Невидимый град — страница extra из 99

Комментарии

1

Валерия Дмитриевна Пришвина (девичья фамилия Лиорко) родилась в г. Витебске 11 ноября (н. ст.) 1899 г., а с 1902 г. жила в Даугавпилсе, куда был переведен на работу ее отец.

2

Религиозно-философское общество в Петербурге (1908–1915) (ранее — Религиозно-философские собрания, 1901–1903), одним из организаторов которого был писатель, литературный критик и публицист Дмитрий Сергеевич Мережковский (1866–1941), сыграло важную роль в процессе русского религиозно-философского возрождения в России в начале XX в. Для понимания жизненного контекста, в значительной степени определившего религиозный поиск персонажей автобиографического романа «Невидимый град» см: Зеньковский В. В. История русской философии. В 2 т. — Л.: ЭГО, 1991. — Т. II. Ч. 2. С. 54–59.

3

Имеется в виду Московский городской народный (Вольный) университет им. А. Л. Шанявского (1837–1905), созданный в 1908 г. на средства подвижников народного образования России генерал-майора в отставке, золотопромышленника Альфонса Леоновича Шанявского и его жены Лидии Алексеевны Шанявской при активной поддержке Московской городской думы, городского головы Н. И. Гучкова и князя М. В. Голицына, а также на пожертвования многих москвичей. Университет считался одним из авторитетных учебных заведений России. Закрыт в 1918 г. В настоящее время в здании университета на Миусской площади располагается Российский государственный гуманитарный университет, где при входе можно прочитать сказанные А. Л. Шанявским слова: «…свободное образование после многих веков мрака придет когда-нибудь и в нашей стране — в этом твердом уповании я и несу на него свою лепту» 15.09.1905.

4

Дневник б/д.

5

Дневник 20 декабря 1947 г.

6

Строка из стихотворения А. Блока «Россия» (1908).

7

Имеется в виду ночь во время поездки Льва Николаевича Толстого в Арзамас в сентябре 1869 г., о чем Толстой написал в письме к Софье Андреевне 4 сентября 1869 г. Впервые ссылка: Собр. соч. в 90 т. — М.: Гослитиздат, 1936. — Т. 26. С. 466. (Коммент. С. 853.) «Записки сумасшедшего» (1884).

8

Дневник б/д.

9

Толстой Л. Н. Детство. Отрочество. Юность. — М.: Худож. лит., 1989. — «Отрочество». — Гл. XIX. С. 201–202.

10

В. Ф. Джунковский (1865—?) — генерал-лейтенант, товарищ министра внутренних дел и командующий корпусом жандармов (1913–1915).

11

С. Я. Надсон (1862–1887) — поэт. А. К. Шеллер (Михайлов) (1838–1900) — писатель.

12

Переписанная от руки повесть Л. Н. Толстого «Крейцерова соната» (опубл. 1891) находится в архиве В. Д. Пришвиной и представляет собой рукопись, написанную пером, черными чернилами, в твердом, сделанном на заказ переплете темно-красного цвета с тисненым названием и именем автора, на внутренней стороне крышки сверху приклеена марка: «Писче-бумажн. магазин и переплет, заведение. Витебск. Замк. ул. Г. Росильсон». На корешке внизу тисненые буквы «Д. Л.». На первой странице в левом верхнем углу над названием стоит дата «11 июля 1890 г.», по-видимому, отметившая день начала переписки.

В книге лежат сложенные вчетверо листы из газеты «Витебские губернские ведомости» № 64 (ни год, ни число на этих страницах не воспроизводятся) со статьей «Беседа высокопреосвященного Никанора, архиепископа херсонского и одесского, о христианском супружестве, против графа Льва Толстого». Статья со сноской «Для внецерковного собеседования» перепечатана из газеты «Новости». В статье многочисленные подчеркивания простым карандашом сделаны, без сомнения, Дмитрием Михайловичем Лиорко. Мы даем их также с выделением, при необходимости в окружающем контексте, иногда на полях стоят восклицательный или вопросительный знаки: «слово безумца решительно выживающего из ума(?)»: «человечество привыкло таить!!)»: «что Бога и бессмертия нет(?)»: «пока высший идеал женщины будет брак, а не свобода от чувственности(!)»; «выживший из ума(?)»: «сумасбродная галиматья(?)»: «признак неисполненного закона есть присутствие плотской любви!»: так ли мы поняли этого «юрода(?)»; «общения духовного нет и быть не может»: «страшная вещь музыка, учит Толстой в своем умоисступлении»; «она действует раздражающим душу образом»; «над своею проклятою безбожною душою»: «ваше узко-поверхностное толкование раздается в ушах христианского мира впервые на пространстве 19 веков его существования»: «можно ли оправдать Толстого в этих преувеличениях»: «что брак есть скверна, убийство и самоубийство»: «что не следует ни жениться, ни любить, а следует человечеству перестать раститеся и множитися и, наконец, жить»: «могий вместити и девство да вместит, — это высший Божий дар»: «в неразрывной связи с повествованием о благословении Господом Иисусом детей»: «когда станем совершенны»: «это будет на конце вечности»: «значит, и в Коринфе в пору св. апостола Павла ставили уже, только не в толстовской, шопенгауэро-гартмановской, а с так называемой, гностической точки зрения, как раз тот самый вопрос, который ставит граф Лев Толстой (!!)»: «во избежание блуда … дарование к супружеской жизни» (??); «семейная жизнь признается и называется школою целомудрия(!)»: «выдающий замуж свою девицу поступает хорошо, а не выдающий поступает лучше»: «Посему оставит человек отца своего и мать, и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Тайна сия велика»(!); «он глава подобных же скептиков разрушителей»: «антинародное, не русское, дворянское образование с его неверием, с его отрицаниями, все оно наносное на океане русской жизни»; «не правду ли он говорит собственно о вашем круге? Если правду, то ведь, это ужасно. То ведь вы сгнили до корней»: «Толстой хочет поправить вас посредством буддизма»: «чтобы вы завели у себя честное, благородное магометанское многоженство, вместо подлого европейского»: «женщина в христианском мире все же более или менее равноправна с мужчиною, в некоторых отношениях стоит даже выше»: «не довольствуясь своею родною церковию, вы гонитесь по ветру моды за… Толстыми, за очарователями Соловьевыми»: «в вашем круге измена свято-отеческому становится лозунгом времени».

13

Еженедельный иллюстрированный журнал «Нива» выходил в Санкт-Петербурге в 1870–1918 гг.

14

Строка из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Есть речи — значенье…»(1839).

15

Поэма М. Ю. Лермонтова «Демон» (1841), повесть Л. Н. Толстого «Хаджи-Мурат» (1896–1904, опубл. 1910).

16

А. А. Вербицкая (1861–1928) — писательница. М. П. Арцыбашев (1878–1927) — писатель.

17

Дневник 19 апреля 1941 г.

18

Откр. 21:1.

19

Дневник 10 февраля 1914 г.

20

Мф. 5:44; Лк. 6:27,35.

21

Дневник 10 июля 1935 г.

22

Дневник 12 ноября 1945 г., 19 сентября 1941 г.

23

Ср.: «Прежний наш университет был школой уважения к старшим, именно это уважение (и послушание) к „старшим“ и составляло смысл „университетский человек“, „культурный человек“ (культура есть связь людей уважением и послушанием). Вдруг блеснул весь Толстой, как проповедь неуважения старших (Шекспир), непослушания (сектант), как сокрушитель русской культуры, как ее погубитель…» Дневник 3 августа 1945 г.

«Понимать русскую революцию надо не по Ленину или Сталину, а по Толстому, читая вместе и „Чем люди живы“ и переделку Евангелия. Тут наше „все“». Дневник 4 мая 1953 г. (Коммент. В. Д. Пришвиной.)

24

Ин. 15:13.

25

Строки из стихотворения А. Фета «Фантазия» (1847).

26

Дневник 1937 г. б/д.

27

По-видимому, имеется в виду повесть «Люди и положения», написанная в 1956 г., когда В. Д. Пришвина и Б. Л. Пастернак тесно общались.

В архиве В. Д. Пришвиной хранится восемь до сих пор полностью не опубликованных писем Бориса Леонидовича Пастернака, дружеские отношения с которым сложились у нее уже после кончины Михаила Михайловича. Одно из них послано по почте, остальные три — в конвертах, четыре просто сложенные листки бумаги, по-видимому, опускались в почтовый ящик — они жили в одном подъезде дома писателей в Лаврушинском переулке. Одно адресовано Николаю Сергеевичу Родионову, в это время помощнику Валерии Дмитриевны в работе над архивом Пришвина.

«16 Марта 1955.

Дорогая Валерия Дмитриевна!

Вот недостававшее стихотворное дополнение к роману. Сказанное о прозе относится и к стихам: не тратьте на них драгоценного своего времени, а поручите прочесть верным Вашим рыцарям Константину Сергеевичу и Никольскому. Они будут так любезны и сделают Вам по ним обо всем краткое сообщение.

Как только буду в Москве, зайду за обещанным (дневником М. М.). От души всего Вам самого самого наилучшего. Ваш Б. Пастернак».

«21 апр. 1955, четверг.

Дорогая моя, драгоценная Валерия Дмитриевна!

Какую Вы мне радость доставили, какую честь оказали своей выпиской. Как всегда у Пришвина, все видимо и многозначительно, все полно света и смысла, в таком повороте, при котором свет и смысл как бы одно и то же, а их тождество есть явление силы.

Сколько воздуху в этой картине! Неправда ли, эти строки дневника напоминают слова: ныне все исполнится света, небо же и землю и преисподняя и т. д.

Сердце мое отозвалось на Вашу память мгновенно, и запоздалость отклика не должна удивлять Вас. Почту из города привозят за целую неделю. Я только час тому назад, к концу дня получил Ваш конверт, а мое спасибо достигнут Вас только послезавтра, в субботу.

А я изнываю, изнемогаю от скучной, приводящей в отчаяние и наверное ненужной работы и чувствую себя заезженной ломовой лошадью. Все легкое, мгновенное из того, что каждому положено в жизни, проделано давно, и осталось одно трудное, чему не видно конца, многословное и бездарное.

Будьте здоровы, от души желаю всего лучшего Вам. Ваш. Б. П.»

Запись М. М. Пришвина, которую В. Д. послала Пастернаку: «5 апреля 53 г. Ездили на кладбище, и трудно сказать, что на свете значительней и прекрасней „неодетой весны“ в Москве. Народ шел по чистым улицам не растерянный, не бежал, а собранный, праздничный. А на кладбище каждый покойник подозвал к себе родного человека, и вот собралось великое множество людей, и каждый из них нашел своего человека, лежащего под камнем. Эта великая встреча живых и мертвых была тем особенно замечательна, что люди были все вместе, и каждый из них глядел на своего, и не со стороны, как на улице, а прямо в душу. И не через образ, как в церкви, а прямо каждый глядел из души своей в душу каждого.

6 апреля. Вчера первый раз понял и увидел своими глазами, какая это бывает „Святая неделя“. Казалось, что это множество идущее по тротуарам людей, не здесь идет, на земле, а в преображенной Москве. Весь город радовался, и все плохое было забыто».

«8 Мая 1955.

Дорогая Валерия Дмитриевна!

Это не выражение светскости — я искренно против того, чтобы Вы утруждали себя чтением этой третьей, отыскавшейся тетради. Но Николаю Павловичу передайте ее, пожалуйста, обязательно.

Она не утомит его. В ней только 65 страниц. По тематической последовательности она падает как раз на те бытовые стороны пережитого, которые сосредоточились в том периоде, укоренились впоследствии и без конца повторялись, почему и могут казаться во внешнем отношении основными в нашем воспоминании. Эта тетрадь у каждого читающего вызовет больше знакомого, чем остальные, и по этой побочной причине может показаться более удачной. Я напишу Николаю Павловичу, что прошу его прочесть тетрадь.

Я должен сдерживаться, чтобы не повторять Вам до смешного, до чрезмерности, как я удивляюсь Вам, Вашему уму и меткости и мягкости Ваших замечаний.

От всего сердца желаю Вам душевной ясности и счастья. Ваш Б. Пастернак».

«Дорогая Валерия Дмитриевна!

Соблазн слишком велик воспользоваться Вашей готовностью прочесть вторую книгу, не могу устоять против него. А первая — Николаю Сергеевичу. Пусть преодолеет скуку, серость и наивничанье иных страниц ради предстоящей второй, которая, может быть, все это искупит. Но не увозите книги в Истру, это последний, единственный экземпляр. Он, может быть, понадобится.

Еще раз крепко целую Вас обоих.

Ваш Б. П. 3 Марта 1957»

«12 Декабря 1958.

Дорогая Валерия Дмитриевна, временами я позваниваю Вам, но звонок, наверное, раздается в пустой квартире. Однако Вы ничего не потеряли. Порывался также забежать к Вам по одному очень важному делу: мне хочется крепко обнять и расцеловать Вас. Если позволите, я все же это сделаю без Вашего спроса. Горячо благодарю Вас за все.

Кроме того, несколько просьб. Передайте, пожалуйста, дорогому Николаю Сергеевичу нежнейшую благодарность за книгу, за привет, за память. Знает ли он, что один из издателей Др. Ж. в оригинале — гр. Владимир Толстой, один из внуков Л. Н. Какой это? Но, видимо, нет, — по фотографии он моложе такой возможности.

Выражаю самую горячую признательность Николаю Павловичу, тепло, интересно и с привычною силой написавшему мне на прошлой неделе.

Наконец, если Вы в переписке с Паустовским, перешлите, пожалуйста, и К. Г. мое проникновеннейшее спасибо за все, что невидимо и бесплотно доходит от него до меня. Он должен знать, как чту я его в качестве его читателя и как много он для меня составляет.

Не сердитесь на такое множество поручений. Минувшие бури и анафемствования (нет ручательства, что они не повторятся) откинули меня далеко в сторону от свободного пользования своим Временем. Я оценил тогда Ваше приглашение. Еще больше Вашего гостеприимства страшно тронула меня Ваша тонкая догадка, что на положении проклинаемого мне следовало бы временно покинуть поселок проклинающих. Но надо было пройти через это испытание до конца.

Я очень люблю Вас. Ваш Б. П.»

«27 Дек. 1958. Валерия Дмитриевна Пришвина любезно одолжила мне три тысячи (3000) руб. Прошу моих близких, в том случае, если по каким-либо причинам я не смогу этого сделать сам, вернуть ей занятые мною деньги до конца 1959 года. Б. Пастернак». («Долг мне возвращен. 9.IV.60 г. В. Пришвина».)

«29 янв. 1958. Дорогой мой Николай Сергеевич! Пишу Вам в постели. Опять со мной обычное мое несчастие, — нога и колено. Страшно мучительно, но, кажется, на этот раз обойдется без больницы. Пользуюсь случаем принести безмерную, безмерно запоздалую благодарность Валерии Дмитриевне за Пришвинские (и — наполовину ее) „Глаза земли“. Я их стал читать еще летом, будучи в „Узком“, и поражался, насколько афоризм или выдержка, превращенная в изречение, могут много выразить, почти заменяя целые книги. Но потом кто-то у меня зачитал книгу, и я — надолго с ней расстался. Конечно, я потом припомню, чья это вина, и добуду ее назад. Я Вас обоих (ничем насильственно не соединяя Вас) страшно люблю и пишу Вам эту записку в слезах. Я плачу оттого, что во-первых, больно мне, затем отчасти оттого что за стеной играют Скрябина, главным же образом от восторга: от сознания того, какую стройность вложил Бог в жизнь каждого, почти как бы выстроив из нее церковь Себе (если только в этой мысли нет ереси или кощунства) <…>Со мною случилось много баснословно непредвиденного и это, кажется, на всю жизнь будет иметь такое же неожиданное продолжение, — я говорю о судьбе моих работ и о душевных нитях, которые ко мне вдруг неожиданно протянулись с разных концов света. Крепко Вас и В. Д. целую. Пусть она простит меня. Ваш. Б. П.».

«Дорогая, дорогая Валерия Дмитриевна, во МХАТЕ все изменилось, у меня нет повода ехать до Пасхи в город, а мне не хочется откладывать возвращение долга и возобновления выражения моей постоянной признательности Вам также и по этому случаю.

Снова и снова благодарю Вас.

По-моему, все стихотворения из „Д-ра Жив.“ Вы знаете, нет, они даже у Вас есть, а также и большинство из отдела „Когда разгуляется“, наверное? Вам известны. Рад буду, если что-ниб. Вам доставит удовольствие. Но не ставьте меня об этом в известность. Вообще относитесь к этой тетрадке, которую оставляю Вам навсегда, как бы это выразиться, как ни к чему не обязывающему средству времяпрепровождения, о существовании которого можете позабыть. Сердечный привет Вам и Николаю Сергеевичу. Ваш Пастернак». (Рукой В. Д.: «Весна 1960».) В письме речь идет о самодельной рукописной тетрадке стихотворений из романа «Доктор Живаго», подаренной Пастернаком Валерии Дмитриевне.

28

Дневник 5 марта 1950 г.

29

Дневник 16 августа 1942 г.

30

Дневник 20 апреля 1947 г.

31

Дневник 25 августа 1951 г.

32

Второе послание святого Климента к коринфянам. Аграф.

33

Дневник 17 декабря, 27 декабря 1942 г., 5 февраля 1947 г.

34

Дневник 1948 г. б/д.

35

Ср.: Лавинская Е. А. Воспоминания о встречах с Маяковским. — Сб. «Маяковский в воспоминаниях родных и друзей». — М.: Московский рабочий, 1968. — С. 321–374.

36

Имеются в виду эпопея П. И. Мельникова (Андрея Печерского, 1818–1883) «В лесах» (1871–1874), рассказы В. Г. Короленко (1853–1921) «За иконой» (1887), «Птицы небесные» (1889), «В пустынных местах» (1890), повесть М. М. Пришвина (1873–1954) «У стен града невидимого» (1909).

37

«Под влиянием моего рассказа Михаил Михайлович то ли вспомнил, то ли вообразил, что во время своей поездки к Светлому озеру он увидел там девочку, которая читала что-то старухам на берегу. Он записал в дневнике: „Сказать, что снилась у Светлого озера девочка с большими глазами… нет! Из этого складывался какой-то сон… не девочка с большими глазами, а сама душа ее, и не те известные слова, а слияние слов. Что-то около этого… Но что? Осела забота в душу и повела…“» (Примеч. В. Д. Пришвиной.) См.: Пришвина В. Путь к Слову. — М.: Мол. гвардия, 1984. — С. 159–160.

38

Слова из поэмы А. Блока «Возмездие» (1919).

39

Дневник 20 июня 1952 г.

40

По-видимому, неточная цитата из стихотворения А. Ахматовой «Вместо мудрости — опытность, пресное» (1913). У Ахматовой: «Губ нецелованных, глаз неулыбчивых / Мне не вернуть никогда».

41

Строфа из драмы А. Блока «Роза и Крест» («Песня Гаэтана» (1912).

42

Э. Сведенборг (1688–1772) — шведский теософ и мистик. Имеется в виду цитата из трактата «Увеселения премудрости о любви супружеской»: «Самое внутреннее в мужчине есть любовь, а покров ее — Премудрость. Самое же внутреннее в Женщине есть эта Премудрость мужчины, а покров ее — Любовь оттуда». (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

43

А. М. Бутлеров (1828–1886) — ученый-химик, академик, основатель теории химического строения вещества. Е. П. Блаватская (псевд. Радда Бай, 1831–1891). Р. Д. Успенский (1878–1947) — философ, теософ.

44

Неточная цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева «Эти бедные селенья…» (1855).

45

Рабиндранат Тагор (Тхакур Робиндронатх, 1861–1941) — индийский поэт, писатель, общественный деятель.

46

Имеются в виду симфоническая картина из оперы Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» (1907) и I часть музыкальной тетралогии Рихарда Вагнера «Кольцо нибелунга» (1813–1883) «Валькирия» (1870).

47

До конца жизни Валерии Дмитриевне не удалось избавиться от страха перед враждебной силой государства. И она, и ее мать всю жизнь были вынуждены скрывать правду об отце от окружающих: и даже работая над своей автобиографией, В. Д. постаралась сдвинуть некоторые акценты в судьбе отца — на всякий случай. Но, надо сказать, что это касалось только внешних событий, связанных с его арестом. Документы архивного уголовного дела № Н-44 позволяют восстановить всю цепь событий.

«В Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией. При сем препровождал Димитрия Михайловича Лиорко, задержанного по распоряжению вашего представителя Пайгле по Пречистенке дома № 25 кв. 21, у которого производился сегодня обыск, и была Пайглем оставлена засада для того, чтобы задержать и препроводить в ваше распоряжение. Помощник заведующего М. Синицын». Ордер на обыск и арест от 13.VII.1918 г. зарегистрирован в Пречистенском комиссариате под № 3713.

«Протокол допроса гражданина Димитрия Михайловича Лиорко. Имею 50 лет от роду. Проживаю в Москве по Пречистенке 25, кв.21. Уроженец города Витебска. Женат. Имею одну дочь. Они находятся в моей квартире. Родители умерли. Под судом никогда не был. В настоящее время служу в Центральном Статистическом Комитете. Комитет находится в Спасопесковском переулке, д. № 10. Занимаю должность вычислителя. Получаю 425 рублей в месяц. На этой службе нахожусь с последних чисел марта месяца 1918 года. До того был на юго-западном фронте, сначала в 29-м пехотном запасном полку, а потом был в резерве членов штаба Киевского военного Округа. Оттуда по освидетельствованию здоровья в Киевском военном госпитале и будучи признан к военной службе негодным — подал прошение в отставку и был уволен в отпуск, впредь до увольнения от службы. В 26 пех. Полку я находился с 1917 года. До этого я был начальником жандармского железнодорожного отделения в Двинске, а затем в Варшаве. По занятии Варшавы немцами. Я был прикомандирован к Могилевскому жандармскому ж-д отделению. На жандармской службе находился с 1902 года и все время служил на железной дороге. В последнее время имел чин подполковника. Жандармские курсы кончил в 1902 году в Петрограде. Единственный повод, который заставил меня поступить в жандармскую службу, был несколько большее материальное положение. Политических дел я совершенно не вел. Я беспартийный. Никогда ни в какой партии не состоял и не состою.

Придерживаюсь русской ориентации. Вообще политикой не занимаюсь. Состою членом профессионального союза всех служащих города Москвы. 23/VII. Дим. Лиорко».

В деле находится ходатайство от рабочих с пометкой: «Прошу приложить к делу. Петерс. В следственную часть».

«Мы, нижеподписавшиеся бывшие служащие Главных Двинских мастерских Риго-Орловской железной дороги, сим свидетельствуем, что Д. М. Лиорко во время его службы в Двинске, в должности начальника железнодорожного Жандармского отделения Риго-Орловской железной дороги, проявлял к нам, железнодорожным служащим, гуманное и корректное отношение и был отзывчив к нашим ходатайствам, имевшим общественный характер; во время железнодор. забастовок в 1905 году при его посредстве всякие конфликты смягчались и улаживались по возможности безболезненно и без значительных репрессий. Москва. 22 августа 1918 года. Подписи».

«Д № 765. Лиорко Димитрия Михайловича. Установлено: Лиорко — бывший железнодорожный жандармский подполковник; в Двинске и в Варшаве, а после эвакуации Варшавы — в гор. Могилеве (в последний назначен немцами); на жандармской службе с 1902 года, куда поступил после окончания жандармских курсов; поступил на жандармскую службу из-за материальных соображений (собственные слова).

Вывод: для Правительства советов в данное время опасен; освобождения не может быть; ввиду заявления служащих виновность смягчается.

Заключение: передать в концентрационный лагерь.

27/VIII. Зав. Сл.ч. Подпись».

На обороте: «Примечание: заявление получено после заключения следователя».

«Заключение по делу Лиорко.

Лиорко — бывш. Начальник жандармского железнодорожного отделения в г. Двинске и в Варшаве.

В 1902 году кончил жандармские курсы. Предлагаю Лиорко подвергнуть расстрелу.

27/VIII. Следователь. Подпись».

«Тов. Скрыпник.

Ввиду поступивших заявлений о Д. М. Лиорко, бывш. Жандарм. Офиц как о вполне лояльном человеке <1 нрзб.> часто помогавшем движению в г. Двинске, предлагаю вам задержать до выяснения и предоставления некоторых документов применять высшую меру наказания.

3/IX-18 г.».

«№ 13–212-99.

Помощник Генерального Прокурора Российской Федерации

Старший Советник юстиции

Весновский Г. Ф. 26.05.1999.

Заключение

По материалам уголовного дела арх. № Н-44

Лиорко Димитрий Михайлович, 1869.

Арестован 13.07.18. По заключению ВЧК от 27.08.18. подвергнут ВМН — расстрелу. В ходе следствия Лиорко вменялось в вину, что он служил начальником жандармского железнодорожного отделения в гг. Двинске и Варшаве, имел чин подполковника. Свидетели по делу не допрашивались. Доказательств о совершении им контрреволюционных преступлений в деле нет.

На Лиорко Димитрия Михайловича распространяется действие п. З ст.5 Закона РСФСР „О реабилитации жертв политических репрессий от 18 октября 1991 г.“.

Данные о реабилитированном и его родственниках — данных не имеется. Прокурор отдела А. Г. Тихонов». (Коммент. Л. А. Рязановой.)

48

Н. В. Крыленко (1885–1938) — юрист, политический деятель, член первого советского правительства.

49

Г. И. Челпанов (1862–1936) — философ, психолог, логик.

50

Ср.: «Вероятно, все страсти, таящиеся в природе, под воздействием человека способны преображаться. Но в человеке самом, падающем человеке, есть целый сноп страстей холостых, не имеющих движения к высшему, и это ни в коем случае не дух праздности! Уныние тоже, накопляясь, под воздействием человека переходит в радость. Любоначалие переходит в служение, празднословие — в сказку. Но есть в человеке, только в человеке и чего не существует в природе: это хула на Духа Святого. Этого много, много в человеке, и выхода к преображению из этого нет». Дневник 10 марта 1950 г. (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

51

Автор не установлен.

52

П. Н. Трубецкой (1858–1911) — московский губернский предводитель дворянства.

53

С. Н. Трубецкой (1862–1905) — религиозный философ, публицист, общественный деятель. Е. Н. Трубецкой (1863–1920) — религиозный философ, правовед, общественный деятель.

54

Павел Петрович (Паоло) Трубецкой (1866/67–1938) — князь, скульптор.

55

Строфа из стихотворения Вл. Соловьева «Бедный друг, истомил тебя путь» (1887).

56

Борис Дмитриевич Удинцев (1891–1973) — близкий друг семьи B. Д. Пришвиной, библиограф, в разные годы работавший в Книжной палате, Государственном Литературном музее, Институте мировой литературы.

57

Имеется в виду пьеса Генрика Ибсена (1828–1906) «Пер Гюнт».

58

Ср.: «Много раз молодые начинающие писатели спрашивали меня: „Почему, когда я пишу от себя, как от первого лица, то пишется легко и хорошо, а когда пишешь от третьего лица, то всегда что-то теряешь, и сам в слова свои меньше веришь?“ На этот вопрос я отвечаю так: „Если чувствуете, что теряете силу и веру в слово, когда говорите не от первого лица, то ни в коем случае не переходите на третье лицо и вообще на „героя“. Пишите по всей правде, станет вам тесно в этих рамках, когда время вас к этому приведет, вы увидите, что разделять себя на „героев“ и писать от третьего лица гораздо проще и легче. Возможно, однако, что вы доживете до того времени, когда вам наскучит эта игра в героев, и вы заскучаете о той первой правде наивного „поэта в душе“, не умевшего разделять себя на героев. Тогда попробуйте вернуться к прежней правде первого лица и вы увидите, что собрать своих героев в единство и писать от себя будет гораздо труднее, чем раньше разделять себя на героев“». Дневник б/д. (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

59

С. М. Волконский (1860–1937). О нем см.: Маковский С. На Парнасе Серебряного века. — М.: Изд. дом XXI век — Согласие, 2000. — C. 377.

60

Ср.: «Ляля читает дневник 1927 года, я рассказываю там интересную историю, и вдруг она обрывается: я не дописал.

— Может быть, вспомнишь? — Где тут! — А где же оно, то, что не дописано? — Где тут понять! Я даже не могу сказать, существует ли оно как бывшее, или теперь совсем его нет.

И тут я стал дальше думать: „Вот и все мои книги, все, что я отбил из проходящего времени: неужели же это все, что останется от всего меня? Какая это нелепость, какой это вздор“. И, возмущенный, я вернулся к недописанному рассказу и остановился на том, что и он не пропал оттого, что я его не дописал, что кто-то найдет его где-то и в чем-то допишет». Дневник 17 июля 1953 г. (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

61

Имеется в виду О. М. Брик (1888–1945), теоретик литературы, участник группы ОПОЯЗ (1915–1922), затем ЛЕФ (1922–1929), и его жена Л. Ю. Брик, с которыми Маяковский был связан в течение многих лет.

62

Строки из поэмы Владимира Маяковского «Облако в штанах» (1915).

63

Имеется в виду труд В. С. Соловьева «Оправдание добра. Нравственная философия» (1894–1897).

64

А. В. Луначарский (1875–1953) — публицист, критик, политический деятель. П. С. Коган (1872–1932) — литературовед, читал в Институте Слова курс исторического материализма.

65

А. А. Грушка (1869–1929) — филолог, читал курс «Магия слова». Ю. И. Айхенвальд (1872–1928) — литературный критик. Д. Н. Ушаков (1873–1942) — языковед, читал курс «Введение в науку о языке».

66

С. А. Котляревский (1873–1939) — историк, читал курс «Импровизация».

67

Б. А. Грифцов (1885–1950) — филолог. С. В. Шервинский (1892—?) — писатель, переводчик.

68

О. Э. Озаровская (1874–1933) — фольклорист, чтец-декламатор, вела семинары по художественному чтению.

69

Иван Александрович Ильин (1882–1954) — религиозный философ, читал курс «Введение в эстетику» и вел семинар по эстетике.

70

Учеба в Институте Слова привела Валерию Дмитриевну к знакомству с Алексеем Федоровичем Лосевым, в то время молодым преподавателем, отношения с которым сохранились до конца ее жизни. Валерия Дмитриевна пишет об этом: «Нас с А. Ф. Лосевым связывают многие годы непрерывного внутреннего общения: в какой-то мере я смею считать себя его ученицей, и сам Алексей Федорович не отказывает мне в этой чести. Прошло уже более полувека, когда мы встретились с ним, я — юная студентка, он — молодой начинающий ученый. И вот сейчас осталось на свете только нас двое из того семинара, где я была очевидцем и участником рождения его слова. Я всегда с неизменным вниманием и благодарностью следила за его огромной работой».

Вновь они встречаются уже в 50-е гг., и начиная с 1957 г. Алексей Федорович один за другим дарит Валерии Дмитриевне тома своей «Истории античной эстетики» с дарственными надписями, которые от раза к разу становятся все более содержательными:

«Дорогой Валерии Дмитриевне Пришвиной от автора».

«Дорогой Валерии Дмитриевне с неизменным душевным расположением от автора. Москва, 14. VI. 64». На обложке надпись рукой Валерии Дмитриевны: «Из Пришвина: Чем дальше человек от действительности — вот удивительная черта! — тем прочнее держится он. Пример — я как писатель, Лосев — как философ. 17 ноября 1937 г.».

«Дорогой Валерии Дмитриевне Пришвиной от сердечно любящего ее автора. А. Л. 29.III.69».

«Глубокочтимой и дорогой Валерии Дмитриевне Пришвиной с любовью и молитвами. А. Лосев. 14 мая 1974 г.».

«Дорогой Валерии Дмитриевне Пришвиной с надеждой на будущую уже окончательную и уже неразлучную встречу. А. Лосев. 31 мая 75 г.»

«Глубокочтимой и дорогой Валерии Дмитриевне Пришвиной с мыслью об узах, нерасторжимых в самой вечности. А. Лосев. 9/XII-76 г.»

«Дорогой Валерии Дмитриевне Пришвиной, моей неизменной союзнице по овладению платонизмом. А. Лосев. 10/IV-78».

«Простой, доброй и ласковой Валерии Дмитриевне Пришвиной шлю мою тоже простую и добрую ласку, но уже одну из последних перед уходом. A. Лосев. 10 февраля 1979».

«Дорогой Валерии Дмитриевне Пришвиной в благословенный и чудотворный день ее рождения, избавляющий меня от необходимости доказывать существование чудес. Ведь сама же Валерия Дмитриевна — это и есть чудо. А. Лосев. 11/XI-79».

30 декабря 1979 года Валерия Дмитриевна скончалась.

См. в кн.: Тахо-Годи А. А. Лосев. — М.: Мол. гвардия, 1997. С. 139–140.

71

Н. Г. Райский (1876–1958) — певец-тенор, преподаватель Московской консерватории; Н. К. Метнер (1879–1951) — композитор и пианист.

72

Ф. А. Степун (1884–1965) — философ, историк, литератор.

73

Освальд Шпенглер (1880–1936) — немецкий философ, историк и публицист; его книга «Закат Европы», впервые опубликованная в России в 1923 г., в 20-е гг. воспринималась как апокалиптическое предвидение судьбы западного мира.

74

С. Л. Франк (1877–1950) — религиозный философ, последователь Вл. Соловьева.

75

Г. Г. Шпет (1878–1940) — религиозный философ, последователь Гуссерля.

76

В. Ф. Эрн (1881–1917) — религиозный философ, последователь B. Соловьева, С. Трубецкого.

77

Якоб Беме (1575–1624) — немецкий философ.

78

Ср.: «Неужели в самом деле можно быть несчастным? О, что такое мое горе и моя беда, если я в силах быть счастливым?» — Ф. М. Достоевский «Идиот». Ч. IV. Гл. 7. (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

79

Строки из стихотворения В. В. Маяковского «Третий интернационал» (1920).

80

Святой Франциск Ассизский (1181/82–1226) — итальянский проповедник, основатель ордена францисканцев, автор религиозных поэтических произведений.

81

Имеется в виду Иосиф Волоцкий (иногда по имени основанного им Волоколамского монастыря именуется Волоколамским) (1439/40–1515) — известный деятель Русской православной церкви, защищавший монастырское землевладение, богатство храмов, книжник-начетчик, главный оппонент заволжских старцев.

82

Нил Сорский (ок. 1433–1508) — один из великих заволжских старцев, выступающий против монастырского землевладения, богатства Церкви, за опрощение и углубление внутренней аскетической жизни.

83

Персонажи пьесы А. П. Чехова «Три сестры».

84

Источником бытующего крылатого выражения считается обращение Прометея к Зевсу (Юпитеру): «Ты берешься за молнию вместо ответа, значит, ты не прав».

85

Строки из поэмы В. В. Маяковского «Облако в штанах» (1915).

86

Ср.: «Иногда безобразия жизни до того доведут, что готов даже поссориться с Богом, но когда ухватишься за это, вдруг оказывается, что и Богу не легче моего, и не ссориться мне надо с Ним, а скорей помогать, и не где-нибудь далеко, а тут же, в себе самом». Дневник 1 декабря 1952 г. (Коммент. В. Д. Пришвиной.)

87

«Знание об истине — это не то, что знание истины. Кроме содержания есть дух слова». Современный автор. (Коммент. В. Д. Пришвиной.)

88

«Кусок одной из этих скатертей прожил со мной всю мою последующую жизнь и до сих пор сохраняется в Дунине. При разных обстоятельствах работал на нем и М. М. Пришвин, что видно по чернильным пятнам на нем. Глядя на этот старый бархат, я иногда думаю, что какой-нибудь внук Коноваловых, увезенный маленьким ребенком бежавшими за границу родителями и ничего не помнящий о родине, приедет с экскурсией и попадет случайно в Дунино. Он войдет в скромный дом писателя, скользнет глазами по скатерти с ее характерным плетеньем, виденным им в детстве и начисто забытым, и что-то дрогнет в сердце как смутное воспоминание, но что? И он уедет чем-то растроганный, и будет говорить, что домик в Дунине и дух его хозяина оживляют чувство родины. Он не узнает, что ключом к этому чувству было не слово Пришвина, не ландшафт подмосковной природы, а кусок старой скатерти, виденной им в детстве и забытой… Может ли так случиться? И если может, то вот в чем живая сила вещей и для чего мы подчас их храним с такой любовью…» (Коммент. В. Д. Пришвиной.)

89

В архиве В. Д. Пришвиной сохранилась копия ответа на письмо одной из бывших воспитанниц детского дома и в Узком, и в Москве Шуры Жучковой, которая написала В. Д. после смерти своего мужа и незадолго до своей кончины: «14 мая 1979 г. Москва. Шура милая, перед болезнью, т. е. месяц назад я ездила в Узкое. Я постояла под окнами нашей с мамой комнаты, прошлась около прудов, вспомнила, какими мы были вольными первооткрывателями той особенной в нашей жизни весны. Как я вдохновилась там идеей „школы радости“. И, в сущности, не отступаю от нее. Но, Шура, я ведь тоже всех потеряла (у тебя есть любящий сын).

Я не могу и не хочу проповедовать, я люблю некие бесспорные для меня ценности. Если бы их не существовало во Вселенной, не существовало бы нашей с тобой любви, этой удивительной способности выбора в сумятице жизни. Не существовало бы недоказуемого, но бесспорного Прекрасного. Шура, девочка моя родная, обнимаю тебя без слов и советов. Вспомни, как ты девочкой полюбила стихи, а из меня создала для себя Прозерпину».

90

Иван Васильевич Попов (1867— после 1936) — патролог, преподаватель Московской духовной академии.

91

Ср.: «Да, гуманизм из жизни вытравили, и, подобно картофелю, лучшая часть его — в земле… Гуманитарная интеллигенция наша, сущая в „рассеянии“ по Европам, изумительно быстро потеряла лицо свое, и вот: профессор Ильин пишет, опираясь на канонические Евангелия, отцов церкви, богословов и свой собственный гниловатый, но острый разум, сочиняет Евангелие мести, в коем доказывается, что убивать людей — нельзя, если они не коммунисты». Из письма А. М. Горького М. М. Пришвину от 15 мая 1927 г. Литературное наследство. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М.: Изд-во АН СССР, 1963. — С. 346. (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

92

Ср.: «Нарушение девственности не всегда связано с физическим сближением. Сущность „нарушения“ в том, что нечто более высокое подменяется более низменным». Дневник 8 января 1940 г. (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

93

Владимир Григорьевич (?) Чертков (1854–1936) — публицист, друг и издатель произведений Л. Н. Толстого, впоследствии главный редактор 90-томного полного собрания сочинений Толстого.

94

Николай Сергеевич Родионов (1889–1960) — старший редактор Гослитиздата по 90-томному академическому изданию произведений Л. Н. Толстого, с 1958 г. — помощник В. Д. Пришвиной по работе над архивом М. М. Пришвина.

95

Рудольф Штейнер (1861–1925) — немецкий философ-мистик, теософ, основатель антропософии.

96

Б. М. Зубакин (1894–1937) — археолог, поэт-импровизатор.

Ср.: «А что вы думаете о Борисе З. Весьма увлекаюсь этим человеком, замечательно по-русски сделанным. Талантлив он несомненно». Из письма A. М. Горького М. М. Пришвину от 12 февраля 1927 г.

А также: «У меня гостил месяца два знакомый вам Зубакин, который, по письмам его, показался мне человеком интересным и талантливым, но личное знакомство с ним очень разочаровало и даже огорчило меня. Человек с хорошими задатками, но совершенно ни на что не способный и аморальный человек». Из письма А. М. Горького Б. Л. Пастернаку от 18 октября 1927 г.

«Зубакина не видал… Теперь, после ваших слов о нем, не будет с моей стороны предательством, если я скажу, что встреч с ним избегаю давно и насколько возможно. Я не знаю, что вы разумели, назвав его аморальным. Надо сказать, что о нем ходит сплетня, определенно вздорная, и мне кажется, что он сам ее о себе распускает. Я почти убежден в этом, да это и в духе его психологического типа. Ведь он из алхимической кухни Достоевского, легче всего его себе представить в Павловске на даче у Мышкина. Это надо сказать в его защиту. Он очень изломан, но никакой подлости ни в малейшей мере». Из письма Б. Л. Пастернака А. М. Горькому от 25 октября 1927 г. Литературное наследство. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. — М.: Изд-во АН СССР, 1963. — С. 342, 300, 302. (Примеч. B. Д. Пришвиной.)

97

Ср.: «Превосходство своего домысла над всем существующим и, конечно, над Божеским. Отсюда, наверное, вышла и антропософия». Дневник 7 июля 1944 г. (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

98

Упанишады — серия древнеиндийских философско-религиозных произведений, образующих заключительную часть вед — веданту. В Европе стали известны в начале XIX в. и оказали большое влияние на развитие европейской философии, в частности, и особенно Шопенгауэра.

99

Ориген (185–253) — античный философ и теолог, проповедник христианства и богослов.

100

Дионисий Ареопагит (I в.) — первый афинский епископ.

101

Ср.: «Читал Миллера о религии Веданты, о современной разделенности субъекта и объекта, подлежащего и сказуемого… Миллер, излагая Веданту, совершает обычный грех для нашей европейской философии: он философствует о религии, т. е. стремится измерить своей интеллектуальной веревочкой более крупный предмет, чем сама веревочка… Как утомительны стали для нас эти непрестанные попытки. Бойся философии! Стремись во всякое время и на всяком месте эту стремящуюся вырваться из оков своих мысль вправить в дело образования и выражения своей собственной личности, так, если ты поэт, то заставь свою философию войти внутрь поэзии. Если ты сапожник, то пусть философия сделает твой труд для тебя легким и приятным. И если ты не поэт, не сапожник, а просто человек живой, то пусть философия приблизит тебя к священному мгновению и уверит тебя в том, чтобы его остановить, или, напротив, пусть философия уведет тебя к чувству вечного и заставит тебя прижать руку к сердцу в смирении и радости. Так заключи свою философию и заставь ее вертеть колесо твоей личности». Дневник 20 августа 1945 г. (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

102

Ср.: Никитин А. Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в советской России. — М.: Аграф, 2000. — С. 110. Упоминание в этой книге о В. Д. Вознесенской (Лиорко) и об Олеге Поле требует уточнения: Валерия Дмитриевна находилась в ссылке не по делу ордена, членом которого она никогда не была. Ее жених О. В. Поль также не был ни членом ордена, ни слушателем Института Слова и был расстрелян на Кавказе в 1930 г.

103

Михаил Александрович Новоселов (1864–1938?) — духовный писатель, издатель популярной «Религиозно-философской библиотеки», так называемой «розовой библиотеки», которая издавалась с 1902 по 1917 г. Был известен как автор писем, которые писал в 1922–1927 гг. (в наст. время книга «Письма к друзьям» (М… 1994). В начале 20-х гг. принял тайный постриге именем Марк. См. об этом в кн.: Священник Павел Флоренский. Переписка с М. А. Новоселовым. — Томск: Изд-во «Водолей». Изд. А. Сотникова, 1998.

104

Николай Иванович Замошкин (1896–1960) — литературный критик, публицист.

105

Сергей Николаевич Дурылин (1874–1954) — впоследствии искусствовед.

106

Иеросхимонах Алексий (Соловьев, 1846–1928), — затворник Смоленской Зосимовой пустыни (закрыта в 1923 г.), окормлял многих известных людей своего времени, в том числе великую княгиню Елизавету Федоровну.

107

Ср.: «Философия, наверно, есть свойство чисто мужского ума, стремящегося вверх по прямой. Мне кажется, что Христа этим умом невозможно постигнуть, принять. Христос может родиться только в женском сердце. Философия сама по себе бесплодна и не может стать действенной, если только не присоединится к тому, что рождается от Девы. Ляля мне говорила сегодня, что с Христом в сердце она почти что родилась, но когда занималась философией, в Христе не нуждалась. Он отсутствовал». Дневник 18 августа 1942 г.

«Грешнице моей Христос так же необходим, как рыбе вода, Я сравнительно с нею счастливо-благополучный человек, и представить себе не могу, как ей нужен Христос». Дневник 9 марта 1941 г. (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

108

Дневник 7 августа 1947 г., 22 мая 1950 г., 21 января 1945 г.

«От радости и благодарности легко перейти к еще одному драгоценному слову подвижников духа: к смиренномудрию. Для многих смирение — это добродетель, лишенная творческой силы. На самом деле, смиренномудрие — это основная сила в общем составе души христианина, вбирающая в себя все остальные. Русская литература отмечает именно этим качеством своих любимых героев, и в этом было ее своеобразие. У Достоевского, начиная с князя Мышкина и кончая Митей Карамазовым и Грушенькой в их лучшие высокие минуты, дальше Пьер Безухов, Платон Каратаев, капитан Тушин, Максим Максимыч, Татьяна Ларина, Лиза Калитана, Лукерья в „Живых мощах“ Тургенева, Калиныч, Липа в „Овраге“ Чехова». (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

109

Ср.: «Лев Толстой внушал нам в то время, что основной труд, на котором понимаются все иные менее значительные формы труда — это земледельческий труд, и основной человек, хранящий в себе основы нашей морали, — это пахарь. Мы теперь, глядя на современного колхозника, не можем себе даже представить, как это мог Толстой выбрать себе такой идеал нравственного человека. Надо было ему взять в пример не того, кто пашет, а кто молится. Так я думал в пятницу, глядя на молящихся в церкви». Дневник 13 апреля 1945 г. (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

110

М. Н. Ермолова (1853–1928) — актриса Малого театра.

111

Воспоминания Зинаиды Николаевны Барютиной о человеке, с которым ее столкнула судьба в 1918 г., воссоздают атмосферу религиозной жизни, точнее, напряженного духовного поиска некоторой части молодежи того времени; поиска, о котором мы до сих пор очень мало знаем, но без которого картина столичной послереволюционной жизни представляется неполной. Уж очень напряженно и ярко эти люди жили, уж очень сильно выбивались из общего жизненного потока, уж очень искренним и бескорыстным было их устремление к истине. Валерия Дмитриевна часто повторяла: «Зина — единственная женщина, которая меня понимала», а в дни ее тяжелой болезни сказала: «Если Зиночка умрет, моя жизнь на земле будет кончена».

Уже после кончины З. Н. Валерия Дмитриевна узнала, что в конце 60-х или начале 70-х гг. З. Н. ездила в Латвию и каким-то образом пыталась найти могилу Оскара Звайгзне или узнать что-то о нем.

«Об Оскаре Звайгзне (верю, что он послан был мне от Бога). Это было еще в 1918 году, когда я только что закончила Высшие курсы, до существования братства о. Романа, в которое я вошла уже подготовленной примерно в 1921 году, а в 1918 году я еще только что закончила свою учебу, но душа моя жаждала пищи духовной. Воспоминания. Написаны в 1920 году.

Было это весной 1918 года. Была я близ дома своего на Мещанской у адвентистов; собрание кончилось, все разошлись за исключением некоторых заговорившихся. Заговорилась и я с руководителем собрания Львовым. Помню, на душе у меня было особенно тоскливо от большого неудовлетворения всем, что я видела здесь, было грустно, что совсем не понимает меня Львов, непонятный мне в своем самодовольстве, а говорила я, кажется, о силе благодати Христовой, покрывающей, и превышающей, и исполняющей всякий закон, которым адвентисты надеялись быть живы. Не понимал меня и подошедший сын Львова, я обернулась — и вот чьи-то внимательные, полные света глаза как бы насквозь всю осветили меня. Вздрогнуло мое сердце, почуяв светлую притягательную силу, и его я хотела успокоить: „Ну, что могло поразить меня: какой-то, наверное, мужичок, в солдатской шинели, в больших сапогах, нескладный“. Правда, необычен был взгляд его, как бы проникший свободно во внутреннее мое. Но какое мне дело до других! — уныло пошла я домой. Был темный вечер. И вдруг сзади меня догоняющие меня шаги и голос, внутренний, горящий: „А вы веруете в Бога?“ Мгновенно напрягаюсь в себя, как бы правдивее ответить и говорю: „Я ищу Бога“ (мы с детства воспитаны были в близости церкви, но все же тогда мне не хватало многого личного знания).

Долго бродили мы по мокрым и грязным улицам, как-то чудесным образом сроднившиеся друг с другом. Разговор был бессвязен, беспорядочен, заметила я, что этот новый человек плохо говорил по-русски. Узнала я, что он латыш, с германской войны, был на фронте, а теперь весь полк перешел на службу к Советской власти. Родина его разорена. Где мать и жива ли она — он не знает, но ничто не волнует его, лишь только одно, что, уезжая на фронт еще в 1915 году, оставил он свою мать колеблющейся в вере, как морские волны. Был он единственный сын у матери, не кончил последнего курса Коммерческого училища по недостатку средств, служил и учился на курсах. Было ему, на мой взгляд, лет 20–25. Говорил он по-русски плоховато и как-то таинственно и значительно, начинал и не кончал, как бы хотел сказать и не мог. Видела я ясно, что это не был просто религиозный и сильно верующий человек, а какой-то необычайный, совершенно новый для меня, от него лилась радость и внутренний свет.

Темным вечером долго ходили мы и, простившись, решили на другой день встретиться на собрании у евангелистов, куда я впервые собиралась и ему дала адрес…

Придя домой, я сказала маме и сестрам, что познакомилась со святым человеком.

Весну, лето и часть зимы провели мы вместе, встречаясь часто на собраниях у евангелистов, которые мне были по душе своей простотой и верой, часто подолгу сидели или у нас, или на бульваре, вместе гуляли, разговаривали и молчали — и все это время было для меня сплошным праздником, и с тех пор до нынешнего дня благодарю я милостивого Бога, даровавшего мне радость видеть раба Своего…

Звали его Оскар Звайгзне, что значит Звезда. В детстве его мать видела сон, что держит на руках ангела.

В первый свой приход к нам Оскар испугал моих домашних. „Веруете ли вы в Бога?“ — как-то сразу и прямо спросил он маму, и когда та смутилась, сказал: „А вот я не верую, — и смеялся и был весь как бы в блеске радости, — я не верую в Бога, потому что я знаю Его“.

Я не знаю, принадлежал ли Оскар к какой-нибудь видимой церкви, все, что я знаю о нем, он сам мне сказал, и больше я ничего не знаю. Бывал он и у адвентистов, и у евангелистов, и в Армии спасения, и в православной церкви, видимо, когда-то бывал, так как рассказывал с сожалением, что у нас мало проповедуют Слово Божие, но в православной церкви все правильно. Если бы был он сейчас в Москве, то вместе ходили бы мы в храм св. Алексия в Глинищевском переулке, где было наше братство. И ко всем относился беспристрастно. Говорил мне: „Нигде не спасется человек — ни у евангелистов, ни у адвентистов, ни в нашей церкви, хотя и называется она православной, только во Христе“.

Часто видела его взволнованным тем, что адвентисты не понимают: христианин находится в свободе.

Сам он, чтобы показать это, даже курил иногда, когда предлагал ему мой брат.

Когда мы шли с собрания, сказал про молитву Господню „И не введи нас во искушение“: „Значит, Бог вводит во искушение?“ Я остановилась, пораженная, и сказала: „Этого не может быть!“ Посмотрел тем необычайным взором, переполненным любовью и грустью, и сказал тихо: „Близки вы к Господу“.

Однажды Оскар обратил мое внимание на текст, где Христос говорит, что и других овец надлежит спасти ему. Я сказала, что Господь, наверное, говорил о других народах. Посмотрел на меня внимательно и сказал: „Да, а может быть, о других планетах“.

Когда мы сидели на бульваре, уже стемнело, и показались звезды, спросил меня: „Как вы думаете, как Господь держит звезды — Сам?“ Я сказала, что не знаю. Он сказал: „Нет, не сам, — и потом, замявшись, прибавил, — а как бы крылами Своими“.

Сейчас при переписке этих строк ярко вспомнился его взволнованный голос с ударением на первом слоге: большевики, меньшевики!

Вечером на бульваре, когда я говорила, что, возможно, уеду на дачу, он жалел, сказал: „Вот я прямо открываю вам: я полюбил вас как сестру и даже больше“.

Никогда не забуду его глаз: иногда не он, а сама Божья любовь смотрела через них на меня».

112

Дневник 3 декабря 1952 г.

113

Дневник 7 июля 1940 г.

114

Ср.: «Отрешиться от всего домашнего и уйти странствовать вполне соответствует постригу, и, вероятно, это толстовское „отрекусь и начну новую жизнь“ происходит тоже оттуда». Дневник 13 марта 1941 г. (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

115

Дневник 23 января 1934 г.

116

Дневник 7 ноября 1941 г.

117

Дневник 31 октября 1940 г.

118

Берн-Джонс (Burn-Jones) Эдвард Коли (1833–1898) — английский живописец, принадлежал к младшему поколению прерафаэлистов; «Кафетуа и нищенка» (1880–1884) рассматривается в ряду его композиций на религиозные и легендарные сюжеты, которые отличает стилизация в духе итальянской живописи XV в.

Ср.: «Когда влюбился в нищую король / Кафетуа» — строка из трагедии В. Шекспира «Ромео и Джульетта» (акт II, сцена 1), уводящая к сюжету старинной баллады о короле, женившемся на нищенке и прожившем с нею в любви долгую жизнь.

119

Евгения Николаевна Барютина скончалась в 1972 г. в тайном постриге.

120

О. Роман Медведь (1874–1937) служил в церкви Алексия митрополита Московского в Глинищах. Церковь закрыта в 1931 г. Священноисповедник, соборно прославлен с новомучениками и исповедниками российскими XX в. на юбилейном освященном Архиерейском соборе Русской православной церкви в 2000 г. См. о нем в кн.: Игумен Дамаскин (Орловский). Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия. Жизнеописания и материалы к ним. — Тверь: Булат, 2000. — Кн. 4. С. 289–367. Сохранился рисунок Евгении Николаевны Барютиной-Рождественской, сделанный за неделю до кончины о. Романа 1 сентября 1937 г. во время ее поездки к о. Роману в Малоярославец, где он жил после заключения и где скончайся.

121

Творения христианского подвижника конца VI в. епископа Ниневийского Исаака Сириянина «Слова подвижнические» до конца жизни оставались любимым духовным чтением В. Д. Пришвиной.

122

Ср.: «В 1919 году по благословению Святейшего Патриарха Тихона протоиерей Роман организовал Братство ревнителей православия в честь святителя Алексия, митрополита Московского. С этого времени для о. Романа начался особый период жизни, продолжавшийся более десяти лет, — духовного старческого окормления, воспитания прихожан в духе православия… Автор книги „Оптина пустынь и ее время“ Иван Михайлович Концевич, состоявший в братстве о. Романа, вспоминал: „В тот год, благодаря мудрому руководству Святейшего Патриарха Тихона, церковная жизнь в Москве чрезвычайно оживилась. Москва покрылась сетью братств, руководимых наиболее ревностными пастырями, были широко привлечены и миряне…“» Игумен Дамаскин (Орловский). Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия. Жизнеописания и материалы к ним. — Тверь: Булат, 2000. — Кн. 4. С. 302.

123

Дневник 31 августа 1943 г.

124

Сочинение христианского подвижника, настоятеля Синайского монастыря, затем отшельника Иоанна Лествичника (р. ок. 525) «Лествица Райская» В. Д. Пришвина до конца жизни постоянно читала.

125

Святой Иоанн Дамаскин (ок. 675 — ок. 750) — византийский богослов, идеолог иконопочитателей и апологет православия так же известен, как автор церковных песнопений, за что был назван «златоструйным».

126

Строка из стихотворения «На дне преисподней» (1922, из книги третьей «Неопалимая купина». Цикл VI) Максимилиана Волошина (наст. фам. Кириенко-Волошин) (1877–1932) поэта, переводчика, художника.

127

Дневник 15 марта 1945 г.

128

Николай Кузанский (наст. имя Николай Кребс, 1401–1464) — философ и богослов; в своих работах предвосхитил философские идеи Нового времени.

129

Дневник 17 декабря 1946 г.

130

О судьбе Владимира Ивановича Поля (1875–1962) см в кн.: Маковский С. На Парнасе Серебряного века. — М.: Изд. дом XXI век — Согласие, 2000. — С. 520–555.

131

Спиноза Бенедикт (Барух) (1632–1677) — нидерландский философ. Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646–1716) — немецкий философ, математик.

132

Михаил Осипович Гершензон (1869–1925) — литератор. Об Олеге Поле см. в кн.: Гершензон — Чегодаева Н М. Первые шаги жизненного пути (воспоминания дочери Михаила Гершензона). — М.: Захаров, 2000. — С. 151–185.

133

Строки из стихотворения М. Цветаевой «Ты проходишь на запад солнца» (1916).

134

Имеется в виду книга В. Свенцицкого «Граждане неба. Мое путешествие к пустынникам Кавказских гор» (1915).

135

Строки из стихотворения М. Цветаевой «Ты проходишь на запад солнца» (1916).

136

Дневник 27 июня 1952 г.

137

Николай Федорович Федоров (1828–1903) — библиотекарь Румянцевского музея (1874–1898), автор книги «Философия общего дела» (1906. Т.1, 1913. Т. 2), изданной под этим названием его учениками В. А. Кожевниковым и И. П. Петерсоном.

138

Дневник 8 января 1941 г.

139

А. Н. Брюханенко — известный пчеловод, с 1910 г. работавший в журнале «Пчеловодный мир» и в Петровской (ныне Тимирязевской) академии.

140

Глава «Любовь как условие возможности Царства Божия» из философско-богословского труда Олега Поля «Остров Достоверности» опубликована в журнале «Человек» (1991. № 5. С. 110–127).

141

Дневник 27 марта 1951 г.

142

Дневник 1941 г. б/д.

143

Об обновленчестве, внутрицерковном оппозиционном движении, направленном к союзу с большевистской властью, против главных принципов Православной церкви, в частности, против восстановления патриаршества, см. подробнее в кн.: Вострышев М. Патриарх Тихон. — М.: Мол. гвардия — ЖЗЛ; Русское слово, 1997. — С. 237–253.

144

В эти годы Екатерининская пустынь переживала труднейший этап своей истории (основана в 1674 г.), когда после закона о социализации монастырских земель пустынь была превращена в сельскохозяйственную артель с единственным действующим храмом; монахини из закрытого красностокского Рождество-Богородичного монастыря, поселившиеся здесь, вели огромное монастырское хозяйство, снабжая всю округу хлебом, молочными продуктами, овощами и медом, а также по возможности сохраняя весь строй монастырской жизни. В 1931 г. монастырь закрыли. См. подробнее об этом: Монастыри Святой Екатерины. — М.: ТОО «Рарогъ», 1998. — С. 7–22/Коммент. монахини Варвары (Вилисовой).

145

Имеются в виду Бироны.

146

13 сентября 1926 г. — канун праздника Воздвижения, день встречи Олега с Лялей.

147

Преподобный Симеон Новый Богослов (сконч. в 1032 г.).

148

Дневник 15 января 1941 г., 8 января 1941 г.

149

Ср.: «Удивление покидает мир. Даже воздухоплавание, даже радио и телевидение больше не удивительны. И можно вперед сказать, что перелет на другие планеты не даст того счастья, той радости, о которой сейчас грезится. Удивление связано с детством человека. Современный взрослый человек рано расстается со своим ребенком, он с двадцати лет взрослый и больше ничему не удивляется… Человеку надо вернуть себе детство, и тогда ему вернется удивление, и с удивлением вернется и сказка…». «Не до сказок теперь! Не до сказок, я знаю, но она явится, как наш след по земле… нашим следом Охотник идет, и он потом расскажет о нас». «Лицемерно вздыхают о детстве, что оно „прошло“. Но спросишь их — зачем они дали ему „пройти“? Все хорошее должно в человеке оставаться даже после смерти…» «Мы любим в детях то самое, что храним в себе с детства, как лучший дар нам от жизни». (Примеч. В. Д. Пришвиной.) Пришвин М. Незабудки. — М.: Худож. лит., 1969. — С.124–125.

150

Младшая сестра Олега Поля.

151

Имеется в виду книга Льюиса Кэрролла (наст. имя — Чарлз Латуидж Доджсон (1832–1898) — английского писателя, математика, священника, профессора Оксфордского университета (1855–1881) «Алиса в стране чудес», написанная в 1865 г.

152

Слова из молитвы святого Антиоха.

153

Дневник 24 марта 1940 г.

154

Лк. 22:48.

155

Автор книги толстовец Н. Г. Сутковой в 30-е гг. арестован за эту книгу и погиб.

156

См. об этом в кн.: Крестный путь Иоанна Златоуста / Сост., общ. ред. О. В. Орловой. — М.: ТОО «Рарогъ», 1996.

157

Дневник 23 января 1940 г.

158

Дневник 24 марта 1940 г.

159

Дневник 22 августа 1944 г., 24 октября 1944 г.

160

Дневник 29 апреля 1953 г., 12 марта 1953 г.

161

Михаил Александрович Новоселов.

162

Дневник 9 июля 1947 г.

163

Дневник 27 февраля 1952 г., 1947 г., б/д.

164

Дневник 5 декабря 1947 г.

165

Дневник б/д, 24 февраля 1940 г.

166

Дневник 4 июля 1946 г.

167

Дневник 9 июня 1943 г., 12 февраля 1948 г.

168

Дневник б/д.

169

Дневник 28 декабря 1941 г., 6 мая 1944 г.

170

Дневник 1948 г., б/д.

171

Дневник 26 мая 1920 г.

172

Мф. 3:9.

173

Ин. 20:24–29.

174

Воскресный Богородичен седален Октоиха 3-го гласа.

175

Мф. 22:30.

176

«Игуменом мы считали преп. Серафима Саровского». (Примеч. В. Д. Пришвиной.)

177

Григорий Саввич Сковорода (1722–1794) — украинский философ и поэт.

178

Ср.: стихотворение Н. С. Гумилева (1886–1921) «Пьяный дервиш». Ср.: «Мир лишь луч от лика друга / Все иное тень его».

179

Дневник 22 августа 1927 г.

180

Дневник 18 июля 1948 г.

181

Дневник 27 августа 1942 г.

182

См. об имяславии в кн.: Тахо-Годи А. Лосев. — М.: Мол. гвардия — ЖЗЛ; Студенческий меридиан, 1997. — С. 109–117.

183

Имеется в виду картина художника А. Н. Новоскольцева (1853–1919) «Опричники в доме опального боярина».

184

Мф. 16:18.

185

Лосев А. Ф. Античный космос и современная наука. — М., 1927.

186

Ин 16:21.

187

Олег имеет в виду платье для пострига.

188

Дневник 2 мая 1953 г.

189

Источник не установлен.

190

Ин. 1:13.

191

Речь идет о меценате Олега, который собирался уезжать из Москвы на родину в Польшу.

192

Некоторые материалы следственного дела № 2076, предоставленные нам по обвинению Олейникова М., Смирнова Я., Поль О., Покровской и других по пп. 10–11 ст 58 УК, позволяют уточнить, во-первых, дату ареста, а во-вторых, масштаб и характер деятельности Олега Поля (иеромонаха Онисима) на Кавказе.

Следственное дело № 2076 представляет собой объемистую папку, на которой стоят штампы учета документов разных лет. Последний: «Учтено в 1990 г. УКГБ Краснодар». Сверху гриф: «Хранить вечно».

1. Постановление (о приобщении к делу вещественных доказательств) 1929 года ноября 10 дня гор. Новороссийск. Я, уполномоченн. СО ЧЕР ОКР ОТДЕЛА ОГПУ Меньшиков, рассмотрев сего числа обнаруженные у гражданина Поль Олега Владимировича и принимая во внимание, что означенные документы, согласно описи их от 14 октября 1929 г. являются вещественными доказательствами по делу, поэтому, руководствуясь ст. ст. 66 и 67 УПК Постановил:

Перечисленные выше документы вместе с описью их приобщить к следственному делу № 2076 в качестве веществ, доказательств.

Уполномоченный СО ЧЕР ОКР ОТДЕЛА Меньшиков

Согласен: нач. СО ЧЕР ОКР ОТДЕЛА Филин

2. Характерные выписки из документов, принадлежащих обвиняемому Полю Олегу Владимировичу Иеромонаху Онисиму.

Документ разоблачает обновленцев и обвиняет их в расколе церкви и услугах, оказываемых обновленцами Сов. Власти. Главное обвинение падает на митрополита Сергия. Характерными местами в этом документе явл. следующие:

«Коммунизм расходится не только с православием, а со всякой религией и при таких обстоятельствах говорить об их соединении — значит соединять несоединимое».

«Обновленцы стремились к тому, чтобы по образному выражению Т. Я. Степанова-Скворцова в его ст. „Среди церковников“, предпосланной в качестве предисловия к посланию митрополита Сергия, „построить крест так, чтобы рабочему померещился в нем молот, а крестьянину серп“».

«Как же при таких условиях можно признать задачи православной церкви дойти до отождествления радости и успехов советской власти с радостями и успехами церкви православной. Дадим несколько примеров: радостью для советской власти является ликвидация храмов с превращением их в клубы или подобного рода заведения, и особенно разгром храмов Божиих, из коих много разрушено, а еще больше предположено к разрушению, притом в плановом порядке. Неужели эта радость советской власти есть так же радость и верных чад Церкви. А осквернение мощей, а тайный увоз воровским манером мощей Серафима Саровского в епархии митрополита Сергия».

«Непослушание групп верующих его приказу о поминовении себя и властей М. Сергий отождествляет с контрреволюцией со всеми вытекающими отсюда последствиями уже по линии ОГПУ».

«Но взяв на себя добровольные функции политического сыска за чадами православной церкви М. Сергий затрагивает самым чувствительным образом совесть своей паствы».

3. Среди изъятых документов — список общин и священнослужителей Майкопского и Черноморского Церковного Округа за подписью Варлаама Епископа Майкопского, его письмо с обращением к «Высокопреосвященнейшему Владыке» о положении подземных храмов на Кавказе в ситуации, когда «на всем пространстве Кубанской, Черноморской и Сухумской все без исключения храмы находятся в руках обновленцев и сергиян», множество писем монахов, а также рецензия на работу Олега Поля «Хозяйство человека», в которой, в частности, отмечается:

«Постановка автором вопроса о законе развития общества, производственных отношений и экономической закономерности — целиком противоречит нашей марксистской теории диалектического материализма. Автор определяет предмет политической экономии следующим образом:

„Предмет политэкономии и есть хозяйство каждого человека, рассматриваемого с точки зрения участия в нем других людей, или иначе — предмет этой науки — хозяйство всего человечества, рассматриваемое с точки зрения служения его единичному человеку“.

Из этого определения можно сделать прямой вывод, что автор стоит на рельсах отрицания классовой борьбы в обществе — с одной стороны, и вообще отрицает наличие классов — с другой».

Об этом см. в кн.: Осипова И. И. Сквозь огнь мучений и воды слез… Гонения на Истинно-Православную Церковь. По материалам следственных и лагерных заключенных. — М.: Серебряные нити, 1998. — С.85–95. Среди предоставленных нам материалов есть следующий документ: «В соответствии с архивными материалами Поль Олег Владимирович (иеромонах Онисим), 1900 года рождения, уроженец г. Киева, окончил реальное училище в г. Москве и получил профессию педагога, с 1921 по 1924 год работал в Пушкинской опытной школе-колонии II ступени МОНО преподавателем математики. Являясь „толстовцем“, увлекался мистицизмом, но, не удовлетворившись скудостью мистики у Толстого и заболев туберкулезом легких, в 1924 году оставил службу педагога, переехал в г. Геленджик. Работал на случайных заработках в качестве чернорабочего. В 1925 г. выехал на жительство в Сочинский район с. Змейка с твердым намерением уйти в монашество и стать иеромонахом. Для получения сана, Поль О. В. выезжал в Ленинград к архиепископу, который рукоположил его в иеромонахи.

8 октября 1929 года Поль был арестован по обвинению в проведении антисоветской агитации, направленной на срыв мероприятий, проводимых Советской властью. Заседанием Тройки при ПП ОГПУ СКК от 27 февраля 1930 г. по ст. 58–10 ч. 2, 58–11 УК приговорен к высшей мере наказания — расстрелу.

Реабилитирован 23. 03. 1990 г. Прокуратурой Краснодарского края на основании ст. 1 Указа ПВС СССР от 16.01.1989 г.»

Основание — архивное дело № 2–54881.

Начальник подразделения УФСБ РФ В. А. Хроль. (Коммент. Л. А. Рязановой.)

193

Летом 1979 г., за полгода до кончины Валерии Дмитриевны, в Дунино приехал неожиданный гость. Это был Леонид Давидович Шрейдер (1907–1982), которого Валерия Дмитриевна только смутно помнила — они друг друга почти не знали. Он разыскал Валерию Дмитриевну, по-видимому, через одну из сестер Олега Поля для того, чтобы передать ей сохранившийся у него архив Олега. Мальчиком в колонии Арманд он познакомился с Олегом и уже никогда не терял с ним связи. Он взял на хранение оставшиеся у сестер и у матери тетради Олега и, невзирая на опасность, хранил все годы при себе (а так как он был ведущим инженером одного из московских заводов, и после его кончины мы обнаружили в бумагах правительственные телеграммы, присланные по месту эвакуации завода на его имя, то, конечно, был на виду и рисковал). «Остров Достоверности» он знал досконально и говорил, что не слышал ничего более близкого своей душе о православии. У него сохранились также письма Олега. Он же передал Валерии Дмитриевне кавказскую фотографию Олега с о. Даниилом и о. Арсением. Валерия Дмитриевна сказала ему: «Леня, Олег нас там радостно встретит», а он ответил: «Если бы это было так». После гибели Олега он ездил на Кавказ каждый год всю свою жизнь.

Валерия Дмитриевна до конца не расставалась с этой фотографией, считала, что все это было и милостью ей, и прощением.

В архиве Л. Д. Шрейдера мы обнаружили воспоминания сестры Олега Тамары:

«В 1965 году я попросил Тамару Поль написать о жизни ее брата до 1920 года. Вот что написала мне Тамара.

Родился 31.5.1900 года.

Семья — педагоги — музыканты — учителя.

С раннего детства отличался любознательностью и необыкновенным для своего возраста умом. Читать начал до 5 лет. Очень любил считать и читать, хорошо рисовал, преимущественно акварелью. Писал стихи и рассказы.

У нас в семье был семейный журнал „Ласточка“, в котором он рисовал иллюстрации к стихам и рассказам своим и всех своих сестричек. Отличался миролюбием и спокойным характером, но не переносил, когда кого-нибудь обижали. Особенно жалел животных.

С раннего детства увлекался всевозможными ремеслами. Хорошо владел столярными инструментами. Всегда делал сестрам игрушки, автомобили с резиновыми двигателями и проч. Летом со старшей сестрой строил на деревьях хижины, в лесу вигвамы, на реке всегда был плот своего изготовления.

Хорошо переплетал книги.

Лет 11-и увлекся скаутизмом. Ходил в защитном костюмчике, носил шапочку по форме. Главное, что его привлекало — это то, что скаут должен быть честным, добрым, помогать людям. Уже с 13–14 стал изучать эсперанто. Переписывал в специальную тетрадь статьи, занимался самостоятельно.

Играл на рояле, причем специально не занимался, неудивительно быстро выучивал то, что ему нравилось. Предпочитал мягкую, лирическую музыку или спокойную, торжественную. Любил сочинения Шопена и Бетховена.

В 1914 году наша семья спешно эвакуировалась из Киева, где мы жили в детстве. На Киев наступали немцы. Будучи беженцами, мы жили в Москве в очень трудных условиях. Не было никакой мебели в течение долгого времени. Мама была в то время уже женой художника, и в семье было пятеро детей. Она ушла от моего папы, взяв с собой нас — меня и Олега. Олег переехал в Москве к отцу-музыканту — Владимиру Ивановичу Полю. Так пришлось сделать для облегчения материального положения семьи. В эти времена он забегал к нам, но как шла его жизнь, я не знаю. Учился он всегда отлично.

Никогда не отказывался помочь той из сестричек, которой было что-либо в учебе трудно. Это особенно относится к математическим наукам, в которых он, казалось, не знал никаких трудностей.

В 1918 году его призвали в армию. В те годы он познакомился с толстовцами (имен не знаю) и, ссылаясь на свои убеждения, не позволяющие убивать, отказался идти на войну. Его арестовали, и грозило это закончиться расстрелом. Так было в первые годы революции.

Состоялся суд, на котором выступил друг Льва Толстого. Если не ошибаюсь, это был Горбунов-Посадов. Он сказал, что знает этого юношу как самого себя и поручился, что отказ от военной службы — не контрреволюция, а настоящие человеческие убеждения, которые не позволяют ему брать в руки оружие для убийства людей.

На суде спросили, каким общественно-полезным делом он будет заниматься, если его отпустят. Олег сказал, что любое дело согласен выполнять, но предпочел бы быть педагогом… мог бы преподавать математику.

В это время была (или вскоре после этого) организована Пушкинская опытно-показательная школа — колония, где он и стал преподавателем. Незадолго до этого, в 1919 году, он еще преподавал в толстовской (т. е. возглавляемой толстовцами) колонии под Москвой. Туда были собраны дети из царских приютов. Было это на станции Опалиха по Рижской ж. д. Там Олег преподавал и работал в поле и в лесу наравне со всеми сотрудниками и детьми.

Возглавлял эту сельскохозяйственную колонию Митрофан Нечесов, чудесный душевный человек, толстовец по убеждениям.

Что было дальше, ты знаешь.

Точную дату смерти я не знаю.

По-моему, мамочку заставили расписаться, что она знает о том, что ее сын убит, не знаю, какого именно числа. Знаю, что летом 1930 г. (Его убили, вероятно, 26 июня 1930 г.).

Тамара. 25.11.1965 г.»

Далее рукой Л. Д. Шрейдера написано:

«Отдельные афоризмы О.:

а) „Ад есть то, чего хочет сам человек“.

б) „Биография есть история роста и изживания страстей, житие есть победа над страстями“.

в) „Исторически значительны только события, значительные с точки зрения вселенского спасения, т. е. события, изменяющие отношение вселенной, которая существует, ко вселенной, которая должна существовать“.

д) „Генри Джордж был чистым человеком, а потому ясно увидел образ прекрасного общественного строя, подсказываемого людям Премудростью Божией“».

194

Дневник б/д.

195

Материалы следственного дела В. Д. Вознесенской-Лебедевой (арх. № Н-7642), предоставленные нам для ознакомления, подтверждают, что она была арестована 15 апреля 1932 г. «По обвинению в совершении преступных действий, предусмотренных ст. 58/УК в том, что она являлась активной участницей контрреволюционной организации „Истинно-Православная Церковь“ (внутрицерковное движение, оппозиционное митрополиту Сергию) и проходила по групповому делу епископа Серафима (Звездинского Николая Ивановича), была выслана в Западную Сибирь сроком на 3 года. Была реабилитирована 7 февраля 1990 г. по ст.1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 г. „О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30–40-х и начала 50-х годов“». Большую роль, о которой В. Д. знала очень мало, в организации этого движения сыграл М. А. Новоселов (катакомбный епископ Марк, ныне канонизирован). Подробно см. в кн.: Осипова И. И. Сквозь огнь мучений и воду слез… Гонения на Истинно-Православную Церковь. По материалам следственных и лагерных заключенных. — М.: Серебряные нити, 1998. (Коммент. Л. А. Рязановой.)

196

Книга «Женщина, которая не могла умереть» Юлии Михайловны Де’Бособр, находившейся на Лубянке в одной камере с Валерией Дмитриевной, изданная в Лондоне, воистину по счастливой случайности на несколько дней попала к Валерии Дмитриевне году в 1974-м или 1975-м. Юлия Михайловна, по-видимому из осторожности, назвала Валерию именем ее матери, то есть Наталией, а Александра Васильевича именем его отца Василием. Валерия Дмитриевна всегда помнила, что тогда, в камере на Лубянке, они дали друг другу слово: тот, кто останется жив, напишет обо всех. По крайней мере двое это сделали, а судьба остальных осталась неизвестной. Текст дается с некоторыми сокращениями, не имеющими отношения к теме. (Пер. Я. Гришиной.)

«Ночь. Дверь моей камеры открывается. Входит женщина. Она снимает меховую шляпу и шубу. Не провокатор ли она, подосланный что-то выспрашивать у меня, потому что все остальное им не удалось? Она невысокая, с очень тонкими ногами и широкими плечами, которые кажутся сильными. Черные волосы — две длинные косы спускаются до талии. Лицо бледное и несколько пухлое. Ногти покрыты лаком, ярким и блестящим. Она улыбается и говорит:

— Я ужасно устала. Я летела самолетом всю дорогу с Соловков… Но, скажите мне, вы больны?

— Больна? Может быть, немного. Но тоже страшно устала (как странно звучит мой голос!).

— Вы выглядите так… Вы здесь давно? Несколько дней?

— С 4 февраля.

— Боже мой! — восклицает она, не спуская с меня глаз. Ее глаза наполняются слезами. Она подходит к моей кровати: — И вы все это время одна?

— Да. Что сегодня?

— 24 апреля!

— Апрель… значит, опять весна.

— Но они никогда не держат женщин в одиночке больше двух недель. — В ее голосе слышны истерические нотки.

Дверь отпирается. С лагерной кроватью и матрасом входят два надзирателя.

— Вы не должны говорить так громко, — говорит один ей. Потом, улыбаясь, мне:

— Вы можете говорить сколько угодно, но шепотом.

Они ставят кровать параллельно моей.

— Как вас зовут?

— Зоя.

— Сколько вам лет?

— Двадцать два в следующем месяце.

— Вы сказали, что вы с Соловков. Вы имеете в виду тот лагерь за Арктическим кругом, о котором каждый смутно слышал?

— Да. Старый монастырь на архипелаге Белого моря, теперь концлагерь. Самый дальний аванпост христианства, как они обычно говорят. Я была там три года. Сначала приговорили к смерти, потом к десяти годам каторжного труда. А сейчас, три года спустя, вдруг самолетом доставили меня обратно в Москву. Без предупреждения, без единого слова, как обычно, конечно. Может, после всего они считают, что меня можно убить. А может быть, отмена приговора. Кто знает? Я ничего не знаю.

— Бедная девочка, — вздыхаю я.

Она смеется:

— Девочка! Каждый год из этих трех лет равен двадцати годам обычной трудной беспокойной жизни женщины. Пожалуйста, считайте, что мне восемьдесят. — Она снова смеется. — Но сейчас я должна спать. Спокойной ночи.

Утром нас вместе отводят в умывальню. Зоя очень мила и старается делать все за меня. А мне так странно быть не одной в моей камере. Мне кажется, что я всегда жила тут, отделенная от других живых существ, в мире мечты и фантазии, только изредка нарушаемом одетыми в форму тенями людей.

Зоя рассказывает:

— Пока я была под следствием, меня тоже держали в одиночной камере, но это было в Бутырской тюрьме. Там было по-другому. Мне давали книги, каждую неделю я получала продуктовые посылки из дому, каждый день на четверть часа меня выводили гулять в тюремный двор. Иногда мне даже разрешалось самой готовить себе обед. Некоторые из персонала могли разговаривать со мной. Я видела других заключенных, слышала их. Но здесь — ужасно, ужасно. Неудивительно, что это место называют Дворцом пыток, который сводит людей с ума, превращает их в живые подобия людей, полные страха. Мы должны попросить книги. Ужасно совсем не иметь книг.

Затем она продолжает:

— В Соловках, после года работ, когда мне дали место машинистки в управлении лагеря, у меня было время читать. У нас была хорошая библиотека. А зимой мы ходили на лыжах. Мне повезло, у меня было особое положение благодаря моему голосу. Он им нравился. Сначала я пела в хоре обычные революционные песни по всяким праздникам, знаете. Потом нами занялся человек, который на самом деле был режиссером. Он организовал театр; мы все принимали участие. И имели успех. Он написал музыкальную комедию, музыку и все остальное: я пела ведущую партию. С тех пор я всегда пела соло. Это облегчило мою жизнь. Старый певец из Императорского петербургского театра поставил мне голос. Результат появился через несколько недель. Режиссер скоро умер… от непосильной работы и дурного обращения… А я пела. И у меня были разные привилегии. Мне было разрешено покупать продукты в особой лавке. Так или иначе, все это неважно, ничтожно, но… я полюбила человека, его звали Михаилом, он был коммунистом перед тем, как его арестовали. Человек теряет принадлежность к партии, когда его обвиняют в совершении преступления, вы знаете. Он еврей. Мои же родители православные. Он сейчас, вернее, был одним из начальников на Соловках. Где он? Что они с ним сделали? Если бы кто-нибудь знал.

— Я понимаю… Я люблю человека, его зовут Николай, мы были женаты 15 лет. Я думаю, он тоже где-то здесь. Может, нет, конечно. Кто знает? Я не знаю ничего.

Мы уже устроились на ночь. Мягко открывается дверь, входит высокая ширококостная женщина. Дверь закрывается за ней. Она одета в легкое пальто. Она подходит к столу, кладет на стол свой узелок, смотрит прямо и мрачно. Я убираю ноги с края кровати к стене и говорю:

— Пожалуйста, садитесь. Они принесут вам кровать.

— Я лучше постою.

Она не смотрит на меня. Мы с Зоей переглядываемся. Двое вносят кровать и ставят ее вдоль моей стенки ближе к окну. Без единого слова она раздевается и ложится лицом к стене. Тяжело, когда в камере появляется такой человек.

На следующее утро мы втроем — камера 36 — проделываем весь обычный утренний тюремный туалет. Когда мы возвращаемся в камеру, Зоя пытается заговорить. Она рассказывает о своих трех годах работы, об одиночном моем трехмесячном заключении. Она хочет показать Эмме, что существуют страдания и других людей. Ей кажется, что тогда легче вынести свое. Так и есть для всех, но не для Эммы.

— Но почему меня посадили в камеру, как будто я такая же, как вы. Вы, должно быть, преступники, с вами и надо обращаться как с преступниками. А я нет. Я ничего не сделала. Погодите, я узнаю, какая собака это сделала. Кто бы это ни был, он за это ответит.

После этого мы молчим. Враждебное настроение Эммы замораживает нас. В ее присутствии мы с Зоей едва говорим друг с другом. Наконец Зоя не может больше выносить молчания. Она начинает петь: „Даже ветер не может знать, даже мягкий падающий снег, только струна под смычком может знать, как я люблю тебя…“

Следующее утро начинается очень рано. Нас первыми ведут мыться. Когда мы ждем нашего огромного чайника, дверь открывается и входит маленькая тонкая женщина, одетая в черное, как монахиня. Ее лицо, хотя немолодое, все же какое-то моложавое, как это часто можно видеть на лицах старых монахов и монахинь. Ее большие светло-голубые глаза, немного навыкате и очень близорукие, почти слепые, напряженно оглядывают камеру. Она выглядит испуганной, но это не так. Она спокойно перекрестилась и шепотом сказала: „Господи Иисусе Христе, сыне Божий, милостив буди нам“.

Молодой надзиратель, который привел ее, останавливается у полуоткрытой двери и смотрит на нее. Она поворачивается к нему и говорит приятным мелодичным голосом:

— Не могу ли я получить очки и палку? Без них я не могу двигаться.

Надзиратель делает строгое лицо:

— Нет! Это против правил.

Зоя встает и берет новенькую за руку. Лицо надзирателя смягчается и он добавляет:

— Вам помогут. Вы же не одна.

Он выходит и запирает дверь. Зоя ведет женщину к своей кровати.

— Спасибо, девочка. Как тебя зовут?

— Зоя. А вас?

— Екатерина. Я только что поднялась после тяжелой болезни. Ревматизм. Я еле двигаюсь, все тело еще до сих пор болит временами. Глупо с их стороны не дать мне палку. Боятся, что ударю ею кого-нибудь из вас? Из них? — Она легко смеется, как ребенок, счастливый и беззаботный.

Чай мы пьем уже вместе с ней. Она удивляет нас тем, что крестит все, что ест. Оказывается, что она не монахиня и что она образована. Она окончила Московский Университет, сначала по отделению классическому и педагогики, потом высшей математики. Какое-то время успешно преподавала в одной из школ. Теперь она больше не может преподавать, потому что отказалась отречься от христианства. Но она дает частные уроки отстающим детям и таким образом содержит себя и старую маму. Еще она — добровольный член какого-то братства.

Когда дверь снова открывается, мы думаем, что это кровать для Екатерины, но, к нашему удивлению, это еще одна женщина. И удивительно симпатичная. Среднего роста, стройная и женственная. Ее блестящие, вьющиеся каштановые волосы, стриженные коротко, на полшеи, зачесаны назад, открывая прелестное лицо с румянцем. Ее широко расставленные темно-карие бархатистые глаза блестят почти невыносимо от сильного волнения, горящего в ней. Это странно не соответствует ее строгому, хорошо сшитому темно-синему пальто и юбке. Она стоит посередине камеры и говорит с неудержимой, искрящейся веселостью:

— Добрый день всем, милые подруги моих суровых дней!

Я предлагаю ей сесть на мою кровать. Екатерина спрашивает:

— Когда?

— Сейчас. С обыском пришли к нам, когда мы с мужем одевались, чтобы идти на работу. Обыскали дом. И привезли сюда в разных машинах. Во всем городе аресты.

— Сейчас Страстная неделя, — говорит Екатерина. Голос ее полон музыки, как будто бы она поет слова. Эмма резко говорит:

— Какое это имеет значение? Для Советского Союза в воскресенье — 1 Мая.

И Зоя восклицает:

— 1 Мая на Пасху! Как странно!

Екатерина продолжает, не обращаясь ни к кому непосредственно:

— Они пришли к нам вчера вечером, в девять, напугав особенно мою бедную старую маму, перевернули все вверх дном и взяли меня после полуночи, оставив ее одну разбирать этот беспорядок.

Новенькая, сидящая в ногах моей постели, закрыла лицо руками. Она дрожала. Тихо, с невыразимой душевной болью, он простонала:

— Бедная моя мама осталась тоже совершенно одна в этом беспорядке. Совершенно одна — справляться с этим невыносимым положением. Это убьет ее.

Я постаралась отвлечь ее от того, что, очевидно, было источником всех ее мучений:

— Как вас зовут?

— Наталья.

— Замечательно. Одно из моих любимых имен.

Она улыбается. Зоя, все понимающая, старается помочь:

— Как отличается ваша одежда от нашей! Я была в Соловках три года. Мы сами шили одежду там из того, что случайно оказывалось в лавке. Иногда шили друг для друга.

— Три года! — восклицает Наталья. — Боже мой! Мама бы умерла до моего возвращения, если…

— Как женщины беспокоятся о других людях, — раздраженно выдохнула Эмма. — Вам недостаточно своих бед?

— У вас, наверное, не осталось близких на воле, — пробормотала Екатерина.

— У меня мама и двое детей. Они полностью на мне. Екатерина посмотрела на нее с сочувствием:

— Вдова!

— Нет. Я развелась с мужем. Он чех. Его арестовали во время войны. Он остался здесь после революции, потому что границы были закрыты. Потом гражданская война. Он хотел вернуться на родину. Я бы не поехала с ним, конечно. Почему я должна бросать родных, работу, друзей — все, потому что он хотел жить в своей стране? Правительство поддержало меня, и дети должны были остаться со мной.

Екатерина говорит:

— Вы, наверное, не очень любили беднягу.

— Любила! Я не знаю, что это значит. Мы прожили вместе пять лет. У меня двое детей от него. Каждый устанет.

— Да, обет безбрачия часто легче вынести, чем супружество.

Мы все уже давно пожелали друг другу спокойной ночи, старались заснуть, когда пришли за Эммой. Ее берут на допрос. Пока она одевается, мы все, взбудораженные, окончательно просыпаемся. Ее уводят, и в камере воцаряется глубокое молчание. Нам всем не очень нравится Эмма, но сейчас у каждого только сострадание к ней. Ее ведут на мученье, да поможет ей Бог.

Наконец она возвращается. Все глаза, обращенные к ней, полны жалостью. Как ей лучше: чтобы мы молчали или заговорили? Но она полна гнева, и спустя какое-то время мы узнаем, как однажды они с друзьями собрались потанцевать. Были иностранцы. Выпили немного вина. Все было весело и сердечно. Ее следователь сказал, что вечеринка была для отвода глаз. Что дом был штабом для организации шпионажа и саботажа. Эмма показала на тех, кто втянул ее в это дело.

— Но как же вы можете верить им? — воскликнула Зоя.

Последовало молчанье. Эмма поняла наше враждебное отношение к ней. В камере было настроение подавленности. Я отвернулась к стене, чтобы как-то забыться.

На следующее утро Екатерина рано подходит к окну, поднимает голову, смотрит на небо, потом останавливает свой взгляд на моем лице и шепчет:

— Сегодня Великая Пятница, девочка. День величайшего страдания.

Она возвращается к своей кровати. Позже, когда мы, выпив чаю, усаживаемся, каждая с книгой или со своими мыслями на своей кровати, Екатерина снова поднимается. Она стоит в ногах кровати, опираясь о стену, которая тянется от выхода, так что надзиратель не может видеть ее сквозь отверстие. Устремив глаза на луч солнца, она стоит, прямая, и молится. Огромный надзиратель входит и направляется прямо к ней:

— Что вы делаете?

— Стою.

Он разочарован, что она не на коленях.

— Вы не должны стоять вдоль этой стены — я не вижу вас.

— Где я должна стоять?

— Где-нибудь еще.

Наталья бросает раздраженно:

— Где „где-нибудь еще“, когда кровати стоят вдоль стен, а посередине огромный стол? — И, уже смеясь, добавляет: — А если бы она подошла к окну, ее бы немедленно расстреляли без предупреждения?

Он тоже смеется:

— Вы можете подходить к окну. Я не буду стрелять, пока вы не сядете на подоконник. — Он уходит, смеясь.

После обеда камера 36 погружается в сонливое состояние полного бездействия. Екатерину берут на допрос. Когда ей велят приготовиться, она повязывает на голову черный платок, как это делают русские крестьянки, и поворачивается к окну. Как бледна кожа на ее лице! Но щеки слегка розовеют. Она смотрит на видимый нам клочок неба, и глаза ее полны слез. Не печали, боли или плохого предчувствия или беспокойства, но светлые слезы восторга. Когда за ней приходят, она поворачивается так, что я на мгновение вижу ее лицо, и мимолетно улыбается. Лучистость этой прекрасной улыбки поражает меня, я отворачиваюсь к стене, чтобы никто не заметил моего состояния.

Снова камера полна сострадания. Даже Эмма присоединяется к нам. Мы сейчас все одно. Екатерина отсутствует долго. Когда она возвращается, ее лицо так светло и лучисто, что надзиратель не может удержаться от того, чтобы искоса не поглядывать на нее, пока вводит ее в камеру. Она идет к кровати, ложится и видно, что пытается сдержать чувство, переполняющее ее. Спустя несколько часов она подходит и садится на мою кровать.

— О, какая радость, как велика моя радость! — шепчет она. — Как мне отблагодарить Бога за Его милосердие? Мое несчастье пришло ко мне в день его величайшего страдания. Какая великая милость ко мне!

Ее глаза снова наполняются слезами.

— Великая Пятница, день Его смерти. Как мне отблагодарить Его? Как должна я благодарить?

Проходит суббота. В воскресенье наш утренний чай крепче обычного. Зоя говорит:

— Нам напоминают, что сегодня Первое мая.

А Екатерина шепотом:

— Это сам Христос напоминает нам о Своем Воскресении.

В этот день в камере разрешают открыть окно.

Дни становятся заметно длиннее, даже в нашей камере это чувствуется. Однажды утром мы решили, что гимнастика пойдет нам на пользу. Зоя удивительно гибкая. Она может пройти на руках всю камеру. Я знаю лишь одно движение, которое каждое утро многие годы повторяю. Я поднимаюсь и стою на плечах и почти на шее, а ногами совершаю различные „па“ во всех направлениях. Это не трудно, но выглядит впечатляюще. Наташа знает несколько дыхательных упражнений. Из всего этого мы выбираем то, что нам всем подходит, составляем серию упражнений, которые и повторяем каждое утро.

Екатерина не принимает участия в наших занятиях из-за возраста, и Эмма очень редко к нам присоединяется. Ее часто берут на допросы, и после них она довольно хорошо к нам относится некоторое время. Есть что-то неестественное в этом периодически появляющемся дружелюбии, и это заставляет нас думать одно и тоже. Мы ничего не говорим друг другу, но мы все с ней осторожны. Однажды, когда Эммы нет, Екатерина заговаривает об этой нашей муке.

— В каждой группе мучеников должен быть Иуда, — говорит она, — это устанавливает некое равновесие. Он не посторонний.

Зою тоже часто берут на допросы. Каждый раз она возвращается бледная, молчаливая. Если бы новая трагедия не вошла в ее жизнь, она стала бы женой Михаила. Только Екатерине она что-то рассказывает.

Однажды перед обедом в камеру приводят еще одну женщину. Наша первая мысль: „Где ей поставят кровать?“ Она маленькая, с очень черными волосами, густыми и вьющимися. Ее большие черные глаза смотрят отчужденно, как-то дико из-под бровей, сходящихся на переносице. Ее арестовали неделю тому назад недалеко от Ленинграда. Она, ее муж, молодой ученый, и двое детишек жили там два года около его лаборатории. Она просто больна от всего, что произошло. Она сидит на кровати Екатерины, снова и снова говорит, что это она виновата во всем, что она погубила своего мужа, которого любит, и будет виновата в смерти ребенка. Ее муж очень близорук, у него специальные очки, и он видит только в очках. А у Екатерины отобрали очки. Ее речь становится все более бессвязной. Наконец, мы поняли, что она написала своему дяде за границу и попросила прислать какие-то витамины для своего ребенка. Он послал их через друзей. Он прислал шерсть и консервированное детское питание. „А теперь они говорят, что мы шпионы! Павел шпион! Он не знал даже об этой посылке“.

Мы потерянно смотрим друг на друга. Это было невыносимо, но как мы могли остановить ее? К счастью, вошли с одеялом и подушкой два надзирателя…

Поздно ночью Соню уводят на допрос. Ее почти приносят обратно, приходит врач. Она дышит прерывисто, глаза ее расширены. Ей вводят какое-то лекарство, делают компресс. Ее начинает трясти. Ей приносят еще одеяло и бутылки с горячей водой. К рассвету она успокаивается, мы засыпаем.

Время идет. Екатерина знает день и число, потому что каждый день — день какого-нибудь святого. Мы называем ее „наш календарь“. Сегодня 15 июля, и меня не допрашивали с тех пор, как появилась Зоя. Наташу вообще еще не брали на допрос. Она получила деньги от мамы. И другие тоже. Кроме Зои. Ее семьи здесь нет, а Михаил… кто знает?

Однажды вечером Эмма возвращается с допроса раньше, чем обычно, и явно в приподнятом настроении. Она собирает вещи. Я понимаю, что происходит. Она решилась пойти на сделку. Она выйдет из тюрьмы завтра или послезавтра, или спустя несколько дней. Кто-то от нее отвернется, но это будут люди настолько преданные современным порядкам, что никакое ГПУ ими не интересуется. С кем-то она будет говорить, и в тюрьмах сгинут новые жертвы. Но ее дети пойдут в школу, мать получит какую-то пенсию, она сама — хорошую работу.

Утром она снова перебирает свою одежду и тщательно одевается. Берет книгу и не может читать. Ее глаза сияют, на щеках румянец. Неужели они обманули ее? В концлагерь? Она не говорит с нами, только скупо отвечает на вопросы. Наконец дверь отпирается. Да, это вызывают Эмму. Спустя несколько минут нам велят собрать ее вещи. Освобождают? Признали невиновной? Переводят в другую тюрьму? Или — расстреляют? Я молчу. Зоя тоже. Мы переглядываемся. В мгновение понимаем друг друга. Все совершенно ясно тому, кто смотрит и видит.

Вечером, когда наше окно открыто, Екатерина садится на мою кровать, Наташа ложится поперек ее, Соня лежит на своей кровати лицом к нам и Зоя садится около нее. Екатерина рассказывает шепотом о святых России. Она говорит о св. Серафиме, который жил в лесах около Сарова сто лет назад в домике, построенном им самим почти без инструментов. О том, как однажды три бандита ворвались к нему, когда он молился, и потребовали, чтобы он помог им в чем-то, а он ничего не мог сказать, кроме слов молитвы. Они избили его и оставили. „Он все знал, Серафим Саровский. Он знал, что Россия придет к этому. Он знал, что тот, кто предал свое наследие, должен страдать. Но с помощью Христа из всего этого хаоса родятся люди, которые будут чисты и бесстрашны. Они с мужеством смогут смотреть в глаза жизни и в глаза смерти“. — Маленькая черная фигурка с лучистым лицом — настоящий предвестник этого времени. Она продолжает: „Из этих чистых и бесстрашных людей выйдут люди святые, живущие в мудрости и любви, и среди них появится человек, и сам Христос укажет на него и сделает его царем. Царем Святой Руси милостью Божией“.

Дверь отворяется. Наталье велят приготовиться. Ее берут к следователю. С тех самых пор, как ее арестовали, она очень хочет этого. Каждый всегда надеется получить какие-то сведения, что-то выудить из перекрестного допроса, что-нибудь о местонахождении мужа, о действиях родителей и друзей, о судьбе детей. Ничего это никогда до вас не доходит, но вы всегда надеетесь, что это может случиться. Наталья, как и все, страстно ждала перекрестного допроса, чтобы узнать, наконец, что значит этот арест, и сейчас она была просто больна от тяжелых предчувствий. Она инстинктивно приглаживает волосы, накидывает на плечи платок и идет к двери, бледная, как смерть, но невозмутимая и прямая, как прекрасная королева из волшебной сказки. Наши сердца были с ней.

Сумерки сгущаются. Окно закрыто. Мы идем в умывальню. Мы возвращаемся. Наталья все еще на допросе. Екатерина быстро подходит к окну и тайком крестит пространство, потом ложится молиться. Проходят часы. Много часов. Соня и Зоя засыпают, мы с Екатериной бодрствуем.

Наконец дверь отпирается и запирается, как только Наталья переступает порог. Лицо ее бледно и искажено. Глаза огромные, бездонные. Очень прямо, словно во сне, она подошла к столу, налила холодного чаю из чайника в чашку. Она долго пьет с полузакрытыми глазами, как будто это вино забвения. Когда она медленно двинулась к кровати, наши глаза встретились. Она закрыла свои и содрогнулась.

— Невозможно, — выдохнула она, — о, невозможно.

— Совершенно невозможно, — сказала я, как могла мягко. — Вы никогда не смогли бы.

— Но мама! Не ее ли покой я отбрасываю, вдруг тот покой, который я самодовольно извлекаю из честности, сверх возможностей ее физического существования, душевного покоя, счастья?

— Счастья?

— Она бы никогда не узнала.

— Может ли кто-нибудь из нас или наших не знать, что происходит? Мы больше никогда не сможем думать и судить как другие — как будто бы мы не знали.

— Да, верно.

— Постарайтесь заснуть, Наташа. Христос с вами.

На следующее утро, рано, когда мы еще пьем чай, Наталью берут на допрос, и она не возвращается до обеда. Позже она падает на кровать, совершенно измученная и душой и телом. Запах пищи вызывает у нее тошноту. Я заставляю ее съесть кусочек белого хлеба и запить глотком. Она то и дело неудержимо вздрагивает с ног до головы. Руки ее горячие и влажные. Силы ее на пределе. Ее милое лицо осунулось, тело ссохлось. Она стала зрительно тоньше и приобрела не поддающийся описанию остановившийся взгляд обитателей камеры.

Едва мы закончили есть, за ней снова пришли. Надзиратель выглядел расстроенным. Мы знали, что Наташа нравится ему. Каждая из нас выделяла кого-то из надзирателей, и у них были „фавориты“ среди нас. Мы, казалось, знали друг друга очень давно, хотя, конечно, несколько односторонне.

Потрясенные, полные ужаса от непрекращающихся мучений Наташи, мы даже не могли ни читать, ни говорить в течение всех часов, пока ее не было. Ее приводят к обеду, до которого она не дотрагивается, потом снова уводят. Июньские ночи коротки в России. Сумерки почти сходятся с рассветом где-то около полуночи. Свет зажигается в камере теперь очень ненадолго, и глаза болят меньше, но становится еще труднее определить время и течение событий во времени.

Когда Наташа снова возвращается в камеру, она пугающе бледна и худа, с огромными темными кругами под глазами, которые выглядят как застывший крик боли. Она быстро раздевается, ложится и отворачивается к стене без единого слова. Екатерина и я безмолвно умоляем друг друга не спать. Эту девочку ведет к ее вершине, мы должны бодрствовать вместе с ней.

Был час то ли поздней ночи, то ли самого раннего утра, когда даже здесь все ненадолго смягчается. Не открывается ежеминутно глазок, видно, даже надзиратели чувствуют некоторую лень.

Наташа широко открывает глаза, пристально взглядывает на глазок, слушает, потом опускает ноги на пол и — нагибается ко мне.

— Должна я? — выдыхает она. — Скажите мне только одно: должна я?

— Нет, вы не должны.

— Мама умрет в страдании.

— Может быть, но к этому все равно придет, так или иначе. Однажды сделав это, уже невозможно переделать, передумать. И потом в момент вашего падения или даже колебания — где была бы она? Кроме того… сам Христос заботится о совершенно беспомощных в этой стране. Мы знаем и не можем сомневаться, Наташа. Неужели вы падете, предав ваше наследие?

Она закрывает глаза, губы ее слабо двигаются.

— Только мама, — вздыхает она. — Василий поймет, мужчина может выдерживать такое и понимать. Но мама! Это мучение!

Что-то тронулось после этого разговора. Через минуту Наташа уже лежит спокойно, безвольно, с закрытыми глазами. Глазок мягко открывается. Большой серый глаз оглядывает комнату. Крак. Глазок закрывается. Надзиратель уходит.

Утром они дают нам поспать довольно долго. Когда мы пьем чай, Наташа выглядит отсутствующей, но спокойной и непреклонной, твердой. Ее взяли на допрос перед обедом, но ненадолго. Она возвращается уверенным шагом победителя, готового принять все самые страшные последствия своей духовной победы.

Днем Наташа и Зоя поют дуэт за дуэтом. Их голоса звучат вместе очень хорошо. Камера в приподнятом настроении: Наташа боролась и победила.

Вечером дверь открывается, и Зою вызывают на допрос. Но надзиратель называет ее совершенно другим именем, которое мы никогда не слышали! Провокаторы имеют два или больше имен, мы это знаем, но Зоя! Прежде чем мы пришли в себя, снова входит надзиратель и просит нас собрать ее вещи. На этот раз он называет ее знакомым именем. Уходит. Это значит, что Зоя уходит. Мы никогда снова не увидим ее, не услышим ее песен, никогда не узнаем, почему у нее два имени. Пустота, которая останется после Зои, ничем не заполнится. Была ли она провокатором? Не сказал ли кто-нибудь из нас лишнее? Конечно, каждый. Но… она была такая милая, и провокатор она или нет, нам было очень грустно.

На следующий день у нас сменились надзиратели. Смена их, совпавшая с исчезновением Зои, заставила нас почувствовать себя совсем одиноко и еще более сблизила. На следующий день снова незнакомые надзиратели. И на следующий.

Наташа, лежа на кровати, тихо запела Зоино: „Даже ветер не может знать, даже нежный падающий снег…“

— Девочка, — говорит Екатерина, — никто не может знать, кроме тех, кто понимает. Как прекрасна жизнь во всей ее сложности и полноте для того, кто понимает!

Мы теперь меньше читаем, но часто три женщины присаживаются на краешек моей кровати, и мы говорим. О святых Екатерины, о будущем России, о Наташиной работе в Москве, о детях Сони и ее муже, о моей жизни в Азии, Африке, Европе… Англии! <…>

Поздно, очень поздно ночью дверь отпирается. Один из старших надзирателей велит Екатерине и Наталье „приготовиться“. Он больше ничего не говорит. Но Екатерина знает: их отправляют в лагерь на многие годы тяжелого труда. Она очень спокойна, но бледна. Она смотрит на нас с Соней с большой нежностью.

— Если кого-то из вас отпустят, повидайте мою старую маму. Не забудьте адрес.

И Наташа добавляет: — И мою тоже, если…

Она подходит к моей кровати, она немного дрожит. Спиной к глазку, она нагибается надо мной так, что никто не может видеть ни моего, ни ее лица. Она просит меня перекрестить ее, как это принято в России в те минуты, когда голос судьбы звучит громче голоса разума. „Не я, но Он во мне“. Мы сжимаем руки. Они уходят.

Дверь снова открывается. Нам велят собрать их пожитки и передать надзирателю. Мы поднимаемся с кроватей, печально собираем два маленьких узелка с одеждой.

Завтра утром даже их кровати вынесут, и все материальные следы пересечения наших жизней исчезнут».

197

Мф 25:29.

198

Мф 6:28.

199

Ин 8:22; 16:22.

200

Дневник 17 мая 1940 г.

201

Дневник 20 октября 1940 г.

202

Дневник 23 марта 1942 г., 7 октября 1945 г.

203

Дневник 12 марта 1953 г., 27 июля 1940 г.

204

Дневник 12 октября 1941 г.