У меня не хватает терпения – ну почему он тянет? Заговариваем мы одновременно:
– Жень, я вот что хотел…
– Папа написал?
Дети, которые хоронят кого-то под деревом, оборачиваются и внимательно за нами следят. Филипп смотрит в сторону, и у меня появляется плохое предчувствие.
– Сядь, пожалуйста, – говорит он наконец.
16. Почта
– Ну что? Что он ответил, что у тебя такое лицо?
– Он не ответил. И никогда не ответит, отрезает Филипп.
Я замечаю, как крепко он сжимает тросы качелей – аж кулаки белеют. Выражение лица у него спокойное, но кулаки его выдаю Ясно, что он расстроен и злится, но не хочет этого показывать.
Я пытаюсь его подбодрить:
– Ну, может, мейл старый или он пароль о ящика забыл? Надо ему ВКонтакте написать вдруг зайдёт?
Филипп мотает головой:
– Ну надо же как-то до него достучаться! Чтобы знать наверняка!
– Нет, не надо.
– Да почему нет-то? Попробуем – вдруг на этот раз получится?
– Не получится.
– Вот ты опять. Ну откуда ты знаешь?
– Знаю.
Он смотрит на меня, и мне даже страшно становится от его уверенности.
– Знаю, – повторяет он. – Потому что это не его мейл.
– В смысле – не его? А чей?
Филипп вздыхает, шмыгает носом.
– Мой, старый. Я ведь тоже Востриков. Ты так просила, и я…
– Подожди-подожди, это твой мейл? Но зачем?..
– Отец не ответит, потому что мы ему ничего не отправляли. Письмо пришло на мою старую почту.
Я ничего не понимаю. Мы сидим на качелях в моём дворе, но как будто переместились в другой мир – изломанный, неисправный, неустойчивый, ложный. Что происходит? Это что, какая-то насмешка, издёвка?
– Жень, прости. Я думал, если он просто не ответит, ты забудешь, и всё. Я надеялся, что ты перестанешь ждать и смиришься. Но я же не предполагал, что ты будешь так сильно переживать! Тогда мне казалось, что так будет лучше…
– Как – лучше? Кому? – взрываюсь я. – Я уже почти поверила, что мы ему не нужны! А ты просто… ты просто взял и подсунул мне какой-то старый мейл!
– Но мы правда ему не нужны! – восклицает Филипп. – Я знаю, я через это уже проходил! И я не хочу, чтобы ты повторила этот путь. Поверь, ничего хорошего мне это не принесло.
– Что значит – ты проходил?
– Ну, я с ним общался. Переписывался.
Я потрясена. Переписывался с папой? Я не могу поверить. Как он мог скрывать от меня такое?!
– Но почему же ты мне-то ничего не сказал?
– Не хотел, чтобы ты в нём разочаровалась. А он бы тебя обязательно разочаровал. Это единственное, что у него хорошо получается.
– То есть ты всё решил за меня! А тебе не кажется, что меня это тоже касается? Я сама могу за себя подумать! Это, между прочим, и мой отец тоже!
– Странная ты. Тебе охота помучиться? На твоём месте я предпочёл бы вообще не знать о его существовании.
– Ты – может быть. Но не я! Я хочу знать! Каким бы он ни был – всё равно он наш отец!
– Угу, ты ему это объясни. Нет, нам он больше не отец. И если ты так хочешь знать всё до конца, то у него теперь другая семья. Новая жена. Кстати, на двадцать лет моложе его. И новый ребёнок. Девочка. Евой назвали, если тебе интересно. Ей сейчас года два или около того.
– Это он тебе рассказал?
– Нет, общая знакомая. Та, которая дала мне его почту. Втайне от матери, конечно.
– И что?
– И ничего.
– Ну что он ответил?
– Лучше бы вообще не отвечал.
– Да можешь ты нормально сказать? – сержусь я.
– Не могу. Зачем тебе? Ну наобещал мне всякого, а потом исчез. Что и требовалось доказать.
– Чего наобещал?
– Ой, ну что билет пришлёт, что я к нему в гости на зимние каникулы поеду. Сначала, мол, здравствуй, сын, я был паршивым отцом, прости, давай общаться, я всё исправлю. А потом: «Нет, на этих каникулах не получится, я тут очень занят, может быть, летом». Ну и всё. Конец истории. А, нет, не совсем. Мать узнала, был скандал. Вот теперь всё, конец.
– Ну, может, у него правда были дела? – неуверенно предполагаю я.
– Да, нового ребёнка делал.
– Перестань! Почему ты так его ненавидишь? Ты даже не пытаешься его понять!
– А за что мне его любить? Что ты вечно ему какие-то оправдания придумываешь?
– А ты только осуждаешь!
– А больше он ничего и не заслуживает! – возмущается Филипп.
– И всё-таки ты ему написал, ты хотел с ним общаться! Но мне почему-то нельзя!
– Да я же не знал, что он такой! Я нафантазировал себе всякого… Как и ты. Ты думаешь, что он несчастный человек, что он сожалеет о своих поступках, но правда в том, что ему просто на нас плевать. Я хотел тебе рассказать, честно, но ты бы расстроилась и…
– Правильно! Зачем меня расстраивать, когда можно просто наврать! Конечно, что она понимает, эта малявка! Ещё разревётся! Пусть лучше думает, что отец просто на неё забил и не отвечает!
– Слушай, я же уже извинился! Я не хотел тебе врать, и я не считаю тебя малявкой. Так получилось. Ну что мне оставалось? Ты поругалась с мамой, приехала – плачешь, требуешь, чтобы мы ему написали. Я как тебя увидел… Не мог же я рассказать про другую семью. И почту настоящую тоже не мог дать. Папаша бы тебе точно так же мозги заморочил, а потом бросил, во второй раз. А как ещё было тебя успокоить? Вот мне и пришло в голову…
– Всё равно ты должен был мне рассказать. Я сама должна решать такие вещи! Я, а не ты!
Филипп встаёт и вытягивается, распрямляет спину. Я снова поражаюсь тому, до чего он высокий – с легкостью может облокотиться о перекладину, на которой закреплены качели. Худощавый, длинноногий, в чёрном пальто, он похож на высохшую ветку. Лицо серое, и взгляд тоже какой-то высушенный, уставший.
– Так, ладно. Я хотел помочь – помощь моя тут, очевидно, никому не нужна. Запоминай, повторяю один раз: дэ точка востриков собака мейл ру. Довольна? Решай сама. Только не приезжай потом вся в слезах и не говори, что тебя не предупреждали.
– Ну наконец-то! Спасибо! – кричу я ему в спину.
Вжав голову в плечи, он быстро пересекает двор, перешагивает через ограду клумбы и исчезает в арке.
17. Пчёлы
То и дело я ловлю себя на том, что без конца повторяю про себя: «дэ точка востриков собака мейл ру». Уже третий день. Как будто формулу зубрю. А ведь почта такая простая, что захочешь – не забудешь. На каждом уроке я по многу раз записываю адрес карандашом на каком-нибудь листочке, на последней странице тетради или даже поверх параграфа в учебнике и тут же стираю. Тщательно, чтобы никаких следов. Зачем я это делаю? Сама не пойму. Как будто пытаюсь сыграть с собой в какую-то игру, только с правилами никак не разберусь.
Мы с Женькой привыкли сидеть как чужие и не разговариваем, если этого не требуется для урока. У неё я ничего спросить не могу, как-то это не очень – только у меня неприятности, так я сразу к ней. А мы ведь уже не совсем подруги.
В голове какая-то разбухшая каша, так что я даже не пытаюсь впихнуть туда что-то ещё – новые слова по английскому или особенности дыхания у рептилий. Не лезет. Теперь я понимаю двоечников. Всё мимо меня. Я просто не в состоянии удержать в голове что-нибудь, кроме этого «дэ точка востриков собака мейл ру».
В том, что на этот раз почта настоящая, сомнений нет. Но от этого нисколько не легче. Из одной крайности меня бросает в другую. Сперва я твёрдо решаю написать, и будь что будет – мне необходимо самой во всём убедиться. Но уже секунду спустя передумываю. Ну что я напишу? Ведь у него теперь другая семья, это всё меняет.
Эти метания и перескоки с одного на другое ужасно выматывают. А как от них отделаться? Хочется кому-то рассказать, но кому? Понимаю, что надо на что-то решиться, да только где взять решимость?
Я задаю себе тысячу и один вопрос. Про Филиппа, про его маму, про эту общую знакомую, про папину новую жену и про девочку Еву. Особенно про девочку Еву. Она моя единокровная сестра, ещё одна часть моей семьи. Семьи, которая никогда не соберётся в один пазл. Может, Женька права – на самом деле мы все друг другу чужие?
Вряд ли я когда-нибудь увижу Еву – она станет моей невидимой сестрой. Отец никогда ей про меня не расскажет.
Я уже два года как старшая сестра. Странное чувство – внутри всё печёт. Только я не могу до конца понять, нравится мне это или нет, потому что того и гляди обожжёт. Интересно, а что я делала в тот день, когда Ева появилась на свет? Почувствовала что-нибудь? Что-нибудь необычное?
Папа, мой папа, должно быть, очень любит Еву, играет с ней, придумывает ласковые прозвища (Евочка? Евонька?), щекочет ей пятку и улыбается тому, как забавно она смеётся. Со мной у него тоже так было. Во всяком случае, я на это очень надеюсь. Я глушу в себе обиду и ревность и думаю: теперь Евина очередь.
В последний день перед весенними каникулами Шестиглазое подкарауливает меня после уроков. Оно почему-то прячется в гардеробе и, когда я подхожу, резко выныривает откуда-то из-за курток и шипит:
– Что-то твоего брата не видно. Он не отвечает, не приходит. Мы же договорились!
Как же мне неохота разбираться ещё и с Шестиглазым! Отстанет оно от меня когда-нибудь или нет?
– А он мне больше не брат, – отрезаю я.
– В смысле?
– Мы поругались. Навсегда. Мы теперь чужие люди.
– Что-о? – взрывается Катя Мельник, а Луговая с Кураповой высверливают во мне дырки своими взглядами. Неужто они действительно верили, что Филипп обратит на кого-нибудь из них внимание?
На шум сбегаются девочки, обступают нас:
– Что такое? Что случилось? Кто с кем поругался? Кто чужие люди?
– Я рассталась со своим парнем! – объявляю я. – Он меня обманул и бросил!
И вдруг я понимаю, что сейчас разревусь. По-настоящему – в голос и до таких пятен на лбу, что никогда не сойдут. Глаза режет от подступающих слёз. Я уже не могу их сдержать, сажусь на скамейку и начинаю рыдать, согнувшись, как будто у меня разболелся живот.
Девочки кидаются меня успокаивать в семь голосов и четырнадцать рук. Они воркуют надо мной, гладят, обнимают по очереди.