иком в какой-нибудь рунный завиток, вопросительно поднимая голубые глазки на старца. Уходя, Гордевид сказал, что это очень умное и не по годам смышлёное дитя, и раз девочка до сих пор не говорит, значит, просто не пришло ещё её время.
Я поцеловала подбежавшую ко мне Эйри в макушку и поправила ленту в её длинной пушистой косе.
- А Бьёрн… он… здесь? – друид огляделся.
У меня сжалось сердце от привычной уже боли. Она поселилась там давно, свернулась клубком, как подколодная змея, и жалила, жалила снова и снова. Хотя временами мне казалось, что я уже наконец-то привыкла, это было не так.
Я сдержанно ответила:
- Мой муж ушёл на охоту. Останьтесь на чай! Мы всегда вам рады.
Старичок весь как-то сник и потух, и тысячи его морщин обозначились резче. Он покачал головой, и тяжело опираясь на посох, поковылял прочь.
Я увела Эйрин в дом.
Как же я боялась таких отлучек Бьёрна! Хотя и старалась не показать виду. Давно научилась различать наполненную им пустоту – и пустоту абсолютную, пустоту одинокую.
И когда он уходил… я каждый раз боялась признаться даже самой себе. Но мне становилось страшно, что он не вернётся.
Но понимала, что такие отлучки ему нужны, чтобы успокоиться.
Бьёрн по-прежнему бесился как зверь, запертый в клетку, и не мог принять, что такой, каким он себя привык видеть – его больше нет. Я не представляла, каково это – перестать видеть собственное отражение в зеркале. Знать, что твоя дочь никогда не узнает, как ты выглядишь. Нари как-то предложила нарисовать портрет, но Бьёрн так разозлился, что она больше не предлагала.
Больше всего меня пугало, что лекарь даже не сможет осмотреть его, если он вдруг заболеет или поранится. А если потеряет сознание на охоте или попадёт под горный обвал? Его даже не смогут найти. Воображение рисовало мне ещё миллион разных страхов. Но я их, разумеется, не озвучивала.
Я взяла себя в руки и продолжала жить так, как будто ровно ничего необычного в нашей жизни не происходит. Поклялась себе, что сделаю всё, чтобы Бьёрн верил, что у нас самая обыкновенная семья.
Мне было невыносимо больно даже представить, что он ощущает, что кипит у него внутри, какая клокочет ярость, когда он осознает свое бессилие. Что может чувствовать человек, который не видит собственных рук, когда их моет? Когда обнимает любимую женщину? Которая даже не может посмотреть тебе в глаза? …хотя с этим пунктом, мне кажется, я справлялась. Я ведь научилась чувствовать его даже в абсолютной темноте.
Но… боги, как же мне не доставало его глаз.
Мне снилось иногда, что я смотрю в них. Два синих озера, в которых мне больше никогда не увидеть своего отражения.
Когда мы начнём стареть, я не увижу, как мы делаем это вместе. Не посмеёмся над его первым седым волосом. Я не увижу его чуть-чуть ироничную, но такую мальчишечью улыбку, которую я так у него любила и которую, я уверена, он пронесёт с собой до смертного одра.
Я была рада только одному – что уговорила Бьёрна на ребёнка. Хотя бы одного. Боль, поселившаяся глубоко в нём после рождения Эйри, была так сильна, что даже счастье от этого события не могло её затмить. Поэтому он наотрез отказывался иметь ещё детей, как я ни приставала. Теперь Бьёрн стал абсолютно непреклонным.
Он знал, что наша дочь растёт, лишённая очень многого из того, что для других детей – само собой разумеется. И не хотел обрекать на это ещё кого-то.
Сила духа не позволила ему глушить эту боль в выпивке, как это обычно делают слабые мужчины.
Но в конце концов, он совсем перестал бриться и даже стригся только по моим настоятельным просьбам. Хорошо хоть, привычка к банным процедурам осталась неизменной, иначе мой муж совсем бы одичал и превратился в варвара.
И всё-таки… потребность выплеснуть ярость и гнев осталась. Поэтому…
Приходило время, и он вновь оставлял нас с Эйри одних и уходил на охоту.
А я лежала одна в нашей постели ночь за ночью, прислушивалась к шуму ветра за окном, к тревожному шелесту ветвей, и гадала. Вернётся ли снова.
Когда дикий зверь чувствует боль такую невыносимую, что готов умереть, он уходит туда, где его никто не сможет увидеть.
***
В тот раз его не было так долго, что я запретила себе считать дни, чтоб не отчаяться совершенно.
Переодела Эйри в белое платьице с вышивкой снежинками у подола, которое сама для нее сшила.
Уселась на краешек постели, поставила малышку перед собой и стала расчёсывать ей волосы гребнем. То и дело приходилось заставлять маленькую вертушку стоять смирно. В конце концов, чтобы отвлечь, я запела ей песню. Бабушка пела мне такую в детстве. Это о воине, который уходит на битву и просит любимую молиться о его возвращении.
И в час последний, час суровый,
Когда пройдут солёные дожди,
К тебе вернусь я. Тихо меч оставлю у порога –
Ты только верь, любимая, и жди…
Пустота на моём запястье непривычна и неприятна.
Не хватает браслета. Но я всегда его снимаю, когда Бьёрну пора уходить. Чтобы боль от магии старых заклинаний не привязывала его ко мне незримой цепью.
Тихие шаги за окном.
И деревянный гребень, вырезанный руками Бьёрна, падает у меня из рук, гулко гатится по полу. Когда дочка вырывается у меня из рук и радостно вскрикивает, указывая рукою на дверь:
- Папа!
Скрип двери.
В дальний угол ставится меч в ножнах и лук с пустым колчаном.
Малышка заливисто смеётся и через весь дом стремительно несётся вперёд, быстро перебирая босыми ногами.
- Папа! Папа, папа, папа!!
А потом она встаёт на цыпочки и тянется ручонками куда-то вверх. Так безошибочно и точно, что…
Моё сердце бьётся всё быстрее и быстрее, сбиваясь с ритма… пока, мне кажется, не останавливается вовсе, как застывает время на мировых часах.
Детские пальчики касаются невидимого лица.
И оно проявляется из небытия.
Заросшее бородой, дикое, с совершенно сумасшедшими синими глазами. Такими же, как я помнила.
Счастливый смех Эйрин, когда отец прижимает к себе малышку, отрывает хрупкое тельце от пола и застывает с нею на руках.
А потом поднимет глаза и встречается взглядом со мной. Мои родные синие глаза. Их синева нисколько не выцвела за этит годы горечи и скорби. Сейчас в них застыло безмерное, невероятное, какое-то детское удивление. Так странно смотрящееся на лице косматого дикаря.
Мои губы шевелятся беззвучно, повторяя фразу, сказанную мудрым волшебником.
«Не родился ещё маг, который сможет тебя вылечить».
А вот теперь, кажется, родился.
Эпилог
Эпилог
С тех пор сильнейший лекарский дар Эйрин, равного которому, по утверждению Гордевида, никогда ещё не знал Таарн, только рос и крепчал. Она стала радостно лечить всех подряд, а заговорила сразу предложениями. Словно компенсируя долгое молчание, наша малышка превратилась в неисправимую щебетунью. Но самым любимым словом, которое она повторяла чаще всего, навсегда осталось «папа».
Отец заставил Бьёрна снова принять право наследия. Ему пришлось согласиться – Мэлвин угрожал, что иначе уйдёт из дома. Бьёрн согласился, но под условием – что брат остепенится, перестанет портить всех блондинок в Таарне и выберет себе наконец-то жену.
Мэлвин в ответ легкомысленно смеётся и говорит, что ещё не встретил такую идеальную, которая заставила бы его забыть о прелестях остальных таарнских девушек. Мы переглядываемся и строим планы, как бы наконец заманить в гости Фрейю. Хорошо, что Мэлвин пока о наших коварных замыслах не знает. Ещё лучше то, что и она не в курсе тоже – иначе давно бы уже отправилась в какой-нибудь поход на край света, ну или превратила бы нас в мороженое. Так что план не из лёгких, и я предчувствую, что для его реализации придётся в конце концов подключать Фенрира.
Послы, которых отец Бьёрна отправил в Гримгост, сообщили, что королевство процветает под мудрым правлением нового короля, а дворец отстроен лучше прежнего. Но правитель почему-то отказывается в нём жить. Как и не желает видеть посторонних людей в своей башне, даже слуг. Жители города списывают это на его причуды и охотно прощают. Фенрира всегда любили люди.
Но даже по этим скупым рассказам посторонних, которые совершенно его не знают, я понимаю, что наш друг по-прежнему безумно одинок, пусть и скрывает это от всего мира.
Стену с Йотунхеймом асы сломали! Отныне заповедный источник снова стал святыней йотунов, и люди туда не ходят. Есть чудеса, которыми не должны владеть простые смертные, чтобы не нарушать баланс Вселенной.
В Долине постепенно налаживается новая жизнь. Как ни удивительно, почти никто оттуда так и не захотел переселиться в Таарн – людей всегда больше всего страшит неизвестность.
Мимир от имени йотунов тоже заключил договор о дружбе с Таарном. Долго, к сожалению, не смог пробыть с нами. Хотя навестил вскоре после рождения Эйри – и после много раз приходил ещё. Правда, жить предпочитал высоко в горах, целыми днями неспешно прогуливаясь там по заповедным ущельям вместе с дикими снежными барсами и прислушиваясь к неслышимой музыке Таарна.
Через торговцев Эгир пересылал ему запасы драгоценного йормалина, и несколько лет у него получалось прожить с нами, питаясь энергией священного минерала. Но в конце концов он признался, что на родину тянет невыносимо – и мне пришлось его отпустить. Больше всего слёз на провожании йотуна пролила Эйри.
После выздоровления магия полностью подчинилась Бьёрну. И хотя он долго не хотел даже слышать о том, чтобы использовать свой дар, со временем успокоился и доверился снова своей природе.
Но времена настали мирные, так что обращаться в Невидимку ему приходилось редко.
И честно сказать, я нисколько не жалела.
О том, что у меня теперь – видимый муж.
Лишь иногда, когда ночь опускается на дом наш мягким крылом и гасит огни, скрывает очертания и прячет тени, я просыпаюсь в слезах. Мне снится, что я снова его потеряла. Я тянусь в темноте, как слепая, и ищу… и нахожу. Горячие губы. Сильные руки. Обещание.