Я слушал внимательно, охотно соглашаясь с ним. Мне казалось невредным привлечь врача на свою сторону, обрести в нем до некоторой степени друга.
— Обращайтесь с женой бережно и очень снисходительно. И еще советую: хоть вы и будете снова жить вместе, пока еще воздерживайтесь от физического сближения. Надеюсь, я могу на вас положиться?
— О, конечно! — заверил я. — Само собой разумеется!
Едва доктор укатил, ко мне бросился Хайн, обрушив на меня кучу накопившихся упреков. Как мог я столь безучастно вести себя при Соне? Он просто не в силах понять этого. Такая незаинтересованность! Можно подумать, я только наблюдал, словно все это меня не касается! Прямо как посторонний человек! Он не приметил, чтоб я старался успокоить Соню. И даже сейчас — ну, кто по моему лицу догадается, что я стал отцом? Ох, он, Хайн, совершенно уверен, счастливые отцы ведут себя совершенно иначе! Да еще после таких волнующих, душу надрывающих сцен!
— Знаете, — растерянно заключил он свою тираду, — мне показалось даже, что вы язвительно усмехаетесь!
— В такие минуты лучше всего предоставить дело врачу, — рассудительно сказал я в свою защиту. — Вам бы уже следовало немного знать меня. Я не из тех, кто много кричит. Мне ближе трезвость, сдержанность, чем слезы счастья, целование пола и прочие безумства.
— Кто говорит, что надо целовать пол! — обиделся Хайн. — И слез счастья никто от вас не требовал. Вижу, вы просто не желаете меня понять!
А я подумал — до чего же хорошо, что он сам меня не понимает. Было бы куда как скверно, сумей он заглянуть ко мне в душу, когда мы были у Сони. Ох, какая гнусная мысль! Чтоб отцом моего ребенка был этот отвратительный толстобрюхий идиот! Я был зол на Соню. Зол? — Нет, мало сказать так! Я вполне мог утверждать, что она мне просто стала противна. Нет, я ни на единый миг не поверил ее вымыслу. Я был не настолько глуп, чтоб допустить подобное сумасшедшее подозрение. Но самообвинение Сони затрагивало моего сына! Он еще не родился, а мать уже оскорбила его. Это затрагивало нас обоих — его и меня. Нас с сыном бесстыдно, трусливо запачкали…
Нет, это счастье, что Хайн не мог читать в моем сердце. Не то он с ужасом увидел бы, что нет во мне жалости к убогому истерическому существу там, в кровати. В моем сердце было нечто иное. Я не преувеличу, сказав, что то была почти ненависть.
11РАНЫ ГНОЯТСЯ
Папаша Хайн ломал себе голову над тем, как бы устроить так, чтоб еще и мы, то есть Соня и я, помирились с теткой. Эта мысль не покидала его. По дороге на завод, с завода, у себя в кабинете — при первой же возможности он вновь и вновь возвращался к этому предмету. Втайне он ждал, что, может быть, я сам что-нибудь предложу, а я нарочно не отзывался на его намеки — или отделывался многообещающими улыбочками.
В конце концов он решился на лобовую атаку:
— Петр, завтра воскресенье. Я ждал именно этого дня. Необходимо покончить наконец с этим недоразумением между вами и тетей. Молчите, пожалуйста, я знаю, что вертится у вас на языке, вы хотите сказать, что не собираетесь выпрашивать милости. Я вас понимаю. Но тетя — старая дама, ей можно кое-что и простить. Существует давнее, проверенное правило: первый шаг должны делать младшие. Вас не убудет, если вы это сделаете.
— А Соня? — спросил я как бы между прочим, стряхивая пепел с сигары.
Хайн оживился.
— Что касается Сони, то я уже обо всем договорился. Она не только согласна, она встретила это с удовлетворением.
— Конечно, из внимательности к вам, — заметил я с улыбкой.
— Да, — осекся он, — вероятно, вы правы… Но сами-то вы, Петр, неужели не можете тоже сделать что-нибудь ради меня?
Уклонившись от прямого ответа, я некоторое время молча курил. Потом поинтересовался — уверен ли он, что меня примут хорошо.
— Понимаете, мне вовсе не хочется вдобавок ко всему еще проглатывать несправедливые упреки!
— Я знаю, вы горды, — грустно ответил Хайн. — Слишком горды… Если вы подходите к делу с этой стороны — тогда, конечно, ничего не получится…
Мы перестали об этом говорить, но я догадывался, что Хайн так просто не откажется от своего замысла. Догадка моя была верна. Вечером, когда мы с Соней уже готовились лечь спать, он вдруг взволнованно постучался к нам.
— Ну, Петр, что вы скажете, если я передам от тети, что она ждет завтра вас с Соней? Если вы удовольствуетесь тем, что вас встретят корректно и визит ни в чем не заденет вашего самолюбия — тогда я могу дать вам определенные обещания…
Уклоняться далее было невозможно. Едва я произнес слово согласия, Хайн так и расцвел. А, все-таки я вас уломал! То-то же! Ну, теперь все опять будет хорошо, как прежде. Слава богу! Хайн с облегчением вздохнул. Тяжелый камень свалился у него с сердца.
В девять утра мы с Соней торжественно спустились вниз. Хайн, разумеется, уже нетерпеливо поджидал нас перед теткиной дверью. Старуха сидела, погруженная в чтение какого-то старого письма. Она подняла на нас долгий, удивленный взгляд. Притворялась, конечно.
— А, кто пришел — Соня! — проскрипела она. — Ну, как, девонька, уже здорова? Наконец-то вспомнила старую тетку. А то все сидела там наверху взаперти… Никого к себе не пускала… Конечно, я понимаю, я не сержусь — болезнь есть болезнь!
Так тетка одним ходом разрешила две трудные задачи: намекнула, что Соня сама виновата в том, что ее бедная любящая тетушка не могла зайти ее проведать, и вместе с тем нашла способ обойти тот факт, что, кроме Сони, явился к ней и я.
Я деревянно поклонился, и пока Соня целовала старухе руку, обратился с каким-то несущественным вопросом к Хайну. Так и вышло, что я тоже незаметным образом не поздоровался с теткой — как и она со мной. Хайн посмотрел на меня укоризненно, но я ответил ему невинной, холодной улыбкой.
— Ну, как ты теперь? Вижу, вижу — хорошо. Немножко похудела, что ж, не удивительно. — Теперь тетка обратилась ко мне с таким видом, словно мы с ней встречаемся каждый день самым дружеским образом. — Нынешние девицы слишком чувствительны. От всего сейчас взволнуются, сейчас — обмороки, болезни…
— Я была очень больна, тетушка, — печально возразила Соня.
Нас пригласили сесть. Тетка повздыхала, постучала клюкой, прошаркала в соседнюю комнату и вынесла оттуда три рюмки, вино и бисквиты. Старинное угощение, в духе венского света сорокалетней давности… Это угощение и явилось тучным тельцом, заколотым ради блудного сына.
— Тетя, вы должны меня извинить — я не пью вина.
— Ах, правда, правда, я и забыла! — запела тетка. — Ведь ты теперь маменька! И, конечно, только потому и отказываешься от вина?
Давно я не видел у Сони такого румянца, какой сейчас залил ее лицо. Памятуя о недавнем припадке, я очень редко упоминал при ней о будущем ребенке, полагая более полезным пока не касаться этого обстоятельства. И вот теперь ей напомнили об этом так неловко… Это был даже не румянец, а краска кровавого, непреоборимого стыда. Тетка не могла этого не заметить, но она не собиралась так легко выпускать жертву из своих когтей.
— Боже мой! — медленно, зловеще произнесла она. — Как это прекрасно! Видишь, девонька, а я ни разу этого не испытала. Не знала я такого счастья — радоваться тому, чему радуешься ты… Я тоже вырастила детей, но, увы, то были не мои родные дети…
Она помолчала. Я смотрел на нее, ошарашенный. Так вот ты какова? Ну и ну! Значит, так ты представляла себе наш визит? Во мне разом вскипела желчь. Ну, надеюсь, хватит с тебя и того, что ты уже сказала!
Я ошибался. План ее был составлен заранее, и теперь она выполняла его с дьявольским хладнокровием.
— Да, мне дано было растить только чужих детей. Вот Хуго — ведь он был почти еще ребенком, когда я приехала в этот дом. Скажи сам, Хуго, разве не был ты тогда совсем мальчиком? Разве не пришлось мне воспитывать и тебя?
Хайн только моргал, не отваживаясь отвечать. А тетка и не ждала ответа.
— Но, конечно, он был хороший мальчик, Соня, ведь он сын моего доброго брата — только был он немножко неотесан, как обычно бывают мальчики в его возрасте, и очень несчастен. С несчастными людьми трудно обходиться, можешь мне поверить! Они редко смеются и слишком серьезны, а порой и упрямы… В конце концов я, в сущности, осталась бы совсем одинокой, — вдруг резко проговорила старуха, — если б не было тут еще одного ребенка — Кирилла!
Я с тревогой посмотрел на Соню. Она была бледна как стена, она не отвернулась, не моргнула, когда тетка вперила в нее свой насмешливый взгляд. Соня сидела и комкала в пальцах платочек, как жертва, которая знает, что должна испить до дна горькую чашу.
— Как я любила это дитя, Соня! — вздохнула старуха. — Как его берегла! Думаю, Соня, я вполне заменила ему мать. Он никогда не мог пожаловаться, что не знал матери. Ах, Соня! — заключила она с болью, то ли искренней, то ли наигранной. — Не дай бог тебе перенести из-за своего ребенка подобное тому, что я перенесла из-за своего!
— Тетя, — заговорил вдруг Хайн каким-то грозным, глубоким, чужим голосом, — всем нам известно ваше благородство и ваше страдание, но я прошу вас оставить эти воспоминания, они так мрачны! Мы встретились после долгого времени, будем же повеселей!
— Ах да, конечно, конечно, — живо отозвалась старуха, — надо быть веселей ради Сони! Она, бедняжечка, еще немножко в меланхолии, правда, девонька? Ведь как она тогда испугалась!
— Да нет, тетя, — прошептала вдруг Соня, словно в глубоком сне, — не надо оставлять ваши воспоминания. Я люблю слушать грустное. Больше, чем веселое, правда! И я буду очень рада, если вы расскажете нам что-нибудь о бедненьком дяде Кирилле.
Помню, я засмеялся. Заерзал на стуле, вытянул руки, словно мне тесны были подтяжки, и засмеялся — коротким, громким смехом. Ведь это было смешно! Ну, не смешно ли в самом деле? Вот чего добился Хайн своей дипломатией! Для того ли он притащил сюда дочь?! Злость моя ушла. С надеждой и любопытством взглянул я на Соню. Насмехается — или мучит себя? Кается или нападает? Я еще не разобрался толком. Одно несомненно — я был глубоко изумлен. Все-таки я еще не очень хорошо ее знал.