Порой Соня прикидывалась, будто ее вовсе не убедили, что то или иное явление имеет совершенно естественные причины. Она качала головой, садилась в уголок, потирая лоб, словно продолжала обдумывать случившееся. Но чаще она тотчас все обращала в шутку. Быть может, вся эта линия ее поведения получила бы совсем иную окраску, если б она так легко и бурно не обращала все в шутку. Сначала — недоверие, вопросы, кружащиеся вокруг одного и того же, — и вдруг все смазывалось хохотом. Хохот Сони говорил: ах ты, дурачок Филип, или неразумный папочка, или ты, Кати, такая веселая, так легко приспосабливающаяся, — как я вас разыграла! Вас обманула моя серьезность, и вот вы уже озабочены. Не верьте мне! Я ведь такая обманщица… Я выздоровела. И не знаю, куда девать свою кипучую энергию. Вы живете как старики — ты со своими унылыми заботами, а ты со своим убийственным молчанием, которым хочешь принудить меня ползать перед тобой в прахе. Пусть же взвивается надо всем мое будоражащее озорство! Я всегда сумею в нужный момент вырвать вас из вашего сонного прозябания. Всегда — стоит мне захотеть!
— Я знаю, что она шутит, — с измученным видом говорил Хайн, — я это знаю и тоже смеюсь про себя — только бы шутки-то не были так однообразны!
На заводе Хайн теперь все чаще извинялся:
— Петр, мне что-то нехорошо. Не по себе мне как-то, поеду-ка я пораньше домой. Вы тут и без меня управитесь.
Он стал раньше уходить с завода и позже выезжать из дому по утрам. Как услышу, бывало, на лестнице тяжелые шаги Анны, обутой в войлочные туфли, так уж и знаю: старуха ползет с поручением от хозяина. Следовал громкий стук в дверь и голос:
— Милостивый пан просит, чтоб вы его не ждали!
Предлоги бывали различны: то колотье в паху, то головная боль или насморк. А там уж и просто — не выспался, мол.
Без сомнения, потеря интереса к работе у Хайна вызывалась еще и переменами на заводе. Там все явственнее внедрялся новый, чуждый ему порядок, ощущалась какая-то чуждая ему сила — например, сила моей лапы. С тех пор как я вошел в предприятие, там многое изменилось. И Хайн отвращался от дела, которое уже не было только его. Сомневаться было нельзя — скоро он совсем уйдет на покой.
И вот в то самое время, когда Соня доставляла мне столько хлопот, так продуманно изводила меня, злобно отплясывая канкан перед моим хладнокровным выжиданием, семимильными шагами приближался и этот желанный момент. Я видел в этом подтверждение той истины, что нет в жизни такой неприятности, которую не сменяло бы что-нибудь приятное.
Но все-таки главной причиной отдаления Хайна от заводских дел была, конечно, необычайная веселость Сони и то, что она непрестанно возвращалась мыслями к Невидимому. Старику не сиделось на работе, он потерял покой. Быть может, этот человек, столь горько испытанный судьбой, уже начинал понимать, что призрак, изгнанный в ночную тьму, снова вылезает из бездны, прикрыв знакомый лик новой маской?
Хайн часто расхаживал по своему заводскому кабинету, погруженный в мрачные думы и нерешительно поглядывая на часы. Словно его приводил в ужас бег времени, словно он боролся с побуждением схватить шляпу и мчаться домой, где, может быть, как раз сейчас разразилась беда и он упустит время спастись от нее… Решившись, он начинал страшно торопиться. Тон его голоса становился сухим, выражение лица — отсутствующим.
— Какие у нас дела? Ну, вы тут — я могу уйти. Алло! Подавайте машину…
И начинал барабанить пальцами по столу.
— Как долго! Господи, как этот Иозеф возится!
Его переполняло непостижимое беспокойство.
И однажды он дождался-таки неприятности, которую так упорно призывал на свою голову. Если только это можно назвать неприятностью! Это опять была шутка, одна из многих в Сониной серии тягостных шалостей, заслуживающих только пренебрежительного пожимания плечами.
Хайн явился домой и стал разыскивать Соню — а Сони-то нигде нет.
— Соня! Соня! — звал он, охваченный недобрым предчувствием.
Прибрел сонный Филип — от нечего делать он валялся у себя на кровати и теперь доблестно старался подавить зевоту.
— Да дома, дома молодая пани, — заверил он Хайна. — Кажется, она в каморке Невидимого. Заперлась там сразу после обеда, и я не видел, чтобы она оттуда выходила. Сидит там тихо-тихо. Спит, должно быть.
Хайн в тревоге бросился наверх.
Филип ошибался — Соня не спала, она сидела за столом и о чем-то думала. Хайн еще с порога погрозил ей отеческим перстом, но она была так погружена в свои мысли, что даже не заметила, как он вошел.
— Что ты здесь делаешь? — с упреком обратился он к дочери.
— Ах, папочка, ничего! Совершенно ничего, — и она поспешно скомкала лист бумаги, лежавший перед ней.
Хайн, естественно, пожелал узнать, что это она пишет тут, в комнате давних ужасов. Он желал услышать от нее, что привело ее сюда, на место, где все навевало тяжелые и в высшей степени неприятные воспоминания. Соня отвечала уклончиво и при этом смеялась. Это, как видно, показалось Хайну уж чересчур — он вскипел. Но когда он протянул руку, чтоб завладеть ее секретом, — Соня прятала бумажку за спиной, — она подбежала к окну и яростно стала рвать бумажку на мелкие клочки.
Тогда Хайн тоном проповедника произнес:
— Не признается только тот, кому есть чего стыдиться!
— Неправда! — надулась Соня. — Я не делала ничего плохого. Я… я писала… стихи. Я писала стихи о Невидимом. Такая захватывающая тема… Не веришь? Такая необычная…
Хайн смешался, не зная, как отнестись к столь странному признанию. Он бормотал что-то насчет того, что она сама себя неразумно взвинчивает, что это опасно — нарочно доводить себя до меланхолии, совершенно не подходящей к ее положению… Соня пылко перебила его:
— Неужели вы все уже забыли дядю?! Кажется, я единственный человек в доме, которому его не хватает!
— Опять ты о нем! — нахмурился Хайн.
— Это потому, папочка, что иначе просто не могу. Смотри! — и она с жаром принялась расписывать свой сюжет. — Он всегда желал жить среди нас незримо. Теперь представь: эксперимент его наконец удался, он нашел тот химический состав, о котором до сих пор только воображал, что знает его. Понимаешь? Ведь в доме-то все, собственно, осталось таким же, как и тогда, когда дядя еще жил здесь. Он не производил никакого шума и ничего от нас не требовал, только чтоб мы вели себя так, будто его тут нет. Достаточно сказать себе: он здесь, только мы его не видим, — и эта удивительная фикция отлично осуществлена! Мы живем, не замечая его, он невидим. Ходит среди нас тихо, на цыпочках, ест с наших тарелок, спит в своей комнатке. Нет, не смотри на меня так — то, что я говорю, вполне разумно. Ты только подумай, какая это чисто поэтическая мысль! Только… только я не умею рифмовать…
Старый Хайн, как видно, обладал столь же буйной фантазией, что и дочь. Переваривши горькую изжогу после этого эпизода, он нашел какую-то утешительную точку зрения и вполне серьезно расхваливал мне Сонины выдумки.
— Она права, — мудрил он. — В этом что-то есть. Он жил тут, словно его не было. Его нет — а он словно здесь. Интересно, правда? О, Соня очень сообразительна, в этом вы меня не разубедите!
Я добродушно смотрел Хайну в глаза и улыбался.
И все же Хайн как-то пожаловался доктору Мильде на состояние дочери. У нее какой-то истерический смех, и она такая странная, все время раздражена и так упорно думает о Невидимом… Даже стихи о нем пишет. Конечно, мы знаем, она просто дразнит нас, она стала необычайно озорной, будто хочет вознаградить себя за недавнюю замкнутость. Жалобы свои Хайн сообщал врачу по возможности легким тоном, будто так, к слову, не дай бог, чтоб доктор принял их всерьез… Существует какой-то инстинкт самозащиты от несчастья, это он нашептывает подобные беспечные слова. Человек не хочет доказательств, он вовсе не желает, чтоб тот, к кому он обратился за советом, ответил: «Да, сударь, вы правы, здесь что-то неладно». Напротив. Человек улыбается, прилагает все силы к тому, чтоб повлиять на диагноз в благоприятную для себя сторону.
Да Хайну и не надо было так уж стараться. Мильде плохо слушал и плохо понял. Он только для приличия удалился с Соней, заслонял ей ладонью зрачки, стучал по коленкам, заставил стоять, выпрямившись и вытянув руки с зажмуренными глазами, провел ногтем по ее обнаженной спине. Соня держалась с ледяной серьезностью. Резюме врача гласило: очень нервна, что, по-видимому, объясняется большим сроком беременности.
— Знаете, раздражительность, изменчивость настроения, слезы и смех попеременно — тут нет ничего необычного для молодой дамы в положении, — с возможной любезностью втолковывал Мильде Хайну. — Вы не поверите, пан фабрикант, чего только не вытворяют будущие мамаши! Важно только, — тут он понизил голос, — чтобы к милостивой пани не вернулись прежние сомнения относительно отцовства. Или она и теперь иной раз бредит, как тогда?
— Нет, — качнул головой успокоенный Хайн, — но и о ребенке не заговаривает.
— Лучше молчать о нем, чем говорить, как тогда, — мудро изрек врач.
Соня оделась и вернулась к нам, напевая. Я украдкой разглядывал ее округлившуюся фигуру. Лицо ее начало приобретать исполненные достоинства черты женщины-матери. В движениях ее и в улыбке появилась какая-то медлительность, осторожность. Меня затопила волна глубокой нежности — не к ней, а к ее вздутому животу, который хранил моего ребенка.
Итак, беглый врачебный осмотр закончился. Еще несколько вопросов со стороны отца, несколько успокаивающих слов со стороны доктора, и можно перейти к обычной светской беседе. Ничто не мешало Соне выкинуть новую шуточку. Объектам она на сей раз избрала старого Паржика.
Ради этого она даже спустилась в его полуподвальную мастерскую. Старик, естественно, пришел в восторг — он не привык к посещениям молодой хозяйки. Он так и рассыпался в комплиментах. Положение, в каком находилась Соня, вовсе не держали в секрете (да в ту пору его уже и трудно было бы скрыть), и Паржик заговорил именно об этом. У него, мол, такое чувство, будто он сам должен стать дедушкой. Он так радуется младенчику! Наобещал с три короба — чего он только не сделает для ребенка! И нянькой-то ему будет, и лошадкой, и гулять его будет водить, и на спине катать…