Появился Филип с суповой миской. Он двигался неловко — роль лакея, видно, ему не удавалась. Филип был миловидный подросток с девичьими голубыми глазами под сросшимися бровями и с курчавой шевелюрой. Он являл собой прямую противоположность своей сестре Кати, которая держалась в высшей степени уверенно и непринужденно.
Смотреть на «дорогую тетю» за едой было не очень приятно. Ее выпученные глаза грозили вывалиться на тарелку. Отхлебнув две ложки, она отодвинула суп. К мясу едва притронулась, поковыряла картошку. Позднее Соня объяснила мне ее поведение. Старуха необыкновенно упряма. Она одна занимает весь первый этаж. И вбила себе в голову, что не нуждается ни в чьей помощи. Сама себе стряпает, сама убирает. Никогда не ест за общим столом с племянником и внучкой. Приняв сегодня приглашение к ужину, она далеко отступила от своих правил. И слишком уронила бы свое достоинство, если б стала здесь есть.
Но благодаря этому у нее оставалось достаточно времени для разговоров. Чаще всего она обращалась ко мне, хотя я вовсе не домогался такой чести.
— Сознайтесь-ка, почему вы не приезжали раньше? — с упреком говорила старуха. — Вам бы следовало представиться еще полгода назад. — И чтоб смягчить тон своих слов, добавила: — Ведь это я вас приглашала.
Я ее отлично понял. Она желала увидеть меня до того, как будет сказано решающее слово.
— Я бы хотела, чтоб мы стали друзьями, — строго заключила она.
Ясно, ясно — это не просьба, это угроза. Смысл ее был такой: или старайся угодить мне — или!..
Служа мишенью столь сладостных намеков, я несколько скис.
— Петя, Петя, — тревожно шепнула мне Соня, — что-то ты сегодня слишком серьезный!
Хайн расслышал это «ты», удивленно поднял брови, но тотчас снисходительно улыбнулся. Взгляд его с любопытством задержался на новом колечке у дочери.
Филип долго нащупывал локтем дверную ручку, пролез в конце концов в полуоткрывшуюся дверь и пошел по ковру мелкими, осторожненькими шагами. На подносе в его руках угрожающе звенели высокие стаканы для пива.
— Эх ты, — добродушно усмехнулся Хайн. — Несешь, будто динамит!
Кунц, беззвучно похохатывая, откинулся назад вместе со стулом.
Первый стакан директор поднял бравым жестом, многозначительно возвел очи к потолку, потом обвел взглядом старуху, Хайна, Соню, удостоив под конец и меня, после чего снова поднял стакан. Хайн встал, словно загипнотизированный. Загремели отодвигаемые стулья. Все протягивали свои стаканы к старухе.
Кунц произнес тост.
Ровно в половине десятого тетка удалилась в свою берлогу. Директор остался.
Хайн говорил о заводе. Кунц о патриотизме. Это был его конек. Есенице расположено в небезопасной области. Три четверти населения, а может, и больше — немцы. Господин директор школы был одновременно старостой местной сокольской[6] организации, библиотекарем «Беседы»[7] и деятельным членом всех прочих основных чешских обществ. Я скоро догадался, какова роль Хайна в этих благородных трудах: он был карманом, Кунц — рукой. У Хайна были деньги, Кунц их раздавал.
Я отлично понимал испытующие взгляды, которые бросал на меня педагог. В них был вопрос: «В моем ли ты вкусе, малый? С тобой приходит к нам новый режим. Каким-то он будет?» Мне было бы нетрудно дать ему точный ответ. Я всегда держался подальше от всякой политики. Национализм, социализм — до всего этого мне не было никакого дела. Я понимал одно: собственное преуспеяние. Однако в данный момент выгоднее было не раскрывать своих карт и многозначительно улыбаться.
Господин директор доблестно пил. Филип то и дело бегал в погреб за новой бутылкой. Он только что, в очередной раз, вошел в столовую, неся, как и подобает, бутылку на подносе, который судорожно сжимал обеими руками. Дверь он открывал локтем, а закрывал ногой, но на этот раз забыл это сделать, и тогда случилось нечто такое, что нарушило мое приятное спокойствие. Следом за Филипом вошел тот самый толстяк, который промелькнул на пороге дома, когда я впервые переступал его.
Вошел! Вряд ли можно так выразиться. Держа руки за спиной и надув щеки, как человек, собирающийся сделать что-то смешное, он большим, упругим прыжком вскочил в столовую… Еще прыжок — и настороженный взгляд на сидящих за столом. Во всем его загадочном поведении была одна ясная цель: остаться незамеченным. И это ему удалось. Кунц, сидевший лицом к двери, ни одним движением бровей не дал знать, что увидел его. Хайн сидел спиной к двери. Соня, прильнувшая к моему плечу, вовсе не смотрела на то, что делается вокруг.
Странный человек забежал в угол рядом с дверью. Потоптавшись, словно курица на насесте, он застыл и стал смотреть на нас — без движения, без слова. Творожисто-бледное лицо, обросшее клочковатой, очень реденькой бородой, невыразительные, чуть раскосые глаза, под ними синие мешки. Лысая голова казалась слишком большой при его низком росте, огромный живот выпирал под несвежим жилетом. Он разглядывал мою особу с безудержным любопытством.
Я смотрел на него в изумлении и тоже до некоторой степени вызывающе — его поведение казалось мне безгранично дерзким. Кто бы это мог быть? Соня подробно рассказывала мне обо всех обитателях дома, но ни разу не упомянула о странном толстяке. А тот, я заметил, был очень недоволен тем, как я его разглядываю. Он беззвучно шевелил губами, словно шепча про себя ругательства, и злобно помаргивал.
Филип, выходя из столовой, бросил на него быстрый, но совершенно равнодушный взгляд. Он хотел было закрыть за собой дверь, да вдруг раздумал и оставил ее открытой. Это было сделано, несомненно, нарочно. Когда в комнату забредет через приоткрытую дверь старый добродушный пес, ему вот так же оставляют возможность выбраться вон.
Признаюсь, все это несколько обеспокоило меня. Я взглянул на Кунца, лицо мое выражало немой вопрос: «Скажите на милость, что это значит?» Кунц, поймав мой взгляд, прервал свою речь, и в его глазах мелькнуло удивление. Он посмотрел на Хайна столь же многозначительно, как только что я смотрел на него.
Теперь настала некоторая психологическая паника. Соня, подсознательно уловив перемену настроения, сильно вздрогнула, покраснела до ушей и вытащила руку из-под моего локтя. Хайн пробежал взглядом по лицам собравшихся, вопросительно остановил его на мне, потом глянул на странного человека в углу, мгновенно — на Соню… Он что-то понял. Недовольно нахмурил свои профессорские брови.
— Соня! — произнес он с упреком.
Девушка отвернулась, смущенно теребя бахрому скатерти. Хайн наклонился ко мне и доверительно шепнул мне на ухо:
— Послушайте, разве Соня никогда не рассказывала вам о Кирилле?
Я отрицательно мотнул головой.
— Так, так, — расстроенно буркнул он и снова обратился к дочери. — Что же ты ничего не сказала? Я ведь говорил тебе — это твоя обязанность, не моя! Что поделаешь? — это относилось уже ко мне. — На женщин нельзя положиться…
Он выдавил снисходительную улыбку, не сумев, однако, скрыть свою досаду.
Как только мы заговорили шепотом, сдвинув головы, странный гость обнаружил детское любопытство. Он вытягивал шею, поднимался на цыпочки, не покидая, впрочем, своего угла. Очень ему хотелось уловить хоть что-то из разговора — так маленькие дети любопытно прислушиваются к тому, что говорят между собой взрослые.
— Прошу вас, не смотрите на него, — подумав немного, попросил Хайн. — Держите себя так, как если бы его тут не было. Он насмотрится и сам уйдет. Он совсем не опасен.
Затянувшись сигарой, он поднял глаза к потолку, словно искал там нужные слова, потом вдруг как-то торопливо проговорил:
— Понимаете, это мой брат. Рассудок у него… Я все объясню потом.
«Так, — с горечью подумал я, — таково-то мое торжественное вступление в семью, таков этот ужин, почти помолвка! Сначала тетка капнула дегтем в бочку меда, а теперь ко всему еще и это! Какую же нечистую семейную тайну придется мне проглотить вместе с Сониными миллионами?»
Соня робко дотронулась до меня.
— Прости!.. — чуть ли не смиренно шепнула она.
Я досадливо пожал плечами, но поспешил мило улыбнуться.
Когда я меньше всего ожидал, толстый человек выскочил из своего угла и такими же странными прыжками, как и вошел, удалился из столовой. Филип, словно только того и ждал, тотчас захлопнул за ним дверь.
— Филип, — строгим тоном обратился к нему Хайн, — неужели ты не мог за ним последить?
— Я не знал, что он идет за мной, — пробормотал подросток.
— Но ведь ничего особенного не случилось, — примирительно сказал Кунц.
— Конечно, — смущенно улыбнулся фабрикант, — только я думаю, Кирилл как-то не подходит к программе сегодняшнего вечера.
Навязчивый педагог отправился восвояси только к одиннадцати часам. Кати, помогая ему одеться в прихожей, шептала ему на ухо всякую чепуху. Кунц хохотал, гладил ее по щечке. Как видно, эти двое в отличных отношениях. Филип услужливо подал Кунцу его черную широкополую — как у художников — шляпу.
— Ах вы, детки, детки, — с довольным видом промурлыкал Кунц. Видно, любил изображать этакого доброго дядюшку.
Когда Кунц ушел, Хайн повернулся ко мне и резким тоном, каким говорят очень добрые люди, когда им не по себе, сказал:
— Я обещал вам объяснить… Если вы еще не хотите спать, не лучше ли развязаться с этим делом прямо сейчас? Я предпочитаю поскорее отделываться от неприятного.
Я заверил его, что весь к его услугам.
— В таком случае прошу ко мне.
— А Соня? — спросил я, с участием глядя на удрученную девушку.
— Соня пойдет спать.
Однако Соня спать не пошла. Она терпеливо дожидалась конца нашей беседы, и когда через час мы с Хайном расходились, то нашли ее в коридоре; маленькая любопытная кающаяся, она плакала от одиночества и едва держалась на ногах — так смаривал ее сон.
Стены Хайнова кабинета были безвкусно расписаны широкими вертикальными полосами. У единственного окна, в углу, помещался письменный стол, над которым, в массивных золоченых рамах, висели два портрета маслом. На первом была изображена очень худая женщина неопределенного возраста. Она сидела на подушке, положенной на стул, и держала в руке небольшую чайную розу. На ней была прилегающая темная кофта, на шее красовалась костяная брошь. Со второго портрета смотрел молодой человек, почти юноша, со смелым лбом, блестящими глазами и кудрявой шевелюрой; одетый в голубой сюртук, он опирался на трость. Я без труда угадал родителей Хайна.