Да и о чем мне было говорить? О жалкой бедности моего детства? Я не нашел бы в тетушке даже сочувствия. Ей не понять было, чего мне стоило пробиться собственными силами. И напрасно стал бы я хвалиться моими профессиональными познаниями — старуха ничего этого не понимала. А навыков дешевой, светской, буржуазной болтовни я не имел и не мог состязаться с тетей, повествующей об умерших. К счастью, она предпочитала слушать самое себя.
С некоторым интересом я выслушал то, что касалось Сониной матери. Этот номер программы был явно подготовлен специально для меня. Соня, без сомнения, давно знала все подробности. Строго говоря, я должен бы ценить такое отличие: благородная старая дама из хорошей семьи посвящала меня, парию, в семейные дела.
Тетя называла покойницу не иначе как «эта русская». Дед Сониной матери родился в Есенице, но жил на Волыни, где у него было поместье. Однажды он приехал на родину уладить какие-то дела, связанные с землевладением, — кажется, у него и тут были поля возле леса, недалеко от новой виллы Хайна. Дед привез с собой в Чехию внучку, как бы на экскурсию. Раз как-то шли они вдвоем из города вдоль ограды сада. Только что прошел дождь, и грязи было по щиколотку. Дед шагал впереди, внучка семенила за ним. Ее высокие каблучки то и дело проваливались в размокшую глину, и она спотыкалась.
— И все время смеялась! А Хуго как раз стоял у ворот с каким-то молодым человеком — нет, не с Кунцем, к счастью, Кунц не был очевидцем этой злополучной встречи. Они стояли, разговаривая, и следили глазами за странной парочкой этих иностранцев, и тут — представьте! Она сама окликнула их, попросила перенести ее через лужу! Окликнула, конечно, по-русски, по другому-то не умела.
Из дальнейшего повествования тетушки следовало, что молодой Хайн, в свое время изучавший русский язык, ответил девице по-русски, и знакомство состоялось. Дед ее, ушедший немного вперед, остановился, думая, что молодежь поболтает да и распрощается. Однако, увидев, что разговорам конца нет, он вернулся к ним и представился по всей форме. После чего Хайн и его приятель в самом деле перенесли «эту русскую» на руках через грязное место.
— Она его и покорила-то своим заразительным смехом. Я видела всю сцену из окна и могу сказать, что совершенно не узнавала Хуго. Он тоже смеялся! А ведь с тех пор, как его родителей постигло несчастье, он всегда ходил такой серьезный!
Дед с внучкой уехали, прожив в Есенице около месяца.
— А когда твоя мать, Соня, явилась в Чехию во второй раз, то ехала она уже на свою свадьбу. Странные люди эти русские! Она приехала совершенно одна! Я тогда еще говорила — не будет ей счастья, если она выходит замуж без родительского благословения!
По-видимому, «эта русская» оказалась не самой образцовой женой и матерью. По словам тети, она только и делала, что гонялась за развлечениями. Между тем финансы Хайна, после постройки завода и виллы, были почти исчерпаны, и расточительность жены грозила ему гибелью.
— Спасло его лишь несчастье, случившееся некоторое время спустя, а то уж и не знаю, до чего бы докатились! Ведь тогда, Соня, все дело уже зашаталось, вот-вот рухнет, погибнет завод, который с таким старанием поднимал твой отец! Порой я даже думала, что у твоей матери в голове не все в порядке…
Я ощутил, как болезненно вздрогнула Соня при этих словах, и, в знак союзничества, сжал ей пальчики, бросив на нее сочувственный взгляд, чего она, однако, не заметила — ее словно гипнотизировали выпученные шары старухиных глаз.
Теперь последовал рассказ о том самом сочельнике, который стоил жизни «этой русской».
— Казалось, она все делала нам назло. Ест — и разговаривает с полным ртом. Я подумала, она нарочно хохочет, чтоб омрачить святость праздника, который не был ее праздником. Я сделала ей выговор, сказала — это для нас священный вечер и не годится болтать всякую чепуху о нарядах да о балах и смеяться над тем, что мы считаем приличным, — и потом, ведь кусок может поперек горла стать. Рыбу надо есть осторожно! До сего дня не могу постичь, Соня, до чего ясно предостерегало ее провидение моими устами! Она же только посмеялась над этим. Я запомнила ее слова, потому что это была ее последняя связная речь: «Рыбка тварь немая, беседе не помеха, вот ела бы я гуся, подавилась бы от смеха…» Она частенько изрекала такие смешные глупости, да и произношение у нее хромало — никак не могла она как следует по-нашему научиться. Ну и проглотила косточку — кричит, помощи просит, и слезы градом, и кашляет она, и по спине себя бьет, чтоб кость выскочила. Я ей говорю: сиди спокойно, пока Хуго за доктором сбегает! (Тогда еще этих автомобилей не заводили, и телефона в доме не было.) Она же не послушалась, так и металась, так и корчилась, потом вздумала заесть чем-нибудь, может, проклятая кость внутрь пройдет… Проглотить-то ей удалось, да кость проткнула гортань и вонзилась в шейную артерию. Пока помощь подоспела — из нее-то уж и дух вон…
Смерть жены была страшным ударом для Хайна: он безгранично любил ее, несмотря на все причиняемые ею беспокойства. Как схоронили ее, снова стал таким, каким был до свадьбы, — разумным, корректным, всегда немного печальным человеком…
— А для него и лучше так, — заключила тетя с потрясающим ораторским пафосом. — Сделался бы нищим — тоже небось улыбаться перестал бы. А так у него хоть имущество сохранилось, и тебя, Соня, воспитали только его добрые руки. Может, бог-то и хотел видеть его таким. В мире, девонька, ничего не происходит без его святой воли!
Тетка обращалась по видимости к Соне, но повествование явно адресовалось мне. То был ее обычный прием, когда она не желала ронять своего достоинства, вступая в разговор с лицами неизмеримо ниже нее. Я тогда еще не знал, как безмерно презирала она меня за низкое происхождение. Только глубокой привязанности Сони и ее неуступчивости я был обязан тем, что Хайн согласился на наш брак вопреки яростному сопротивлению тетушки.
От истории Сониной матери старуха перешла к другим, занимавшим меня уже куда меньше. Мы сидели за столом, просто окаменев, и все не находили случая удрать. Старуха перескакивала с воспоминания на воспоминание. Пережевывала события давних времен с упорством, наводящим сон.
— Подумай, — поторопилась Соня вставить слово, когда старуха, в приступе кашля, умолкла на минутку, — тетя живет теперь только прошлым. Читает старые письма — по одному в день — и потом сжигает. Неумолимо так, понимаешь? Она говорит — прах довлеет праху. Недавно достала письмо, которое написал ей папа, когда учился в первом классе гимназии. Я просила отдать его мне на память… Не дала — и оно полетело в печку, как все остальные.
— Так надо, — кивнула старуха, гордясь своим упрямством. — Что мое, пусть со мной и исчезнет. Вот как дочитаю свои письма да спалю их все до последнего — тут и помирать время придет.
— Знаешь, Петя, — заставила себя Соня пошутить, — тетя наверняка проживет еще сто лет. Пока она перечитает и сожжет все свои письма, успеем и мы состариться! Ты не представляешь, сколько их у нее!
Старуха восседала в кресле, поставив ноги на низенькую скамеечку. Она смахивала на колдунью, что судит людские поколения. Да она и судила! Восхваляла строгие времена, когда девочек в школе за непослушание привязывали за косы к стульям и держали так до тех пор, пока они не теряли сознания; восхваляла добродетель, искупаемую кровью. Рассказала о женщине, которая забылась, а когда проступок ее был предан гласности, покончила с собой весьма мрачным способом — заколовшись шляпной булавкой.
— Вот так! — каркала разошедшаяся старуха. — Тогда люди еще знали, что такое совесть! Теперь ее ни у кого нет… А все потому, что раньше господь бог был ближе к нам.
Тетушка весьма ловко манипулировала отмщением господним, от ее речей делалось как-то не по себе. Я был близок к тому, чтобы взять под защиту пьянство, кинематографы, танцульки, все «нечестивые» развлечения, которые она поливала огнем и серой, — мне хотелось сделать это из одного лишь желания насладиться ее ужасом. Но верх, конечно, взяла моя рассудительность. Я удержал язык за зубами, хотя это было очень трудно. Когда тебе предложили благополучную жизнь — неосмотрительно с первого же раза дразнить старого черта, стерегущего дом.
В конце концов старуха нас чуть ли не выставила за дверь. Мы распрощались не по собственной воле, с извинениями за то, что засиделись, — нет, нас отпустили, как отпускают после аудиенции надоедливых подданных.
— Так, а теперь пора спать, спокойной ночи, — и для пущей убедительности старуха постучала в пол своей уродливой клюкой.
Выйдя в коридор, Соня разразилась истерическим хохотом, к которому я отнесся с недоверием. Я сердито нахмурился и клялся, что в жизни не вступлю больше в жилище этого идола. Я был даже груб. Сравнил благородную даму с волшебницей Цирцеей, превращавшей мужчин в свиней.
— Тссс! Тссс! — Соня прижала пальчик к моим губам, однако защищать тетку не стала. — Не дай бог, услышит! Не забывай, Петя!
— Ну, услышит, и что тогда? — строптиво возразил я.
— Тогда… — грустно прошептала Соня, — тогда… Я не знаю…
Я поспешил замять свою первую попытку взбунтоваться.
Хорошо было бы как-нибудь изгнать из мыслей память об этом неприятном визите. В сад мы в тот день не пошли.
6ДИНАМИТ ПОДЛОЖЕН
Соня была недовольна тем, что я теперь встаю за добрый час до того, как она проснется и приведет себя в порядок, и уезжаю с Хайном на завод, как любой служащий на жалованье у ее отца. Вероятно, она представляла себе, что я весь день буду при ней, этакий источник приятных, а то и любовных развлечений, каких она до сих пор не знала. Ей хотелось присвоить меня, и безрассудство ее было так велико, что она сердито упрашивала отца отпустить меня — будто я кукла или комнатная собачонка.
— Но, душенька, о чем ты просишь? — выговаривал ей Хайн. — Петр прежде всего мужчина, то есть работник, — вот погоди, сыграем свадьбу, и он получит отпуск для медового месяца. Тогда уж повеселитесь, как полагается молодым людям.