Она говорила нараспев, с таким жаром, с такой страстностью, что в голосе ее дрожали слезы.
Я мог еще обманывать себя — если б захотел, — что такой поэтической символикой она хочет поведать мне о своей участи. Но я махнул рукой, отгоняя эту последнюю надежду. Соня, вероятно, подумала, что жест этот адресован ей, что я поднял руку ударить ее…
— Так я и подумала! — Она съежилась в испуге. — Ты разозлишься, когда я сознаюсь, что у меня любовник…
И она безутешно заплакала.
Подожду, сказал я себе, подожду, пусть выплачется. Я встал, заходил мимо нее, забившейся в уголок за занавеской. Я шагал и шагал, покачивая над собой свою черную хоругвь. С ужасом, со стесненной душой думал я о ребенке, которого носит под сердцем безумная. Как оградить его от опасности переменчивых настроений матери? Какой свет может зажечь в его мозгу ее помутившаяся душа?
Внезапно Соня выскочила из угла, захохотала, высунула мне язык. Отбросив стул, стоявший у нее на дороге, она убежала в свою комнату.
Я ждал. Снова забушевал рояль.
Я пошел к ней. Окликнул в испуге:
— Соня, Соня!
Поздно. Я говорил — то просительно, то угрожающе, — она не слышала. Она была поглощена своей неистовой игрой. Ноты валялись по полу, она играла что-то свое, ликующее, необузданное, что, пожалуй, и впрямь могло бы нравиться только ее невидимому гостю.
— Соня! — надрывался я, стараясь перекричать рояль.
Она не обращала на меня внимания, глаза ее пылали, лицо горело — судорожная поспешность в пальцах, во всем теле…
Я осторожно прикрыл дверь. В темноте перешел через коридор в свою комнату, взял из коробки сигару и медленно, нарочно медленно, чтоб преодолеть предательскую дрожь в руках, зажег ее.
Потом отправился к тестю.
— Что вы об этом думаете? Говорите же, Петр, как вы на это смотрите?
Хайн со своими всклокоченными волосами и бородой показался мне вдруг ужасно опустившимся, жалким, беззащитным, непохожим на себя. Впечатление это усугублялось еще тем, что он лежал в постели. Ворот расстегнут, рукава рубашки болтаются, открывая белые волосатые руки, дряблая старческая шея… Тетка стояла у его изголовья, как злой дух, подстерегающий душу умирающего.
— Она сильно раздражена, — как можно спокойнее начал я. — Вот теперь на музыку набросилась — но, видно, музыка не идет ей на пользу. Надо будет прекратить это.
— Это началось, Петр, примерно через полчаса после того, как вы, пообедав, уехали на завод, — сказал Хайн. — Никто не понимает, что в нее вселилось… Кати говорит, до обеда она все время была тихой, даже молчаливой. Потом начала вдруг усмехаться про себя и проявлять непонятное волнение. Хоть бы перестала играть! Меня эта музыка словно молотом по голове бьет… Хоть бы ее кто-нибудь успокоил… Да и я тоже нуждаюсь в том, чтоб меня кто-нибудь успокоил… Я болен… У меня был жар. И в голову все такие мысли лезут, от которых перехватывает горло…
— И она все время так играет? С самого обеда? — осторожно осведомился я.
— Как вы уехали после обеда, она спустилась ко мне, присела на мою кровать. На меня не смотрела, отвернулась, уставилась в пол. Я подумал, она плачет и не хочет, чтоб я видел ее заплаканные глаза. Я ласково взял ее за руку, но она вырвала ее и при этом повернулась ко мне лицом. Только тут я увидел, что она смеется — беззвучно, безобразно…
— А потом, — вмешалась тетка, — она ему и говорит: ты, мол, уже старый, папочка, пора бы тебе умереть. Да, да, так и сказала!
— В последнее время у нее были очень странные шутки — может быть, и эта из их числа. Но все-таки это показалось мне слишком уж… обидным, — признался Хайн. — Я рассердился, сказал, что так с отцом не разговаривают, что надо и ей знать меру…
— И что же она? — полюбопытствовал я.
— Громко засмеялась и говорит — было бы куда лучше, если б я умер, потому что мне ужасно неприятно будет узнать, кого она выбрала своим возлюбленным. Для меня же, говорит, лучше было бы не дожить до того дня, когда я стану дедушкой.
— А после того, как она это сказала, вы все еще сердились?
— Нет, после этого уже нет; я подумал — она несчастна и хочет выразить что-то очень грустное, например, что лучше мне быть мертвым, чем видеть, как она мучится. Я надеялся, что она еще посидит со мной, поверит мне свои печали, но она вдруг вскочила, дернула меня за волосы и убежала. Вот с тех пор и барабанит там наверху…
— Это не шутка, — мрачно произнесла тетка. — Это нечто совсем другое.
— Надо было вызвать Мильде, — вставил я поскорей, чтоб заглушить теткины слова.
— Мы так и сделали, Петр, — устало проговорил Хайн. — Сначала не застали дома. Осень, пора болезней, он объезжает больных… Позвонили второй раз — обещал приехать тотчас после ужина. Правда, он не знает, что дело крайне серьезно.
— Я был бы очень рад увидеть его как можно скорее, — тихо сказал я. — Хотя бы потому, что очень важно узнать, как будет Соня разговаривать с ним. Если она и с ним будет вести себя… неподобающим образом — значит, болезнь действительно серьезна. Я имею в виду тяжелое нервное расстройство или что-нибудь в этом роде.
— Нервное расстройство! — простонал Хайн. — Если у нее расстроены нервы, то только по вашей милости!
Внимание, начинается атака! — сказал я себе. Ямочки на моих щеках углубились, я стиснул зубы.
— Да как же ей из-за него не заболеть? — встряла тетка. — Из-за него кто угодно рассудок потеряет! Нельзя так обращаться с человеком, как он обращался с ней!
Во что бы то ни стало владеть собой! — твердил я себе. А вслух сказал, что понимаю состояние их обоих и не намерен делать никаких выводов из их упреков. Однако пани Каролина должна бы понять, что если кто и страдает больше всех, то именно я. Речь-то ведь идет не только о моей жене, но и о моем ребенке.
Тетка ткнула в меня пальцем, словно клюнула хищным клювом:
— Вас одного я буду обвинять, если в доме случится несчастье! Я — терпеливая, но строгая свидетельница! Кто знал Соню лучше меня? Или вы хотите внушить нам, что Соня потому заболела, что и всегда была нездоровой? Нет, голубчик, это вам не удастся! Да вы месяцами обращались с ней как со служанкой, укравшей ложку! Не изволили, видите ли, уделять ей свое высокое внимание… Добивались, чтоб она отвернулась от родных… А что вы дали ей взамен? Только свой эгоизм! Она обнаружила в вас жестокость, и вы за это мстили ей! Вот не звала же она вас к себе, когда болела — почему? Да потому, что доверия к вам у нее не было! А вы, вместо того чтоб понять отталкивающие свойства вашего характера, злились все больше и больше. Соня разочаровалась в вас как в супруге и человеке. У нее нежная душа, она чувствовала себя несчастной… Но вы и теперь еще ничего не понимаете! Бесчувственный чурбан, голодный выскочка, подручный палача — вот вы кто!
— Тетя Каролина! — всплеснул руками Хайн. — Ради бога, перестаньте! Не надо ссор! Ведь это ужасно, эти взаимные обвинения теперь, когда важно только одно — здоровье Сони! Наверное, все мы виноваты, каждый по-своему… Петр, я взываю к вашему самообладанию, к вашему разуму!
Да ведь ты сам же и начал! — в бешенстве подумал я, но вслух пробормотал, что знаю свой долг. Тетя несправедлива ко мне только из сострадания к Соне…
Я не мог усидеть на месте. Встал, заходил по комнате, мысленно пережевывая нанесенные мне оскорбления. Вот как, стало быть, я виноват, что они держали в доме сумасшедшего, которому приспичило подсматривать за молодоженами… Моя вина в том, что случилось с Соней, после чего она надолго заболела, я нашептал ей, что сумасшедший — отец ее ребенка! Я поощрял ее в идиотских, вздорных выходках до тех пор, пока она не запуталась в сетях собственной больной фантазии…
А наверху гремели аккорды — отчаянные, душераздирающие, и этому не видно было конца. Я шагал по комнате, и рядом металась моя тень — как дьявол, искушающий душу. Я сумел смолчать на оскорбления тетки, но не в состоянии был изобразить фальшивую улыбку. Я бросал вокруг себя убийственные взгляды.
— Петр, Петр, — вздохнул Хайн, — вы не из тех, кто поддается чувству сострадания… Я читаю злобу на вашем лице. Вы никогда не склоните головы ни перед каким величием! Вас не сокрушит даже собственное несчастье. Знаю, вы не веруете в бога. Но с вас стало бы уверовать в него, если б вы только знали, что вам дозволено спорить с ним!
Доктор поставил условие: ничем не нарушать его беседу с Соней. Но он разрешил нам, мне и Хайну, наблюдать за этой беседой из соседней комнаты. Через приоткрытую дверь мы слышали каждое слово. Хайн был в халате и шлепанцах, он зябко ежился в кресле и доблестно превозмогал кашель.
Как только Мильде вошел к Соне, рояль разом смолк.
Соня вскрикнула, ноты упали на пол. Но доктор был готов к ее испугу и заговорил с ней совершенно непринужденно. Сегодня у него был трудный день, много тяжелых больных, повальный грипп. Вот и захотелось ему взглянуть на здоровых, веселых людей. О, милостивая пани прямо — роза, а играет, как настоящий виртуоз. Видно, у нее отличное настроение.
Тут он сделал паузу, чтоб подчеркнуть значение последующих слов:
— Кто бы мог подумать? Оказывается, дядя Кирилл вернулся! И говорят, будто он теперь в самом деле невидим.
Минутка недоверчивого молчания — она показалась нам вечностью. Доктор спросил еще раз, более настойчиво:
— Неужели это правда? Я, признаться, сперва не поверил. Я, знаете ли, понятия не имел… Не можете ли вы, милостивая пани, объяснить мне, как же это произошло? Ведь совсем недавно его увезли отсюда!
Вероятно, он хотел заставить Соню мыслить логически. И полагал, что ее смутит явное неправдоподобие ее вымысла. Однако у Сони ответ был готов:
— Господи, это так просто! Он оттуда убежал!
Мильде, естественно, очень удивился. Как мог дядя бежать из клиники? Ведь он уже бывал раньше в таком заведении и знает, что не так-то просто пациенту выйти из него.
Соня презрительно фыркнула. А что тут такого? Он ведь невидим, а таким вовсе не трудно убежать. Ушел — и все тут.