответил я.
— Чтоб мне было на твои башмаки посмотреть — сразу бы поняла…
— По какому признаку?
— Да ведь у лотерейщика Райна все башмаки — с квадратными носами.
Я смотрел ей вслед: уходила она, покачиваясь, как Старый Корабль Сиона. Неудивительно, подумал я, что все его знают; при его роде занятий всюду поспевать надо. Впервые со дня убийства Клифтона я осознал, что на мне черно-белые туфли.
Когда патрульная машина прижалась к обочине и медленно покатилась рядом со мной, я понял — коп и рта открыть не успел, — что сейчас будет.
— Райнхарт, никак ты, дружище? — спросил коп, сидевший рядом с напарником-водителем. Белый. На его фуражке поблескивал жетон, однако разобрать номер не получалось.
— На сей раз — нет, офицер, — ответил я.
— Что, черт возьми, ты лепишь? Кого решил обмануть? Это что, акт неповиновения?
— Вы обознались, — пришлось сказать мне. — Я не Райнхарт.
Машина остановилась, и в мои зеленые линзы ударил луч фонарика. Коп сплюнул на тротуар.
— Что ж, рекомендую поскорей им заделаться, а утром прийти в установленное место, — процедил он, — и прихватить с собой нашу долю. Не много ли ты о себе возомнил? — крикнул он, когда водитель нажал на газ.
Не успел я оглянуться, как из угловой бильярдной высыпала толпа мужчин. Один из них держал в руках автоматический пистолет.
— Что эти сукины дети пытались с тобой сделать, приятель? — спросил он.
— Пустяки, они попросту обознались.
— За кого же тебя приняли?
Я вгляделся в них: кто они — преступники или рядовые граждане, взбудораженные убийством Клифтона?
— Да за какого-то Райнхарта, — ответил я.
— За Райнхарта… Нет, вы слышали? — рассмеялся чужак с пистолетом. — Где тут Райнхарт?! Ирландишки, похоже, совсем ослепли. Дураку понятно, что ты не Райнхарт.
— А все же похож на Райна, — возразил, разглядывая меня, другой, не вынимавший рук из карманов.
— Да ни фига не похож.
— Черт возьми, чувак, в такое темное время Райнхарт обычно сидит за рулем «кадиллака». О чем вообще базар?