— Вы имеете в виду историю вашей подруги?
— Угу.
— Боже мой, Сибилла, неужели вы так ни с кем и не поделились?
— Конечно нет, я бы не посмела. Ты потрясен?
— В некотором смысле. Но, Сибилла, почему вы решили открыться именно мне?
— О, я чувствую, что тебе можно доверять. Я знала: ты поймешь, ты не такой, как другие. Мы с тобой родственные души.
Она с улыбкой вытянула руку, чтобы легонько меня толкнуть, и я подумал: ну вот, опять за свое.
— Ложись, дай мне разглядеть тебя на этой белой простыне. Ты прекрасен, я всегда так считала. Словно теплое черное дерево на девственно чистом снегу… видишь, что ты со мной делаешь, — я уже говорю стихами. «Теплое черное дерево на девственно чистом снегу» — разве это не поэтично?
— Не смейтесь надо мной, я очень чувствительный организм.
— Да, это правда, и я верю, что могу говорить с тобой без утайки. Тебе этого не понять.
Я смотрел на красные отпечатки от бретелек лифчика и думал: ну, и кто кому мстит? Впрочем, стоит ли удивляться, если женщин учат этому с младых ногтей? Учат пресмыкаться перед любым проявлением силы. Что им ни говори, все равно хотя бы одной захочется примерить на себя чужую роль. Завоевать завоевателя. Не исключено, что многие втайне этого хотят; наверное, потому и кричат от невозможности…
— Все, довольно, — резко сказала она. — Смотри на меня так, будто хочешь разорвать в клочья. Я мечтаю, чтобы ты так на меня посмотрел!
Рассмеявшись, я взял ее за подбородок. Она загнала меня на канаты, я чувствовал себя как оглушенный ударом кулака и оттого не мог ни ублажить ее, ни возненавидеть. Мне захотелось прочитать ей лекцию о принятом в нашем обществе уважении к партнеру в постели, но я уже давно не строил иллюзий, что сумел вникнуть или вписаться в это общество. А кроме всего прочего, говорил я себе, она считает, что ты обязан ее развлекать. Этому их тоже учат.
Я поднял бокал, и она, придвинувшись ближе, последовала моему примеру.
— Ты же сделаешь то, о чем я прошу, да, голубчик? — спросила она красными без помады губами.
Так почему бы не развлечь ее, не показать себя джентльменом, или дикарем, или еще кем — кого она в тебе видит?.. Одомашненного насильника, специалиста по женскому вопросу. Быть может, в этом и заключается твоя суть: самец, приученный не гадить в доме и получивший доступ к удобному словесно-кнопочному устройству для услады милых дам. Ну что ж, я сам загнал себя в этот капкан.
— Прошу. — Я сунул ей в руку наполненный бокал. — Если выпить, у нас получится еще лучше, правдоподобнее.
— Да, верно, это будет чудесно. — Сделав глоток, она задумчиво остановила на мне взгляд. — Я так устала от своей жизни, голубчик. Скоро придет старость — и нечего будет вспомнить. Ты понимаешь, каково это? Джордж распинается о правах женщин, но знает ли он о женских потребностях? Ох уж этот Джордж: сорок минут бахвальства и десять минут позора. Красавчик, ты даже не представляешь, как много для меня значишь.
— Ты тоже много значишь для меня, Сибилла, солнце мое, — ответил я и наполнил очередной бокал.
Мои коктейли наконец-то подействовали. Она тряхнула длинными волосами, струившимися по плечам, и, не сводя с меня глаз, закинула ногу на ногу.
У нее подергивалась голова.
— Не переусердствуй с алкоголем, голубчик, — предупредила она. — После него мой Джордж ни на что не способен.
— Не волнуйся, — вырвалось у меня. — Когда я напьюсь, изнасилую по высшему разряду.
Вроде бы это ее встревожило.
— О-о-ох, тогда и мне плесни еще, — попросила она с красноречивым жестом.
Нетерпеливо и восторженно протягивая бокал, она будто впала в детство.
— Ну-ка, что тут у нас творится? — спросил я. — Новое рождение нации?
— Как ты сказал, голубчик?
— Чепуха, плоская шутка. Забудь.
— Вот что мне в тебе нравится, голубчик. Ты никогда не позволяешь себе никаких сальностей. Ну же, — потребовала она, — наливай.
Я наливал еще и еще; признаться, сдерживающих факторов больше не было. Теперь я и сам будто бы смотрел на разворачивающиеся сцены со стороны, как в кино: все происходило не с нами, я преисполнился какой-то непонятной жалости, и мне это не нравилось. Вдруг Сибилла прищурилась, сверкнула глазами, привстала и больно ударила меня ниже пояса.
— Ну-ка, отшлепай меня, папочка, ты… ты… черный громила. Долго еще будешь там возиться? Ну, что жмешься? — подгоняла она. — Давай, уложи меня! Или ты расхотел?
Я так обозлился, что отвесил ей пощечину. Она повалилась навзничь и лежала побагровев, агрессивно-покорная; пупок ее, тугой и широкий, был уже не кубком, а ямой в содрогающемся от землетрясения краю. Она прокричала: «Иди ко мне, иди же», и я ответил: «Сейчас, сейчас», неистово оглядываясь по сторонам и выплескивая на нее остатки спиртного; вдруг я остановился, мои чувства притупились, я увидел на столике помаду, схватил ее, приговаривая: «Сейчас, сейчас», и в пьяном вдохновении стал яростно малевать у нее на животе:
СИБИЛЛА, ТЕБЯ
ИЗНАСИЛОВАЛ
САНТА-КЛАУС
СЮРПРИЗ
И на этом с дрожью в коленях остановился, а она уставилась на меня c робким желанием. У помады был пурпурно-металлический оттенок, и, пока Сибилла задыхалась в предвкушении, буквы тянулись и дрожали, ходили вверх-вниз, и живот переливался, как люминесцентная вывеска.
— Поспеши, голубчик, поспеши, — требовала она.
Я смотрел на нее и думал: боже, а вдруг это увидит Джордж… если сподобится. Он прочтет лекцию о таком аспекте женского вопроса, какой прежде даже не приходил ему в голову. Передо мной распласталась безымянная женщина, и я вспомнил ее имя только при виде лица, искаженного страстью, которой не смог соответствовать; бедняжка Сибилла, подумал я: для выполнения мужской работы призвала юнца — и все пошло насмарку. Тот, даром что черный громила, подкачал. Работа оказалась неподъемной даже для черного громилы. От выпитого Сибилла вконец распоясалась, но я неожиданно для себя наклонился и поцеловал ее в губы.
— Тише, тише, — прошептал я, — не надо так делать, когда тебя…
Тогда она сама подставила мне губы, и я вновь ее поцеловал, чтобы успокоить, а когда она задремала, решил, что пора заканчивать этот фарс. Такие игры годились для Райнхарта, но не для меня. Спотыкаясь, я вышел из комнаты, взял влажное полотенце и начал уничтожать свои письмена. Они оказались липкими, словно грех, так что провозился я долго. Кое-где вода не справлялась, виски оставлял после себя неистребимый запах, и мне в конце концов пришлось искать бензин. К счастью, почти все время Сибилла спала.
— Ты сделал, как договаривались, голубчик? — протянула она.
— Разумеется, — ответил я. — Ведь ты этого хотела, правда?
— Хотеть-то хотела, но почему-то ничего не помню…
Присмотревшись к ней, я едва удержался от смеха. Она пыталась меня разглядеть, но глаза ее блуждали, голова то и дело свешивалась набок, однако Сибилла совершала над собой недюжинные усилия, и внезапно у меня отлегло от сердца.
— Кстати, — сказал я, стараясь убрать облепившие женское лицо волосы, — напомните ваше имя, мадам.
— Сибилла, — возмущенно сказала она, чуть не плача. — Голубчик, ты же знаешь мое имя.
— Ну, когда я на тебя напал, оно еще было мне незнакомо.
У нее расширились глаза, на лице затрепетала улыбка.
— И то верно: откуда тебе было знать? Ты ведь до той минуты меня не видел.
Она пришла в восторг, и я без труда представил, как эта сцена разворачивается у нее в голове.
— Все так. — Меня уже понесло. — Я, можно сказать, выскочил из стены. И овладел тобой в пустом вестибюле. Припоминаешь? Еще заткнул тебе рот, чтобы не кричала.
— А я сопротивлялась как следует?
— Словно львица, защищая свое потомство…
— Но ты, огромный, могучий дикарь, заставил меня покориться. Я не хотела, правда, голубчик? Ты взял меня силой.
— Все так, — ответил я, подбирая с пола какую-то шелковую вещицу. — Ты пробудила во мне зверя. Я тебя одолел. А что мне оставалось?
Некоторое время Сибилла размышляла; на миг ее опять перекосило, будто на грани слез. Но ничуть не бывало: вскоре лицо ее расцвело улыбкой.
— Ну и как: получилась из меня настоящая нимфоманка? — спросила она, задержав на мне взгляд. — Кроме шуток?
— Ты даже не представляешь, — заверил я. — Джорджу надо быть начеку.
При звуке его имени она досадливо выгнулась.
— Чепуха! Этот Джорджик-Моржик не признал бы нимфоманку, даже прыгни она к нему в постель.
— Ты просто чудо, — сказал я. — Расскажи мне про Джорджа. Про великого реформатора общества.
Она в конце концов сумела зафиксировать на мне взгляд и нахмурилась.
— Кто реформатор, Джорджи? — Сибилла впилась в меня одним замутненным глазом. — Джорджи слеп как крот — дальше своего носа ничего не видит. Вот уже пятнадцать лет, представляешь? Эй, над чем смеешься, голубчик?
— Я… — меня распирало от смеха, — я просто…
— Никогда не видела, чтобы кто-нибудь смеялся так, как ты, голубчик. Просто чудо!
Пока я натягивал на нее платье через голову, ее слова звучали приглушенно. Когда я спустил его до бедер, из ворота показалась макушка, и волосы опять спутались.
— Голу-у-убчик, — протянула она, — ты когда-нибудь повторишь?
Отступив на шаг в сторону, я смерил ее взглядом.
— Что именно?
— Пожалуйста, голу-у-убчик, ну пожалуйста, — взмолилась она с робкой улыбкой.
Я рассмеялся.
— Конечно, — начал я, — конечно…
— Но когда, голубчик, когда же?
— В любое время, — ответил я. — Может, регулярно, по четвергам в девять вечера?
— О-о-о-о-о, голубчик, — простонала она, как-то старомодно заключив меня в объятия. — Такого, как ты, я еще не видела.
— Ты уверена? — переспросил я.
— В самом деле, голубчик… Честное слово… ты мне веришь?
— Приятно, когда тебя видят, — сказал я и поспешно добавил, видя, что Сибилла вот-вот повторно завалится на кровать, — но теперь время расходиться.
Сибилла надулась.