С некоторых пор Хайн называл меня просто по имени. Впрочем, обращение на «вы» осталось, как и он оставался для меня «паном фабрикантом». На заводе же я по-прежнему именовался — «пан инженер Швайцар».
Соня хмурилась, грозилась — якобы в шутку, а сама чуть не плакала. Ее укоризненные взгляды преследовали отца. Ясно было, что ее недовольство совершенно искренне. Еще бы! С моим появлением в ее серых буднях не много произошло перемен…
Обеденный перерыв почти ничего не давал Соне. Это время целиком абонировал Хайн. Переполненный мыслями о заводе, он всегда находил предмет для обсуждения за обедом. Лаконичность моих хорошо продуманных ответов подогревала его любопытство. Он почти сразу понял, что я составил о его предприятии какое-то особое мнение, которое решил скрыть от него, и со стариковским упрямством прибегал к всевозможным уловкам, в шутку и всерьез, только бы выведать мое мнение.
Это приводило, разумеется, ко всяким комическим сценкам, к притворным ссорам, к похлопыванию по плечу… На слишком лобовые атаки у меня был стереотипный ответ: смущенные ямочки на щеках да многозначительные улыбки, которые ничего не выдавали, но как бы чуть приподнимали завесу и возбуждали новое любопытство. Думается мне, именно этим простым средством я завоевал если уж не сердце Хайна, то, по крайней мере, его интерес, а отчасти и какое-то уважение. Соня только присутствовала при подобных стычках. Ее участие выражалось разве лишь в том, что она то прижималась к моему плечу, то с преданным взглядом поглаживала мне руку, — и в прочих женских приемах, лестных для самолюбия мужчины и подчеркивающих ее право собственности на мою особу. Иногда она, правда, в досаде демонстративно удалялась из столовой, чему Хайн обычно долго и снисходительно смеялся.
Нам с Соней оставались, по существу, только вечера да воскресные дни. Соня уверяла меня, что папочка после ужина любит побыть один и мы обязаны уважать его привычки. Возможно, это было и так, но я думал, что тут скорее Сонина хитрость, с помощью которой она спасалась от нелюбезной ей мыловаренной беседы. Итак, по вечерам мы обычно удирали из столовой и искали убежище в моей или в Сониной комнате. Признаться, чем далее, тем охотнее бежал я общества Хайна: его бесконечные рассуждения о заводе стали мне уже в высшей степени неинтересны.
Соня бренчала на рояле, к счастью, не слишком часто. Слушатель я был неблагодарный, и от такого рода концертных номеров меня клонило в сон. Хорошенько обдумав дело, я завел обычай предаваться после ужина идиллическим беседам или идиллической любви. На самом деле я был далек от всякой сентиментальности, но Соня желала получить свою долю любовных утех. До сих пор не понимаю, как это она всегда была готова играть эту до скуки одну и ту же явно ребяческую комедию! Достаточно мне было машинально или из вежливости, а то даже просто в шутку прижать ее к себе, как она, словно змейка, подстерегающая жертву, обвивала руками мою шею и жадно подставляла губки для долгого, изнурительного поцелуя.
Соня любила толковать об абстрактных вещах. Ей доставляло бесконечное наслаждение вытягивать из меня всякого рода премудрости. При всем том была она прихотлива и поверхностна, никогда не задерживалась на одной какой-нибудь сенсационной теме, порхала с предмета на предмет, как бабочка, опьяненная солнцем. Однако помимо бога, родины, социализма ее занимали и более земные дела — приближающаяся свадьба, меблировка квартиры, цвет занавесок, обоев, картины… Соня любила помечтать. Любила рисовать себе наш будущий дом. Такие разговоры были мне в особенности удобны, ибо тогда слово принадлежало Соне, а мне на весь вечер хватало подчас двух словечек: «да» или «нет».
Хуже было то, что, сама страстная читательница, она и меня заставляла читать беллетристику, для чего у меня, в сущности, и времени-то не было. Соня, целый день проводившая в одиночестве, не занятая никаким полезным делом, проглатывала невероятное множество разнообразной литературы и требовала, чтоб я прочитывал хотя бы то, что ей особенно нравилось, а потом рассуждал с ней о прочитанном.
Больше всего по нраву были мне, как я их называл, мирные вечера, когда тишина — соавтор настроения, когда влюбленные мало говорят и при этом не перекармливают друг друга поцелуями. Иногда мы с Соней стояли у окна и смотрели на городок, раскинувшийся в котловине под нами. Мне и теперь достаточно закрыть глаза — и я вижу в неосвещенной комнате собственный силуэт и прижавшийся к нему силуэт Сони, вечерние облака идут по небу, а там, внизу, — огоньки, будто сказочный китайский дракон, и лесистые холмы вокруг — они похожи на черные руки, что тянутся обхватить городок, а над ними проблескивают звезды… Не думаю, правда, чтобы зрелище это возбуждало во мне иное чувство, чем ощущение сладостного отдыха после еще одного утомительного дня моего жениховства. Нелегко поспевать за фантазиями девушки, которая воспринимает любовь как прекрасное искусство, которая желает просмаковать все то, что испытали до нее невесты всего мира, и не хочет упустить ни малейшей возможности принять дань своей красоте и уму.
Позднее, по мере приближения весны, программа наших вечеров стала обширнее. Можно было гулять по саду, можно было пройтись под руку по городским улицам, даже забрести в недальний лесок, принадлежавший когда-то Сониному деду по матери. И любовь, вырвавшись из плена четырех стен, обрела больше разнообразия, сделалась менее душной. Она как бы утратила прежнюю ненасытность, легче стало управлять ею. В темные майские вечера, когда летали светлячки и дурманил голову запах черемухи, я без особого напряжения подолгу носил Соню на руках, обращаясь с ней, как с балованным ребенком. Этот силовой номер я исполнял с большим удовольствием и особенной охотой, заметив, что таким путем я подогревал восхищение Сони, поблекшее было за зиму по вине моих неудачных экскурсов в литературу. Соня была довольно чувственной женщиной. Ее восхищали сила и жестокость мужчины. А этого добра у меня, слава богу, был изрядный запас, и, стало быть, мне нечего было опасаться в будущем проиграть какую-нибудь позицию на шахматной доске под напором Сониного «интеллектуального» превосходства.
Хотя мне известно было происхождение Сониного отвращения к дяде Кириллу, я был озадачен, заметив, как сильно действует на нее простая встреча с ним.
Как и следовало ожидать, первые дни я шагу не мог ступить, чтоб за мной верной тенью не крался Невидимый. Он торчал у входной двери, когда мы с Хайном возвращались с завода, глазел на меня с лестничной площадки и настойчиво пытался проникнуть в мою комнату. Если я бывал там один или с Хайном, мне это не мешало. Но когда при этом случалось быть Соне — выходила целая трагедия.
Куда бы мы ни двинулись, он следовал за нами по пятам. Случалось, мы, углубленные в разговор, выходили из какой-нибудь комнаты и сталкивались на пороге с сумасшедшим, который терпеливо поджидал нас за дверью. Никакими мерами невозможно было устроить так, чтобы он не втирался в столовую, когда мы ели, не вынюхивал нас, когда мы гуляли в саду. Соня мгновенно бледнела, настроение у нее портилось, всякое остроумие пропадало — она умолкала, хмурилась… Напрасно я подсмеивался над ее нервозностью. Как ни старалась, она не могла преодолеть эту свою слабость.
К счастью, это наивное преследование продолжалось не более недели. Невидимому нужно было только хорошенько познакомиться со мной. Едва он усвоил, что будет видеть меня целые недели, месяцы, годы, что я теперь такая же принадлежность дома, как тетушка, Соня или Кати, интерес его ко мне стал ослабевать. А там он уже обращал на меня не больше внимания, чем на любого члена семьи или слугу, и Сонины мучения кончились.
Что касается меня, то я интересовался Невидимым куда дольше, чем он мной. Порой сумасшедший казался мне единственной подлинно своеобразной личностью в этом семействе. Мне страшно хотелось, например, узнать, какое я произвел на него впечатление. И я попросил Кати при случае выкрасть что-нибудь из его последних писаний.
Я был разочарован. Внимательно прочитав целый ворох его обгрызенных бумажек, я не нашел почти ничего, что можно было бы отнести непосредственно к моему появлению. В одном из «манифестов» упоминался, правда, какой-то Завоеватель, которого он окрестил рыцарем Серебряной луны, какой-то дружественный принц, явившийся предложить ему руку помощи в борьбе с многочисленными врагами, но все это было слишком туманно, чтоб я мог по совести принять такую честь на свой счет.
Когда я разбирался в этих замызганных обрывках, Кати смотрела через мое плечо, хохотала и высмеивала мое непомерное честолюбие, доходящее до того, что я-де мечтаю ошеломить своей блистательной особой несчастного дурачка.
Ах, этот чертенок Кати! Никого-то не оставит в покое! Она-таки добилась моего согласия заглянуть к Анне в кухню. С той поры не проходило дня, чтобы кухарка, из благодарности, не являлась ко мне с вопросом, что бы ей такое приготовить на обед завтра. Мне такая предупредительность была ни к чему, я никогда не был привередлив в еде, зато Кати получила лишний повод насмехаться надо мной.
Она же чуть не силком затащила меня в подвальную берлогу старого Паржика. Старикан был на седьмом небе. Вытягивая жилистую шею, он таращил свои детски доверчивые глаза и извивался, как пойманная ящерица. Без конца извинялся за то, что руки у него в смоле и что со стола на меня скалят зубы башмаки без подметок.
— Делов-то! — вполне серьезно спасла положение Кати. — Пан Швайцар отлично знает, что пришел не к министерскому советнику в гости.
Чтоб не обидеть старика, мне пришлось сесть. А сесть было не на что. Кати коварно подсунула мне сапожницкий табурет…
Соня тоже была веселая девушка, находчивая, остроумная, затейница — что же отличало ее от Кати? Изрядная доля сентиментальности. Соня верила в бесчисленные приметы, была по-барски романтична, по-барски горда. Кати, в противоположность ей, понятия не имела о том, что значит расчувствоваться, в ней не было той гордости, которая помешала бы ей в полной мере отдаться радости, когда представлялся случай порадоваться, она не знала предрассудков, которые удерживали бы ее от искушения произносить вслух выводы из ее метких наблюдений. Мне казалось — добродетель Кати находится в довольно ненадежных руках. Соня умела ценить свои женские привилегии, умела распоряжаться ими. Кати оставляла впечатление азартного игрока, подстерегающего подходящий момент, чтоб бросить в банк весь свой капиталец разом. И, пожалуй, она сумела бы проиграть его смеясь.