— Выпроваживаешь, тр-русиха? — урчит кот.
Дразнящий укус куда-то в ключицу.
Зубами дёргает вниз вырез моего скромного платья, чтоб пошире.
— Ты… хотел…
— Да-а-а-а?.. чего я хотел, м-м?
— З-завтра или послезавтра…
Кот проводит языком у меня меж ключиц — сверху вниз, и я окончательно теряю нить рассуждений.
— Ах!..
— Вот же настыр-р-рная… Опять пытаешься допрашивать?
— Еще бы кто-нибудь кололся, — бормочу себе под нос, изо всех сил борясь с жизненно важной мне сейчас потребностью запустить обе руки ему в волосы.
Он поднимает голову и смотрит смеющимися, дерзкими серебряными глазами мне прямо в лицо.
— А ты методы применяешь неправильные! Прояви творческий подход! У тебя замечательно выходит, когда постараешься.
Очень ярко и живо вспоминаю, какими именно методами пыталась отвлекать его там, внизу, в полумраке. Закусываю губу и теряюсь в серебряном взгляде. Он меня тянет, будто магнит. В нём нахальная улыбка и столько тайн, что я буквально схожу с ума от желания разгадать их все.
— Если хочешь знать — я действительно думал. И решил — два дня слишком мало. Чтобы восстановиться. Я в горах неделю голодал и чуть не сдох. К тому же… у тебя чертовски мягкая постель, Ив!
Так.
Кажется, печку топить надобности больше нету! Барсука жарить прям на мне можно.
Нащупываю рукой сковородку, стискиваю ручку, будто последнее оружие, и выставляю прямо перед своим лицом. Потому что настырный котяра уже снова лезет целоваться.
Выглядываю из-за чугунного щита одними глазами. Натыкаюсь на смеющийся серебряный взгляд.
— Плохой кот! Значит, все-таки решил хозяйку на коврик выжить?
На мои пальцы, сжимающие рукоятку сковороды, сверху аккуратно опускаются его — берут в стальной капкан.
Конечно же, если б он захотел, никакая сковорода бы не удержала.
Мой единственный щит — это его бережное отношение ко мне. От понимания этого простого факта внутри трепещет крохотный тёплый огонёк. И хочется мурлыкать.
— М-м-м-м… Ив. А давай мы лучше ночью решим — кто, как, на ком… то есть, прости, на чём будет спать? А сейчас ты отдашь мне уже вот это, чтобы я не отдал концы от голода?
Кот откровенно наслаждается моим смущением.
А я вспыхиваю и возвращаю ему сковородку.
Кое-как выпутываюсь из-под лап и бросаюсь топить печь. По дороге к поленице подтягивая выше неприлично распахнутый ворот. Вот же…
А потом начинается самый странный и самый уютный вечер в моей жизни.
Он готовит своё мясо, я помогаю со специями. Таскает мне воду из колодца, и это, оказывается, так здорово, когда не нужно надрываться самой. Толкает небрежно голым плечом, чтоб подвинулась, потому что возле печки не так много места, а мы пытаемся одновременно управиться и с его сковородкой, и с моей кастрюлей.
— Где у тебя перец, Ив? Только не говори, что где-нибудь между дохлыми сверчками и сушёными жучиными глазами.
— Все жучиные глаза на прошлой неделе ещё закончились! — обижаюсь я. — А перец у меня как у людей, в буфете! В верхнем шкафчике! Ты здоровенный, сам и доставай, чтоб мне на табуретку не…
— Есть идея получше.
Ко мне подкрадываются сзади, подхватывают за талию, и я взлетаю куда-то, по-моему, почти под потолок.
— Твою ж… Ив! Могла бы ты уже визжать как-то потише? На левое ухо я по твоей милости уже оглох. Но хотелось бы сохранить хотя бы правое!
Я вцепляюсь в его запястья и изо всех сил пытаюсь унять сердцебиение. Потому что кот мне чуть ли не в поясницу дышит, и держит как пушинку, и вообще я уже напрочь забыла, что хотела — есть только ощущение пьянящей беспомощности в его руках.
— М-мы чего доставать-то собирались? — шепчу севшим голосом, пока меня ме-е-е-едленно опускают вниз, умудряясь одновременно прижимать к себе и обнимать.
— Понятия не имею… — глухо вторит мне кот, а сам трётся лохматой головой куда-то в спину.
Когда мои ноги, наконец-то, касаются пола, мы теряем равновесие.
Я падаю вперёд, обеими ладонями на буфет, дребезжат стёклышки, звякает стоящий на полочках, зашторенный белой кружевной шторкой хрусталь.
Кот наваливается сзади, ловит ухо губами.
— Как же я голоден! Смертельно голоден, Ив…
Не знаю, до чего бы мы докатились — как минимум, до побитой посуды в буфете, если бы не начали подгорать одновременно его мясо и моя каша.
Пришлось спешно бежать и спасать остатки ужина.
За столом я постаралась усесться от кота подальше, благоразумно разделив нас хотя бы такой, короткой дистанцией в виде прямоугольной деревянной столешницы. Скатертей я терпеть не могла, любила чувствовать ладонями дерево.
Поставила перед собой здоровенную миску салата и приготовилась занимать неловкую паузу поеданием листочков и редисок. Вот только мой гость явно был не из тех, кто в принципе способен испытывать неловкость. Видимо, природа от рождения таким чувством обделила.
Шмякнув сковороду прямо на стол, на куцей деревянной подставочке, он принялся непосредственно оттуда, не утруждаясь тарелками, подцеплять нарочно отрощенными когтями куски мяса… Это левой рукой.
А правой потянулся куда-то и достал с подоконника, из-за герани, стопку тетрадей в чёрных кожаных переплётах.
Я зажмурилась на мгновение.
Когда распахнула глаза, он открыл уже вторую на середине и продолжил читать. С того места, где, видимо, не так давно остановился.
И тут я понимаю, что кажется, те мои два часа, что я провела на огороде, он вовсе не в подполе коротал.
— Только не говори мне…
— Ага.
— Вот тут, под окном⁈ Всё это время читал⁈
Окно, на секундочку, выходит в аккурат на мои грядки.
— Не сказать, правда, что так уж внимательно. Ты меня всё время отвлекала. Очень уж живописно наклонялась.
Теряю дар речи. Решаю, что это к лучшему — и не буду отвечать! Судя по всему, одному наглому коту очень, ну просто очень понравилось меня дразнить! Вон какие лукавые взгляды бросает!
Не дождавшись ответа, он, посмеиваясь, снова углубился в чтение.
Ну а я сердито втыкала вилку в редис, который всё время предательски убегал, и решила сегодня кое с кем больше не разговаривать. Мог бы и помочь грядки полоть, в таком случае! Но, видимо, он предпочёл наслаждаться зрелищем. Как говорится, люди могут смотреть бесконечно на три вещи — как горит огонь, как течёт вода, и как другие работают.
Я сердилась, пыхтела, расправлялась с салатом, а чужак продолжал невозмутимо читать.
И читать.
И читал с таким очевидным интересом, переворачивая одну за другой страницы и пробегая глазами по строчкам, что я совершенно забыла на него сердиться.
— Знаешь, что я думаю, Ив? — спросил кот после длительного молчания задумчиво.
Скорее всего, как всегда, ничего приличного. Но вслух я лишь сказала сердито:
— Даже не догадываюсь!
— Что ты талантливая волшебница. И такой талант преступно зарывать в глуши, — проговорил кот между делом. Переворачивая новую страницу, невозмутимо обгрызая мясо с очередной мелкой косточки, и даже не глядя на меня.
Так и не поняла ничегошеньки, что же он имел в виду. А главное, к чему это было сказано, и что он в таком случае предлагает. И вообще — то ли обижаться мне на пренебрежительное «глушь» в отношении моего любимого леса, то ли радоваться, что вроде как похвалил! И даже талантливой обозвал.
Честно сказать, это было дико приятно! Гордевид как-то меня похвалами не особо баловал. У него главный принцип — ученика при нём самом не хвалить, чтоб не зазнался. Приходилось по движениям бесконечно длинной белой бороды и косматых бровей угадывать, сердится учитель или наоборот.
А потому я затаив дыхание смотрела на чужака и ждала продолжения, но его не последовало.
Он по-прежнему сосредоточенно углублялся в мои записи, рассеянно запуская когти в сковородку. И молчал, хмурил задумчиво брови, лишь иногда губы двигались, как будто он повторял мысленно за мной строки формул.
А я сидела, обняв колени, на стуле, как воробей на жёрдочке, и смотрела.
Какой же он… весь такой большой, неуместный совсем на моей маленькой кухне и за моим маленьким столиком. У меня здесь всё рассчитано на одного.
Вся жизнь рассчитана на одного.
Обычно в это время я, наскоро поужинав, запиралась снова в лаборатории и, если было чем светить, засиживалась далеко за полночь, а то и до утра. К счастью, живности у меня никакой не водилось — раньше, по крайней мере, — так что ни коровы, ни куры, ни собаки спозаранку не будили. Я сознательно не заводила, чтоб можно было спокойно отлучаться по своим делам в горы, где собирать по укромным тропам и долинам редкие цветы и травы.
Да-а-а уж… и как же это меня так угораздило?
Что вот теперь сижу и любуюсь на то, как мужчина, которого я два дня назад даже не знала, которого до сих пор даже понятия не имею, как зовут, ковыряется когтями в моей сковородке, проламывает тяжеленной тушей мой трещащий по швам колченогий стул и читает мои собственные секретные записи.
И чувствую себя при этом совершенно, абсолютно счастливой.
А потом непрошенной, как грозовая туча на солнце, наползает мысль о том, что скоро ведь уйдёт обратно — по своим непонятным кошачьим делам и неизведанным, скрытым в туманах кошачьим дорогам. Наверное, поэтому и своего имени не говорит — зачем? Какой-то случайной попутчице на этой развилке, куда повернула невзначай жизненная тропа.
Очень скоро ведь будет новая развилка, и цепочки следов снова пойдут в разные стороны.
Представилось вдруг очень живо, как стоит мне моргнуть — и его уже нет.
Закрыла глаза на мгновение.
Вот снова моя кухня. Светит жёлтыми лучами засыпающее солнце. Тепло от печки, и запахи по кухне такие вкусные… вот только напротив меня — пустой стул. Совсем-совсем пустой. И на столе — никаких других тарелок. Всё в идеально правильной упорядоченности, всё так, как надо, как я привыкла.
Острой болью колет сердце.
А потом онемение пробегает по рукам до самых кончиков пальцев.