… Идти уже не под силу. Все чаще присаживаюсь на гранитные скамьи на спусках, на ступени у мостов. Передыхаю. Иду дальше. Наконец, Зимняя канавка. И – вот он – Эрмитаж! Два корабля прямо у каменного парапета. Я уже знаю, что один дает свет, а другой воду в здание музея»[241]. Так легко, без стонов и жалоб, буднично фиксирует художница свой путь до музея, путь, который ежеминутно мог оборваться – силы были на исходе. «Иду рисовать!» – в этом весь оптимизм человека искусства, поставленного в нечеловеческие условия. А далее – в дневнике «перекличка» с Л. А. Ильным (которого уже не было в живых и о рукописи которого, посвященной Ленинграду, она, конечно, не могла знать). Милютина пишет, резко меняя интонацию с будничной на восторженно возвышенную.
«Великолепие пустого, местами разрушенного Эрмитажа казалось нереальным. То была сразу и картина бедствия, и необыкновенной, невиданной роскоши! Поразительное и незабываемое зрелище! Мрамор и позолота под слоем инея. Иорданская лестница… страшно ступать на ступени, сплошь устланные кусочками какой-то пленки – это отслаивается и осыпается живопись плафона. Опустевшие залы величественны и огромны, их стены в кристаллах изморози. Никогда еще они не казались мне такими великолепными. Прежде внимание обычно приковывали к себе живопись, скульптура или прикладное искусство и малозаметным оставалось искусство создавших дворцы замечательных архитекторов и декораторов. Сейчас здесь осталось только их изумительное искусство (да повсюду следы жестокого, безмозглого фашистского варварства)»[242].
Она детально описывает облик музея, и простое повествование становится документом великой обличительной силы. До войны многие окна парадных залов Зимнего дворца хранили уникальные экспонаты: автографы гостей и хозяев, сделанные бриллиантами перстней. Зафиксировать, скопировать, их не успели, а при уборке битого стекла после воздушных налетов и обстрелов о них, вероятно, просто забыли – не до того было, осколки просто не стали рассматривать. (Сегодня окна Эрмитажа сохранили только один такой автограф – на стекле окна, выходящего на Неву у северо-западного угла Зимнего. Предположительно его сделала императрица Александра Федоровна, сообщившая современникам и потомкам, что 17 марта 1902 г. «Ники» (Николай II) отсюда смотрел на гусар. Уже с сентября 1941 г. помещения были уставлены белыми асбестовыми колпаками с колечком наверху, чем-то похожими на раскрытые зонтики. Ими следовало тушить зажигательные бомбы. Рядами стояли маленькие мешочки с песком (тоже на случай пожара). Песок на листе фанеры, а в кучу воткнута безнадежно вмерзшая в него лопата. Снежные сугробы под разбитыми окнами. Кое-где прорвались днища у многоведерных баков, и вытекшая вода ледяными озерами замерзла на драгоценном паркете. В них отражалось великолепие заиндевевших стен и плафонов[243].
«В залах стоял мороз. В зияющие проемы окон дул ледяной ветер. В открытые двери виднелся уходивший вдаль длинный ряд зал. Знакомые помещения выглядели необычно и даже жутко. На прежних местах висели пустые рамы от эвакуированных картин. Лежали сорвавшиеся с потолка и грохнувшие на пол огромные люстры. В рыцарском зале, как призраки, толпились раздетые, без оружия и доспехов, обтянутые замшей фигуры рыцарей и коней. Позы манекенов, казалось, выражали недоумение и даже отчаяние. Рисовать “объект” садилась на ящик с песком или поваленный постамент от эвакуированной скульптуры. Работала я медленно. Рисовать было трудно. Уголек не сразу повиновался замерзшим пальцам, скрюченным от голода, работы на окопах, от цинги. Трагический колорит того, что я видела, как мне казалось, вернее всего мог быть передан бархатистой чернотой прессованного угля»[244].
Рисунки В. Н. Милютиной и других художников «живописной бригады» сейчас находятся в фондах Государственного Эрмитажа и являются одними из самых ценных экспонатов его «блокадной» коллекции, периодически появляясь на памятных выставках. Эту мучительную и одновременно прекрасную картину воссоздал в фильме «Русский ковчег» Александр Сокуров, соединивший с пронзительной силой факт и образ, быль и легенду существования великого музея. Он же более чем десятилетие спустя после «Ковчега» вернулся к блокадному периоду жизни Эрмитажа в новой своей ленте «Франкофония». И лаконичной, «гравюрной» метафорой определил состояние музея в то смертное время, его роль в судьбе Ленинграда: «Эрмитаж, вмерзший в блокадную историю города».
«Научная работа очень облегчила нам тяжелую жизнь. Те, у кого день был занят работой, легче переносили голод. Чувство голода со временем переходило в физическое недомогание, мало похожее на желание есть в обычных условиях, и так же, как всякое недомогание, оно легче переносилось в работе… Мои научные статьи, написанные в Ленинграде зимой 1941/42 года, удовлетворяют меня более чем некоторые из выполненных в мирной обстановке. И это понятно: в ту зиму можно было или не писать, или писать с большим подъемом, среднее исключалось вовсе»[245], – вспоминал впоследствии директор Эрмитажа Б. Б. Пиотровский. Музей продолжал сохранять бесценное: научный потенциал и свободу мысли. Вот лишь некоторые труды, созданные в блокадном музее в 1941–1942 гг.: И. П. Орбели – исследование армянской средневековой литературы, Б. Б. Пиотровский – книга «История культуры и искусства Урарту», В. М. Глинка – очерки о героическом прошлом русской армии, Э. К. Кверфельдт «История мебельных форм на Западе», Н. Д. Флиттнер – глава из коллективной работы «Искусство Древнего Востока»[246]. Еще до войны работниками Эрмитажа был начат большой многотомный труд: «История западно-европейского искусства». Эту работу продолжали сотрудники Эрмитажа, находящиеся в эвакуации. И, конечно, в Ленинграде. В самую тяжкую пору блокады готовили свои работы для текущего тома главный хранитель музея, доктор искусствоведческих наук М. В. Доброклонский, старшие научные сотрудники Т. Н. Ушакова и О. Д. Доброклонская. Не прекращали свою научную работу и другие специалисты. Профессора занимались с молодежью, вели семинары, делали доклады, и молодежь шла на эти доклады по темному, холодному городу, как идет человек к теплу и свету очага[247].
Научной работой сотрудники Эрмитажа занимались в промежутках между бомбежками и артобстрелами. Осенью и зимой 1941 г. бывало по полтора десятка воздушных тревог в сутки. «Все коллекции были собраны, упакованы, перенесены в безопасные кладовые и подвалы. Часто здание сотрясалось от взрыва, раздавался грохот, пронзительный звон разбитого стекла. В числе оставшихся были подсобные рабочие, служащие охраны, молодые аспиранты, старшие научные сотрудники, ученые с мировым именем. В час беды все они подымались и шли спасать свой Эрмитаж. Стеклянный купол по частям разлетался от взрывов, хрустальное его небо рушилось вниз. Музейные работники лазали по крыше, зашивая досками дыры, они привязывали себя веревками к стропилам; пожилая женщина, специалистка по западному искусству, жмурила от страха глаза и повторяла только одно: “Как во сне. Честное слово, как в страшном сне…”, – писала журналист Татьяна Тэсс в “Известиях”. И все же лезла на обдуваемую ледяным ветром крышу и приколачивала гвоздями доску поверх пробоины, сквозь которую медленно падали вниз снежинки»[248].
По ночам к противовоздушным постам сотрудники добирались по абсолютно темным залам. Они пытались и не могли привыкнуть к этой гулкой пустоте. Еще одно свидетельство повседневного мужества: во время многочасовых бомбежек сотрудники Эрмитажа коротали время, читая научную литературу. Причем книги эти брали с собой на посты, положив в сумки от противогазов, за что «получали нагоняй от Орбели: за пояс книги надо совать!»[249].
Об этих блокадных буднях написала в январе 1942 года Ольга Берггольц:
«Пытал нас враг железом и огнем…
“Ты сдашься, струсишь, – бомбы нам кричали, —
забьешься в землю, упадешь ничком.
Дрожа, запросят плена, как пощады,
не только люди – камни Ленинграда!”
Но мы стояли на высоких крышах
с закинутою к небу головой,
не покидали хрупких наших вышек,
лопату сжав немеющей рукой».
Служебные приказы по Эрмитажу блокадного времени отражают активнейшую жизнь, в них четко сформулированные задания по охране музея, отправке сотрудников в армию, на оборонные работы, перемещения в должности и дисциплинарные взыскания вплоть до увольнения. Увольнение означало зачастую лишение продовольственной карточки. Но иначе было нельзя: таковы законы военного времени.
«Приказ № 206, 25 июля 1941 г.
24-го сего июля старший научный сотрудник отдела Запада Соловейчик Р. С., уходя с работы, вечером оставила освещенным запертое и опломбированное ею музейное помещение, не сдав ключей в охрану.
Приказываю: уволить Соловейчик Р. С. с сего числа с работы в Эрмитаже, провести немедленно расчет.
Директор Эрмитажа Академик Орбели».
«Приказ № 278, 12 ноября 1941 г.
11 ноября постовая охраны Герц В. К. вновь опоздала на работу, явившись утром на пост с опозданием и вечером выйдя вновь на работу опять-таки с опозданием.
Приказываю уволить В. К. Герц с работы в Эрмитаже немедленно.
Директор Эрмитажа Академик Орбели»[250].
Помимо голода, холода и бомбежек, Эрмитаж уничтожала вода.
«Все оставшиеся коллекции надо было перенести сюда, в главное здание. Их тащили на тачках, на тележках, в заплечных мешках, просто на руках. Их перенесли все до единой, расставили в безопасных кладовых, но в это время лопнули от мороза водопроводные трубы, и кладовые залило водою