Когда мы шли обратно к выходу, я сказал генералу, что я оперировал его предшественника. Он резко обернулся назад, а затем начал смеяться. В это трудно было поверить, но всего через 5 минут после того, как он покинул госпиталь, его привезли обратно уже раненого. Его машину обстрелял летевший на бреющем полете истребитель русских. У хирурга есть определенное воинское звание, но бывают случаи, когда скальпель становится символом высшей власти. Командующий армией заявил, что он остался доволен результатами инспекции.
Во время осеннего наступления русских тот маленький город, в котором я руководил окружным госпиталем, был эвакуирован, и монахини, которые там работали, перешли на работу в полевой госпиталь. Я восхищался этими восточнопрусскими женщинами. Они были настолько же стойкими, насколько и добрыми; переносили все тяготы зимы наравне с нами; они отдавали все свои силы уходу за ранеными – неустрашимые, непоколебимые, всегда в хорошем настроении. Если у них иногда выдавалась минутка свободного времени, они пекли кремовые пирожные, громадные, как колеса, так что даже солдатам иногда с трудом удавалось их доесть.
Перспектива эвакуации госпиталя приводила меня в отчаяние – это была сложнейшая задача, для решения которой требовалось найти железнодорожные вагоны. Мокасин и я с грустью думали о нашей прежней роте, обладавшей большой подвижностью. С помощью Матиезена я организовал уничтожение лишнего оборудования, доведя количество грузов до разумных пределов.
В ходе всех этих приготовлений я выяснил, что госпитальный квартирмейстер присвоил себе значительное количество шоколада, сигарет и алкогольных напитков. Кое-что он продал, кое-что обменял, а остальное поделил со своими друзьями. Таких случаев было много, поэтому на них особо никто не обращал внимания. Но к тому времени военные трибуналы находились в состоянии такой истерии, что, если бы я написал рапорт о проделках квартирмейстера, его, скорее всего, приговорили бы к смертной казни. Для подобных случаев партия в своем волшебном словаре нашла слово «саботаж» – и гордилась тем, что за него полагаются самые жестокие наказания. Но все-таки что-то надо было делать. Если это дело выплывет наружу и выяснится, что я не стал писать рапорт, то мне самому придется отвечать за воровство.
Поскольку нам надо было подыскивать новые помещения, я приказал квартирмейстеру явиться ко мне, и теперь он стоял, глядя на меня с противоположного края длинного стола. Это был маленький, толстый мужчина с водянистыми голубыми глазами; полное ничтожество. Он сразу же во всем признался.
Я спросил его:
– Ты хоть понимаешь, что тебя ждет?
– Да.
– Что?
– Военный трибунал.
– А как ты думаешь, какой приговор тебя ждет?
Его губы скривились. Он знал.
Никогда до этого момента еще ни один человек не находился в полной моей власти. Я начал понимать, что люди имеют в виду, когда говорят, что боятся кого-то до смерти. У меня не было к нему жалости; просто мне было стыдно, что я позволил зайти делу столь далеко.
Я не знал местного военного прокурора, и единственным способом замять это дело было объявить виновного «не в своем уме». Я позвонил психиатру, служившему в штабе группы армий, капитану Регау, и по моей настоятельной просьбе он прибыл ко мне в тот же самый день после полудня. Регау был маленьким жилистым человечком с внимательными, зоркими глазками, сидящими на узком живом лице; у него был интеллигентный нос, а еще в уголках его губ затаилась насмешливая ухмылка. Очень быстро выяснилось, что он был весьма образованным и умным человеком; что он возглавлял медицинскую роту в полку альпийских стрелков; что он был на Таманском полуострове; что он мог без запинки произносить названия типа Старотитаровская; что ему приходилось бывать на фронте в Заполярье. Но все это не имело особого значения, пока мне не удалось выяснить, состоит ли он в партии. Мы располагались неподалеку от ставки фюрера. Теперь, после 20 июля, любое неосторожное слово могло стать опасным. Надо было попытаться выяснить, на какой стороне забора он находится, а уже от этого зависело, стоит ли мне рисковать собственной головой.
Поскольку Регау состоял при штабе очень высокого уровня, где всегда было хорошее снабжение, вряд ли он испытывал недостаток в еде. Поэтому я приказал принести нам кремовые пирожные и кофе. Позднее, когда он отказался выпить водки, ссылаясь на проблемы с пищеварением, я принес бутылку секта (немецкое шампанское). Я открыл бутылку и запустил пробный шар:
– Нам надо разобраться в одном деле, имеющем отношение к коррупции.
Он вежливо наклонился:
– Дело касается вас лично?
– В некоторой степени. Я хочу остаться живым, чтобы принять участие в торжествах по случаю нашей победы.
– Вы собираетесь праздновать ее с помощью секта?
– Мы наверняка будем пить сект – или французское шампанское.
– Лично я предпочитаю французское «шампанское». Его больше можно выпить. Какой это замечательный будет день!
– Это секретное оружие («Фау-1» и «Фау-2») сотворит чудо.
– Точно. Но если нам не удастся им воспользоваться, перспективы у нас отнюдь не блестящие.
Мы продолжали беседовать подобным образом еще некоторое время. Менее чем через четверть часа каждый из нас точно знал, что из себя представляет его собеседник.
Я объяснил, что сделал наш квартирмейстер. Тем или иным способом мы должны были подвести его под параграф 51.2 армейского устава. И без всякого сомнения, выпитая нами бутылка была одной из тех, которую квартирмейстер похитил во время своей преступной деятельности.
Я отвел Регау к пациенту. Уже прошел почти час, а он все еще не возвращался обратно. Я пошел его искать. Как раз в это время он вышел из двери мне навстречу. Он выглядел вполне довольным, похлопал меня по плечу и сказал:
– Он и на самом деле сумасшедший! На самом деле!
Квартирмейстер страдал от острого психоза, который иногда бывает после принятия большого количества определенной жидкости.
Я немедленно выехал к начальнику медицинской службы группы армий. Он уже слышал об этом деле и был очень рад, что на основании диагноза психиатра не придется проводить никакого расследования – это бросило бы тень на весь медицинский корпус. Если бы началось расследование, оно бы дальше пошло своим путем и уже никто не стал бы обращать внимания на мнение психиатра – психологическое состояние обвиняемого военный трибунал мало интересовало. Таким образом, мне удалось избежать того, чтобы фактически совершить убийство, вина за которое терзала бы меня всю жизнь. Вместо этого через 2 месяца я подписал просьбу квартирмейстера об отпуске, когда он вернулся к нам из тылового госпиталя.
Последние осенние бури пронеслись по окрестностям. Деревья, стоявшие вдоль великолепных аллей, устремились в небо голыми вершинами, а все дорожки были покрыты опавшими листьями. По ночам стало подмораживать, и стали кружиться первые снежинки. Рождество – последнее Рождество во время войны – приближалось. Пока мы находились в стране сарматов и скифов, где степные перекатиполе кружатся в немыслимых танцах, мы отмечали Рождество так, как и полагается истинным христианам. Но в этом году, находясь в маленьком городке, основанном некогда рыцарями одного из христианских орденов, мы отмечали языческий праздник.
Однажды я взобрался на колокольню старинной церкви; оттуда я мог видеть вспышки артиллерийских выстрелов вдоль линии фронта, которая проходила всего в 12—15 километрах к югу от нас. Время от времени ветер доносил звуки отдаленной стрельбы. Внизу, в городе, начинался обычный день – людской муравейник. Местные жители были добропорядочными, трудолюбивыми и гостеприимными людьми. Они с охотой оказывали всевозможную помощь раненым, но, казалось, не имеют ни малейшего представления об истинном положении вещей. Они ничего не знали о том, что происходило за кулисами в течение нескольких последних лет войны, они все еще полностью доверяли партии. Я считал, что не следует устраивать рождественские праздники для раненых, но не смог отговорить городского главу.
Торжество проходило в большом зале местной школы, в которой теперь размещался госпиталь. Тяжело раненные лежали на носилках перед учительским столом. Ходячие больные разместились позади них на стульях. В зале стояла расцвеченная огнями рождественская елка. Однако, как выяснилось, пока мы были в России, здесь получили распространение языческие обычаи, что было для нас большой неожиданностью.
Некоторые из этих обычаев могли быть заимствованы у древних пруссов; в конце концов, понадобилось 500 лет на то, чтобы христианское вероучение преодолело расстояние от Мааса до Мемеля. Но большинство из них были совершенно бессмысленными, поскольку были искусственными. Хор, состоявший из молодых и симпатичных девушек, исполнял песни, которые я раньше никогда не слышал, а местный партийный вождь вещал с той же самой кафедры, с которой в течение нескольких поколений научные достижения народа с древней культурой преподавались молодежи.
Через 4 недели школа превратилась в груду развалин.
Глава 32Воссоединение
Снежные бураны и ледяной холод дополнили общее тягостное впечатление от зимы. Русские перешли в наступление, а немецкая армия в Восточной Пруссии начала двигаться в юго-западном направлении, чтобы попытаться вырваться из окружения. Несмотря на все предписания, гражданское население также начало покидать свои дома. Поток беженцев возрастал с каждой неделей, а когда войска пришли в движение, разгорелось ожесточенное сражение.
Я вспомнил беженцев, которые в 1940 году убегали по дорогам Франции от наступавших немецких войск. Между Сеной и Луарой они были остановлены немецкой армией. Я был поражен контрастом между поведением крестьян, которые со спокойным достоинством ехали в своих громадных повозках, захватив с собой цыплят, скот и собак, и беспомощностью горожан, толкавших перед собой детские коляски, забитые доверху всяким скарбом, или печально сидевших в перегруженных машинах, у которых кончилось горючее. Но тогда всем больным мы оказали помощь. К тому же стояло лето. В конечном итоге все они вернулись домой.