Но Кати не видела в этом никакой шутки. И только поэтому решила зайти ко мне — она ведь знает, я сейчас не работаю, я убежал из столовой, потому что уже не в силах смотреть на Сонины выходки. Кати не считает эти спектакли с Невидимым такими уж невинными и на моем месте она бы сделала все, что можно, только бы положить конец этим чудачествам. Впрочем, Кати говорила все это бодрым тоном, с видом отнюдь не трагическим, губы ее улыбались, голос ласково журчал, — но такой она была всегда, даже когда речь заходила о самом серьезном.
Я стоял перед ней, не находя, что ответить. Была у меня своя теория, которая все объясняла, но в последнее время эта теория несколько пошатнулась. И потом, здесь стояла Кати, и я очень-очень далеко отвлекся от Сониных причуд.
Я решил отплатить Кати за ее добрые намерения доверием. И рассказал ей, как мы с Соней поссорились, как я запретил ей встречаться с теткой и как она на меня за это разозлилась. Я дал Кати понять, чем я себе объясняю возникновение этой мании Невидимого, говорил об упрямстве Сони, о ее строптивости и о том способе, каким я надеюсь искоренить ее капризы.
— Вопрос только в том, Кати, кто дольше выдержит. Я твердо убежден, что это буду я.
Я указал ей на то обстоятельство, что Соня уже на всех перепробовала свою глупую выдумку — только на мне еще не решалась.
— Знаете, Кати, пока Соня не делает меня непосредственным участником ее игры, я совершенно спокоен. В ее поведении я улавливаю преднамеренность, а ведь преднамеренность предполагает здравый рассудок. Конечно, если случится так, что Соня, вопреки ожиданиям, втянет в свои забавы и меня… если мой план, построенный на выжидании, в ближайшее время не увенчается успехом, тогда…
Что я предприму тогда, я не сумел достаточно хорошо объяснить. Кати ушла, и я остался один с ее образом перед глазами, — остался один, изголодавшийся из-за вынужденного воздержания. Я отошел к окну и с тоской стал смотреть в густой ноябрьский туман, облепивший темный, преследуемый бесами дом Хайна.
Сегодня, когда я оглядываюсь на те давние дни, я не в силах постичь — как я мог, как все мы могли быть так долго слепыми. Не понимаю, как мог я тогда все еще ждать какого-то улучшения в будущем, какой-то победы… Можно, пожалуй, утешаться тем, что и другие на моем месте только качали бы головой да ожидали развязки. Того, что возникает постепенно, не замечаешь. Нарушение, с первого взгляда явное для всякого случайного очевидца, ускользает от того, на чьих глазах оно совершается день за днем. Требуется множество мелких изменений, много медленной подрывной работы, много времени, чтобы человек, сдавив свой лоб, покрытый холодным потом, сказал себе: «Здесь начинается ужас».
13БЕЗДНА РАЗВЕРЗАЕТСЯ
Суббота, двадцать восьмого ноября. Льет дождь, свищет ветер — собачья погода. Я ехал вечером с завода. Колеса автомобиля расплескивали лужи, конусы света от фар рассеивались в пелене дождя. Я был утомлен. Более недели я ездил на завод один. Хайн схватил грипп и лечился в постели горячими настоями.
Вытирая о коврик ноги под кладбищенским светильником и стряхивая дождинки со своего лохматого пальто, я услышал дикие, бурные звуки рояля. Удивился. Кто это так темпераментно играет? Соня обычно играет негромко, чинно, как примерная ученица. В последнее время она вообще не прикасалась к клавишам. Боже, испугался я, неужели гости?
Поспешно взбежал я по лестнице, прошел через столовую и гостиную на звук этой громкой музыки. На пороге Сониной комнаты остановился пораженный: все-таки это Соня играет так сумасшедше!
Она скользнула по мне отсутствующим взглядом и снова устремила его на ноты. Я стоял в дверях, глядя на нее. Этим я хотел дать ей понять, что вернулся после хлопотливого дня и мне не до таких грохочущих концертов.
Она не обращала на меня внимания. Я заметил, что на табуретке рядом с ней лежит целая груда нот. Закончив ту тетрадь, что стояла перед ней, Соня швырнула ее на табуретку, одновременно раскрыв новую. Похоже, что она, в припадке музыкальной одержимости, собирается переиграть все, что было у нее под рукой. Лоб ее был влажен от пота, щеки горели. Вид играющей Сони по какой-то неясной причине подействовал на меня очень неприятно.
Недовольный, я ушел в столовую. Кати принесла ужин. Мне бросилось в глаза, что она не улыбается. Она едва со мной поздоровалась. И, только уже выходя, остановилась в дверях, как бы вспомнив что-то, и коротко сказала, что Хайн просит меня спуститься к нему, когда я поужинаю. Больше она ничего не сказала. Я стал есть, а в Сониной комнате по-прежнему гремела эта непонятно-неистовая музыка.
И вдруг словно оборвалась. Хлопнула крышка рояля, опущенная энергичной рукой. Какая странная настала тишина! Я невольно уставился на дверь. Дверь открылась. Вошла Соня. Она улыбалась с мечтательным видом. Торопливо, большими мужскими шагами начала ходить вдоль окон — туда и обратно, туда и обратно, заложив руки за спину.
— Смело ты как-то играла! — бросил я с ледяной усмешкой.
Она не ответила. Только глянула на меня как-то тревожно и продолжала свой странный моцион. Будто спешила куда-то, куда ей еще сегодня надо было дойти. Мне стало не по себе от этой новой странности. Доедая ужин, я то и дело с беспокойством поглядывал на нее. Этот широкий пружинящий шаг что-то напоминал мне. Но что? — И я вспомнил. Маленьким мальчиком я впервые видел в нашем городишке процессию в праздник тела господня. Следом за балдахином, выпятив животы, благоговейно вышагивали в такт музыке хоругвеносцы. Их торжественный шаг поразил мое воображение. Я смастерил себе дома какое-то подобие хоругви и, распевая, стал ходить с ней вокруг верстака. Теперь Соня носила по комнате незримую хоругвь.
Что все это значит? — размышлял я. Скорее всего готовится взорваться. Бешеная музыка — это, вероятно, была только увертюра. А сейчас начнется комедия. Хоть бы это было так! Наконец-то произойдет объяснение в нашем затянувшемся споре. Я был уже по горло сыт этой нелепой, какой-то заклятой семейной жизнью. Однако мне почему-то не нравилось то, как она готовится к атаке…
— Ну, отвечай же! — резко проговорил я, желая ускорить то, чего было не миновать. — Почему ты играла так дико?
Она оглянулась на меня, но не прекратила своего хождения, которое заставляло меня нервничать. Вдобавок начала еще строптиво мотать головой — с одной стороны на другую. Это было страшно и смешно. Я уж думал, что так и не дождусь ответа, как вдруг она заговорила насмешливым, певучим голосом:
— Играла я для кого-то, да не для тебя! Не для тебя! Я играла тому, кто меня слушает. А ты никогда не слушал.
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, — задетый, бросил я, берясь за газеты.
Но я лгал. Малодушно лгал! Я сразу понял, что она имеет в виду. Я угадал, кто этот счастливый слушатель. Мнимое спокойствие было всего лишь обломком моего хладнокровия. Буквы в газете прыгали у меня перед глазами. Я видел себя в своей комнате с окнами, залепленными туманом, слышал свой легковесный разговор с Кати. Что я сделаю, если Соня и мне преподнесет Невидимого? Какие я выведу заключения?
А Соня постреливала в меня злобными взглядами — видно, ей было интересно, что я думаю.
— Ты никогда не слушал, как я играю, а он слушает с удовольствием. Я играю, а он молчит. Я не вижу его, но чувствую — вот его рука, он опирается на рояль. Я проиграла ему все, что у меня есть. Купи мне новые ноты!
В голове у меня поднялся вихрь. Мысли завертелись кругами, кругами… Ужасное прозрение приближалось, ширилось, пока не заслонило весь мой внутренний горизонт. Прежние, полные веры, заблуждения бледнели. И осталась под конец одна зловещая истина, распростершая нетопырьи крыла…
— Да ты хоть сядь! — в бешенстве крикнул я.
Соня остановилась, посмотрела на меня с вызывающим кокетством, почти сострадательно.
— Вот ты на меня орешь и воображаешь, что ты бог весть какой замечательный человек, а между тем ты смешон. Неужели не понимаешь, что тот, для кого я играла, — мой любовник?
— Соня, — хрипло выговорил я, заставляя себя быть спокойным, — я ведь не из тех, на кого действуют твои зловещие шуточки. Я не стану просить, чтоб ты перестала, не пугала меня. Я отлично знаю, только это и доставило бы тебе удовольствие. Но у тебя ничего не выйдет, болтай что хочешь, не верю я в твои фантазии.
— Вот как — не веришь, значит? — Тон ее стал хвастливо-загадочным. — Ну да, ты, наверное, не знаешь, что у легкомысленных женщин бывают любовники. О, любовников-то они любят гораздо больше, чем мужей! Легкомысленные женщины никогда не обманывают своих любовников! — Она злорадно осклабилась. — Ищи, глупый муж! Только некоторых любовников трудно поймать. Мой — такой, что его никто никогда не поймает!
Я сидел молча, совершенно сломленный, а она угощала меня повествованием о недостижимом любовнике. Он могуществен, ее возлюбленный, могущественнее всех людей. И я должен поостеречься. Я ведь никогда не могу быть уверен, что он меня не слышит. Если я его как-нибудь оскорблю, он может мне отомстить. Потому что он вездесущ, он всемогущ, ее любовник! Как же Соне не веселиться? Она ведь поняла интересную вещь: с ней уже никогда не может случиться ничего плохого. Она под его защитой.
Я тупо смотрел перед собой шепча: «Хлеб, хлеб, хлеб…» Мои глупые предположения лежали передо мной бесформенной грудой — они рухнули, как карточный домик. Нет, Соня выдумала Невидимого не для того, чтобы дразнить меня, она сделала это не из женской мести. Он постепенно вызревал в ее душе. И вовсе не для того она так необузданно веселилась, чтобы помучить меня, — она потому была так возбуждена, что мысли ее путались, и она боролась с этим, и стыдилась этого, и отчаивалась… А теперь — уже не борется, не отчаивается больше…
— Как же мне не веселиться теперь, — радостно продолжала Соня, — если я знаю, что я не одна в доме! Меня теперь уже не трогает, что мой муж пренебрегает мной… Как не смеяться мне, когда я знаю теперь, что есть некто, готовый верно и честно поддерживать меня! Мой любовник ласков со мной, хотя он всегда молчит. Он не покинет меня до смерти! Да и как он может покинуть меня теперь, когда ждет от меня ребенка? Как может он не любить меня и быть жестоким со мной, когда он знает, что я жду рождения его ребенка!