На площадке стояло целое ведро керосина; я подхватил его и сгоряча швырнул в какую-то охваченную пожаром комнату. Дверной проем заполонило дымное пламя, которое потянулось наружу, так и норовя меня лизнуть. Я ринулся вниз, кашляя и задыхаясь. Они провернули это сами, повторял я, сдерживая дыхание: спланировали, организовали, устроили поджог.
Я выскочил на воздух, под взрывные звуки ночи и даже не понял, кому принадлежит этот голос: мужчине, женщине или ребенку, но в то мгновение, когда я остановился на пороге с полыхающим позади меня дверным проемом, я услышал, как ко мне обращается по моему принятому в Братстве имени некий голос.
Как будто меня пробудили ото сна, и я секунду стоял там, прислушиваясь к голосу, почти потерявшемуся в гомоне криков, воплей, тревожной сигнализации и сирен.
— Круто, правда, брат, — обратился ко мне он. — Ты говорил, что возглавишь нас, ты ведь правда это говорил…
Я направился вниз по улице, шел медленно, но был обуреваем лихорадочной необходимостью оторваться от этого голоса. Куда запропастился Скофилд?
Глаза поджигателей, белых в освещаемой пламенем темноте, были направлены на здание.
Но тут я услышал:
— Как ты сказала, женщина: кто это такой? — И она с гордостью повторила мое имя.
— Куда он делся? Найдите его, черт подери, он Расу нужен!
Я проник в толпу: медленно, плавно зашел в темную толпу, напрягшись всей поверхностью моей кожи, похолодев спиной, присматриваясь, прислушиваясь к колыханию взмокших тел, к жужжанию разговора вокруг меня, и осознавал, что теперь, когда мне охота их видеть, когда мне нужно их видеть, возможности такой у меня нет; я мог лишь осязать их темную массу, стремящуюся в темную ночь, их черную реку, что взрыхляла черную землю; и, вероятно, Рас или Тарп двигались рядом со мной, но мне это было невдомек. Я слился воедино с этой массой, текущей средь уличного мусора; я переступал через лужи масляно-млечные, и личность моя взорвалась. Потом я оказался в соседнем квартале, виляя из стороны в сторону, слыша их голоса в толпе у себя за спиной, пробиваясь сквозь рев сирен и охранной сигнализации, чтобы влиться в еще более стремительную толпу, и шагал дальше, полупешком, полубегом, пытаясь оглянуться и недоумевая, куда делись остальные. Сейчас там, позади, стреляли, а в зеркальные витрины летели мусорные баки, кирпичи и куски металла. Я продвигался, чувствуя какую-то гигантскую силу. Работая плечами, я протиснулся на обочину, остановился в каком-то дверном проеме и смотрел, как они идут, находя теперь некоторое оправдание в мыслях о звонке, который меня сюда привел. Кто звонил: кто-то из районного отделения или кто-то из праздновавших день рождения Джека? Кому в районе я понадобился после того, как стало слишком поздно? Так и быть, отправлюсь туда прямо сейчас. Посмотрю, что теперь думают великие умы. Или хотя бы где они и к каким глубоким выводам приходят? К каким урокам истории — задним числом? А тот грохот в телефонной трубке: было ли это началом или Джек просто уронил свой глаз? Я пьяно расхохотался, от взрыва смеха заболела голова.
Внезапно стрельба прекратилась, и в наступившей тишине слышались звуки голосов, шагов, трудов.
— Эй, приятель, — произнес кто-то рядом со мной, — ты теперь куда?
Это был Скофилд.
— Тут уж либо бежать, либо в луже лежать, — сказал я. — Я думал, ты задержался там, позади.
— Я — пас, чувак. Там через два дома от нашего полыхнуло, пришлось пожарную команду вызывать… Дьявольщина! Черт! Если бы не этот грохот, я б поклялся, что все эти пули — комары.
— Осторожно! — предупредил я, оттаскивая его от места, где, привалившись к столбу, сидел какой-то человек и пытался наложить жгут на руку, из которой хлестала кровь.
Скофилд посветил своим фонариком, и я на миг увидел чернокожего мужчину с серым от шока лицом: тот смотрел, как на мостовую брызжет пульсирующая струя его крови. Я, недолго думая, склонился к нему и туго наложил жгут, кожей ощущая тепло крови и видя, что пульсация прекратилась.
— Получилось, — выговорил оказавшийся рядом парнишка, глядя вниз.
— Смотри сюда, — сказал я ему, — держи концы крепко, не отпускай. Ему к врачу нужно.
— Разве вы не врач?
— Я? — вырвалось у меня. — Я? Ты спятил? Если хочешь, чтобы он выжил, тащи его отсюда подальше.
— На самом деле, за доктором уже Альберт побежал, — объяснил мальчишка. — Я подумал, что вы — он и есть. У вас…
— Нет, — сказал я, глядя на свои окровавленные руки, — нет, я не медик. Держи концы крепко до прихода врача. Я и головную боль не способен вылечить.
Я встал, вытирая руки о портфель, глядя на этого крупного, привалившегося к столбу мужчину и на мальчишку, который отчаянно вцепился в жгут, сделанный из совсем еще недавно яркого, новехонького галстука.
— Пошли, — сказал я.
— Слушай, — начал Скофилд, когда мы прошли дальше, — это не тебя та молодка братом назвала?
— Братом? Нет, видимо, кого-то другого.
— Знаешь, мне все же… это… кажется, где-то я тебя раньше видел. Ты когда-нибудь в Мемфисе бывал? Черт, гляди, какая там заваруха, — осекся он и указал пальцем вперед; вглядевшись в темноту, я увидел, как выступил вперед отряд полицейских в белых шлемах, но тут же рванул в укрытие, когда с верхотуры обрушилась лавина кирпичей.
Некоторые из белых шлемов побежали к охваченным огнем подъездам, и я услышал, как Скофилд закряхтел перед тем, как рухнуть на тротуар; при виде красного огненного столба я упал рядом и услышал пронзительный вой, будто описывающий дугу, как стрела, летящая сверху по кривой; полет этот закончился глухим, хрустким ударом о мостовую. Ощущение было такое, словно удар этот прогремел у меня в животе, вызвав дурноту; я скорчился, глядя мимо лежащего прямо передо мной Скофилда, и чуть поодаль увидел, как с крыши падает изломанное тело копа, увенчанное маленьким, светящимся белизной холмиком шлема.
Теперь я зашевелился и посмотрел, не ранен ли Скофилд, а он в этот миг изогнулся и начал яростно поносить копов, пытавшихся оказать помощь тому, что упал с крыши, но потом вскочил, вытянулся в полный рост и принялся палить из никелированного пистолета, — такого же, каким размахивал Дюпре.
— Лежи, черт тебя дери, — проорал он через плечо. — Давно хотел в них популять.
— Ну, не из этой же игрушки, — возразил я. — Пошли отсюда.
— Да ладно тебе, из этого ствола стрелять можно, я умею, — сказал он.
Теперь я перекатился за груду корзин, набитых тухлой курятиной, а слева от меня, на захламленной обочине, скрючившись за перевернутой тележкой доставщика, прятались женщина и мужчина.
— Дегарт, — заговорила женщина, — пошли вверх, на гору, Дегарт. Вверх, с уважаемыми людьми!
— Ишь, на гору! Остаемся тут, — запротестовал мужчина. — Все только начинается. И то сказать, если назревает расовый мятеж, я хочу быть здесь, где будет дан хоть какой-нибудь отпор.
Слова эти били выпущенными с близкого расстояния пулями, разрушая мое удовлетворение в прах. Каждое изреченное слово придавало смысл этой ночи, будто ею и было рождено к жизни, в тот самый миг, когда затрепетало мужское дыхание, такое малое на фоне грохочущего мятежного воздуха. И, определяя и упорядочивая этот гнев, оно, казалось, закружило и меня, и в сознании своем я оглянулся на те дни, что минули после смерти Клифтона… Неужели это и есть ответ, неужели это и есть ответ комитета на вопрос, почему наше влияние отдано на откуп Расу? Вдруг до моего слуха донесся хриплый ружейный выстрел, я посмотрел в ту сторону, куда был направлен блестящий револьвер Скофилда: на скорчившуюся фигуру, упавшую с крыши. Это же самоубийство, без оружия это становилось самоубийством, но оружием здесь не торговали даже в лавках ростовщиков; и тем не менее я с сокрушительным ужасом понял, что волнения, которые в данный момент выливались по преимуществу в столкновение людей с вещами — с магазинами, с торговыми рядами, — могло быстро перейти в столкновение людей с людьми, причем с перевесом в оружии и численности у другой стороны. Теперь мне это становилось предельно ясно, и во все возрастающей степени. Я стал свидетелем — не самоубийства, а убийства. Так и задумывал комитет. А я, став как инструмент, этому содействовал. Причем в тот самый момент, когда подумал, что свободен. Делая вид, что согласен, я на самом деле согласился, сделал себя ответственным за ту лежащую на мостовой фигуру, окруженную пламенем и уличной пальбой, и за всех тех, кому теперь ночь давала время созреть для смерти.
Портфель тяжело бился о мою ногу, когда я бежал прочь, покидая Скофилда, матерившегося по поводу нехватки патронов; на бегу я, как бешеный, с размаху огрел портфелем по голове выскочившую на меня из толпы собаку, которая с визгом отлетела вбок. Справа от меня находилась тихая, зеленая жилая улица, куда я и свернул, чтобы направиться в сторону Седьмой авеню, в свой район, теперь охваченный страхом и ненавистью. Они поплатятся, они поплатятся, думал я. Они поплатятся!
На улице, залитой светом недавно взошедшей луны, царила мертвенная неподвижность; выстрелы здесь были почти не слышны. Бунт, казалось, разгорелся в каком-то другом мире. Я на мгновение остановился под невысоким, раскидистым деревом, обводя взглядом ухоженные тротуары в кружеве теней вдоль притихших домов. Жильцы будто бы исчезли, спасаясь от прибывающего паводка, и покинули эти притихшие жилища с зашторенными окнами. Потом я услышал шаги одной пары ног, приближавшиеся ко мне в темноте, — зловещий шлепающий звук, вслед за которым летел отчетливый и безумный вопль…
«Годы мчат,
души спят,
Пришествие Христа
все бли-и-и-и-иже…»
…неизбывный, будто длившийся сутками, годами бег.
Бегун протрусил мимо того места, где я стоял под деревом, и только его босые ноги в тишине шлепали по тротуару, а через каждые несколько футов пронзительный, хрипловатый вопль начинался сызнова.
Я выскочил на авеню, где в зареве полыхающего винного магазина увидел трех старух, которые семенили в мою сторону, задрав нагруженные консервами подолы юбок.