У меня во всем теле начался зуд, как будто с него только что сняли гипс и я еще не привык к забытой свободе движений. Допустим, на Юге тебя все знали, но переезд на Север стал прыжком в неизвестность. Сколько дней и ночей можно бродить по улицам большого города, не встретив ни одного знакомого лица? У тебя появляется возможность создавать себя заново. Эта мысль меня пугала, потому что мир теперь словно бы проплывал перед глазами. Стертые границы, свобода — это не только признание необходимости, но и осознание возможностей. Весь дрожа, я мельком увидел те возможности, которые давало многообразие личностей Райнхарта, но сразу же прогнал эти мысли прочь. Слишком уж были они необъятны и запутанны, чтобы размышлять всерьез. Тут мой взгляд упал на полированные стекла очков — и меня разобрал смех. Я ведь хотел использовать их для маскировки, а вот поди ж ты: они обернулись политическим инструментом; если Райнхарт использовал их для своих целей, что мешало мне сделать то же самое? Это было слишком примитивно, и все же очки показали мне новую сторону реальности. Что сказал бы по этому поводу комитет? Что теория Братства говорила о таком мире? Мне вспомнился рассказ о чистильщике обуви, которого стали привечать на Юге просто оттого, что он надел белый тюрбан вместо своего обычного «доббса» или «стетсона», и меня разобрал смех. Джек возмутился бы от одной мысли о таком положении вещей. И все же есть в этом доля истины; настоящий хаос, который, как ему казалось, он описывал… как же давно это было… Вне Братства мы выпадали из истории; но внутри него нас попросту никто не видел. Положение дел ужасало: мы ни на шаг не продвинулись вперед. Мне хотелось это отринуть, но как было этого не обсудить, не посоветоваться с человеком, который сказал бы мне, что это лишь быстротечная иллюзия, порожденная эмоциями. Мне хотелось, чтобы мир обрел под собой прежние опоры. Потому-то мне теперь было жизненно необходимо повидаться с Хэмбро.
Встав, чтобы уйти, я обвел взором настенную карту и посмеялся над Колумбом. Подумать только: Индию открыл! Я уже дошел почти до конца коридора, когда спохватился, что забыл шляпу и очки; пришлось вернуться. Эти два предмета должны были обеспечить мне безопасный проход по улицам.
Я взял такси. Хэмбро жил на западных восьмидесятых; на лестничной площадке я зажал шляпу под мышкой, а очки убрал в карман вместе с цепным овалом от кандалов брата Тарпа и куклой Клифтона. От этого карман даже отвис.
Сам Хэмбро провел меня в небольшой кабинет, уставленный книгами. Из другой части квартиры доносился детский голос, напевающий песенку про Шалтая-Болтая, пробуждавшую во мне воспоминания о моем унизительном первом выступлении на пасхальном празднике: при большом скоплении народа я забыл слова…
— Сынок мой бунтует, — сообщил Хэмбро, — не идет в кровать. Спорщиком растет.
Ребенок затараторил «Хикори Дикори Док», и Хэмбро прикрыл дверь. Он пустился в разговоры о сыне, и я посмотрел на него с внезапным раздражением. Зачем я вообще сюда пришел, если мыслями все время возвращался к Райнхарту?
Хэмбро был настолько высок ростом, что, скрещивая ноги, касался пола обеими ступнями. Во время курса идеологической подготовки он был моим наставником, но сейчас я понял, что приходить к нему не следовало. Адвокатское мышление позволяло ему рассуждать лишь строго логически. Не иначе как в Райнхарте он разглядел бы заурядного преступника, а в моей одержимости — чистый мистицизм. Оно бы и к лучшему, подумал я. И решил, что задам вопрос про обстановку на городских окраинах и распрощаюсь.
— Скажите, брат Хэмбро, — начал я, — что требуется сделать в моем районе?
Он посмотрел на меня с натянутой улыбкой.
— Неужели я превратился в зануду, который только и может, что рассказывать о своих чадах?
— Что вы, совсем нет, — сказал я. — Просто день выдался тяжелый. Нервничаю. После гибели Клифтона и при такой тяжелой обстановке на районе я начинаю думать, что…
— Это естественно, — все еще улыбаясь, сказал он. — А что именно тебя тревожит в районе?
— Ситуация выходит из-под контроля. Не далее как сегодня вечером меня пытались избить люди Раса, а наши силы чертовски ослабевают.
— Прискорбно, — согласился он, — но с этим ничего не поделаешь, иначе можно разрушить генеральный план. К сожалению, брат, твоим районом придется пожертвовать.
В дальней комнате ребенок прекратил свою песню; наступила гробовая тишина. Я смотрел на угловатое, спокойное лицо Хэмбро, пытаясь отыскать в его словах искренность. Меня охватило предчувствие судьбоносных перемен. Казалось, будто из-за моего открытия Райнхарта между нами с Хэмбро разверзлась пропасть, через которую едва перелетали наши голоса и тут же стихали, не оставляя эха; только вот сидели мы на расстоянии вытянутой руки. Я постарался отбросить эти мысли, но дистанция между нами по-прежнему была настолько велика, что ни один из нас не мог уловить настроение другого.
— Пожертвовать? — переспросил я. — Ты с такой легкостью об этом говоришь.
— И тем не менее: все, кто нас покинет, должны мыслиться как расходный материал. Мы обязаны неукоснительно руководствоваться новыми директивами.
Все это звучало нереально, как антифонное пение.
— Но почему? — не понял я. — Почему в моем районе требуется изменить директивы, причем аккурат сейчас, когда так остро необходимы проверенные методы?
Почему-то мне не удалось вложить в эти слова должную настойчивость; что-то такое в Райнхарте не давало мне покоя — и имело ко мне самое непосредственное отношение.
— Все элементарно, брат, — пустился в объяснения Хэмбро. — Мы заключаем временные союзы с другими политическими организациями, и при этом интересы одной группы братьев неизбежно приносятся в жертву интересам всего Братства.
— Почему же меня об этом не предупредили? — спросил я.
— Рано или поздно комитет поставит тебя в известность. Но сейчас жертвы просто неизбежны…
— Но разве жертвы не должны приноситься добровольно? Мои люди не понимают, почему ими жертвуют. Они даже не знают, что ими жертвуют — тем более свои… — А вдруг, продолжал мой рассудок, они даже стремятся быть одураченными — хоть Братством, хоть Райнхартом?
От этой мысли я даже выпрямился и, должно быть, скривился, потому что Хэмбро, поставив локти на подлокотники кресла и сложив домиком пальцы, вздернул брови, словно ожидая продолжения. А через некоторое время сказал:
— Дисциплинированные члены поймут.
Я вытащил из кармана звено из цепи Тарпа и надел его на костяшки пальцев. Хэмбро не заметил.
— Разве ты не понимаешь, что дисциплинированных членов почти не осталось? Сегодня на похороны пришли сотни людей, но они отколются, когда увидят, что мы не доводим дело до конца. Теперь на нас уже нападают на улицах. Неужели ты не понимаешь? Другие группы распространяют петиции, Рас призывает к насилию. Комитет ошибается, если думает, что шумиха утихнет.
Он пожал плечами.
— Мы должны рискнуть. Все мы должны жертвовать собой ради общего блага. Без жертв не бывает перемен. Мы следуем законам реального мира, поэтому и приносим жертвы.
— Но общество требует равенства в этом вопросе, — сказал я. — Особого отношения мы никогда не просили.
— Все не так просто, брат, — продолжал он. — Мы должны защищать наши достижения. От некоторых неизбежно потребуется больше жертв, чем от других.
— Под «некоторыми» ты имеешь в виду моих людей?
— В данном случае — именно так.
— То есть слабые должны приноситься в жертву сильным? Так, брат?
— Нет, в жертву приносится часть целого, и так будет продолжаться вплоть до формирования нового общества.
— Не понимаю, — сказал я. — Ничего не понимаю. Мы прилагаем все силы к тому, чтобы увлечь людей своими идеями, а когда они выбирают нас, когда осознают свою причастность к происходящему, мы их бросаем. Это выше моего понимания.
Хэмбро сдержанно улыбнулся.
— Не нужно переживать об агрессивном поведении негров. Ни в ходе нового периода, ни в ходе какого-либо другого. Проще говоря, сейчас мы должны охладить их пыл для их же блага. Это научно обусловленная необходимость.
Я вглядывался в его длинное, скуластое лицо, почти как у Линкольна. Хэмбро мог бы вызывать у меня теплые чувства, думал я, он выглядит по-настоящему добрым и искренним человеком — и в то же время бросается такими словами…
— Значит, ты действительно в это веришь, — тихо произнес я.
— Со всей искренностью, — подтвердил он.
На миг я испугался, что вот-вот расхохочусь. Или пущу в дело звено Тарпа. Искренность! Это он талдычит мне об искренности! Я описал в воздухе круг. Свою искренность я взращивал работой в Братстве, а теперь все обернулось то ли водой, то ли воздухом. Что есть искренность? Какое отношение она имеет к миру, в котором существует и процветает Райнхарт?
— Но что изменилось? — спросил я. — Разве меня привлекли не для того, чтобы пробудить в наших людях агрессию?
Мой голос затуманился печалью и сник.
— На определенный период, — сказал Хэмбро, слегка наклонившись вперед. — Лишь на определенный период.
— И что дальше? — спросил я.
Он выпустил кольцо дыма: сине-серый обод поднялся вверх, закрутился в своей собственной струящейся форме, ненадолго завис, а потом распался на тонкие нити.
— Не падай духом! — воскликнул Хэмбро. — Мы будем развиваться. Только теперь нужно вести за собой людей без спешки.
«Как бы он выглядел через зеленые линзы?» — подумал я и выдал:
— Ты уверен, что не имел в виду необходимость их сдерживать?
Он усмехнулся.
— Послушай, — сказал он, — не трудись распинать меня на дыбе диалектики. Я — брат.
— То есть, по-твоему, на старое колесо истории нужно приладить новые тормоза? — уточнил я. — Или вся загвоздка — в маленьких колесиках внутри большого колеса?
Хэмбро посерьезнел.
— Я лишь хочу сказать, что нужно притормозить. Нельзя допустить разрушения генерального плана. Правильно рассчитать время — вот что важно. Кроме того, при тебе остается твоя работа, только теперь она станет более просветительской.