Ту ночь Соня проспала довольно спокойно, только изредка с тоской звала во сне Невидимого и хныкала, не просыпаясь. Утром мы ее отперли, чтоб дать ей погулять, но Петю заперли с Кати в ее каморке. Соня бегала по коридорам, по саду, допрашивала отца, тетку, Филипа — и движения ее становились все лихорадочнее, круги все более сужались, отчаяние нарастало…
Я не поехал на завод, предупредив по телефону Чермака.
Соня уловила тихое гульканье сына за Катиной дверью. Начала звать, просить. Я стоял за ее спиной и злорадно усмехался.
— Кати! Кати! — звала помешанная сначала просительно, потом яростно. — Кати!!
— Не трудись, — добродушно сказал я ей в одну из пауз, когда она прислушивалась к шорохам за дверью. — Мы тебе его больше не отдадим.
Она круто обернулась и бросилась на меня. Я не шелохнулся. Она остановилась в разбеге, стала грызть свои кулаки. Ни кричать, ни ругаться она не могла — горло у нее перехватило.
— Теперь отправляйся в свою комнату, — зловещим тоном приказал я.
Она не послушалась. Тогда я взял ее за локоть, потащил, несмотря на ее сопротивление. Запер. Моему мальчику пора было спать, ему нужна была тишина.
За Сониной дверью поднялся адский шум. Это был вой, это было бешенство. Соня вопила на одной непрекращающейся ноте, отчаянно, до хрипоты.
Хайн метался в своей постели, бледный как стена. Но молчал.
— Это пройдет, — твердил я, криво усмехаясь.
Не прошло. Она умолкла только к вечеру, побежденная смертельной усталостью. Проспала остаток дня. В полночь начала буйствовать снова. Я услышал грохот, звон осколков. Вбежал к ней в одном белье — она как раз замахнулась окровавленным кулаком, чтоб разбить еще что-нибудь.
Я схватил ее. Трудно было ее удержать. Она яростно дралась. На губах ее выступила пена. Кати позвонила доктору.
Соня уснула только под утро тяжелым сном, одурманенная инъекцией.
18ЗАНАВЕС ПАДАЕТ
Мильде со шприцем в руке был уже совсем не тот Мильде, который недавно, в своей приемной, излагал мне возможное развитие душевной болезни моей жены. Сейчас он знать ничего не знал о тогдашних своих намеках — они ведь могли иметь самый разный смысл. Сейчас он был только врачом и свидетелем рискованного эксперимента над больной женщиной, подвергшейся смелому испытанию, в результате которого могло ухудшиться ее состояние. Мильде хранил чрезвычайно официальный вид. Что бы ни проистекло из сложившегося положения, ему было важно одно — иметь право умыть руки и сказать: моей вины тут нет.
Отчужденно спрашивал он, почему я не хочу попробовать еще раз доверить ребенка помешанной. Быть может, теперь она будет осторожнее, когда была так сурово наказана.
— Ваши меры повлекли за собой последствия, не надейтесь, что больная забудет о ребенке и вернется к прежнему терпимому состоянию. Впрочем, — добавил он более мягко, проницательно заглянув мне в глаза, — вы отец ребенка. Я не собираюсь вас уговаривать.
— Пан доктор, — твердо ответил я, — я уже решил. Я добросовестно обдумал все. И уверен, что действую, как должно.
Он явно был рад, что эти слова сказаны, и тотчас с облегчением продиктовал мне необходимые меры. Он предполагает, что нам желательно ухаживать за больной в домашних условиях. В таком случае он обязан нас предупредить, что в том состоянии, в каком он сейчас нашел больную, она не совсем безопасна для тех, кто с ней соприкасается. Следовательно, спать она должна одна, никому нельзя ночевать с ней вместе.
— Почему? — детски наивно спросил Хайн.
— Но это же так ясно. — Мильде старался объяснить как можно деликатнее. — Спящий беззащитен, а причуды помешанных на этой стадии болезни бывают весьма странными. Такой же осторожностью нужно окружить ее самое. Из помещения, где она будет находиться, необходимо убрать все предметы, которыми она могла бы причинить себе вред.
В интересах здоровья Сони Мильде рекомендовал каждый день выводить ее в сад на прогулку, но при этом обязательно должен присутствовать хотя бы один мужчина. На то время, что ее будут оставлять одну, ее следует тщательно запирать. Дверь ее комнаты надо снабдить глазком, чтоб наблюдать за ней, а окна забрать решетками.
— Значит, вы думаете, приступы будут повторяться? — ужаснулся Хайн.
— Увы, это более чем вероятно.
На следующее же утро пригласили каменщиков и плотников.
Решетку поставили изнутри, так как окна в вилле открываются наружу. Внутреннюю раму вынули. Сама решетка была достаточно частой, чтоб Соня не могла снова пораниться о стекло. Это несколько затрудняло проветривание; к счастью, в окне была форточка, как во всех старых домах, ее можно было открывать и закрывать специально к тому приспособленным шестом.
После ухода рабочих в комнате остался сильный запах свежей известки. Пятна штукатурки, которой заделали отверстия, закрасили кое-как. Солнце отбрасывало на пол тень решетки, и эта тень медленно проползала с западной к восточной стороне, беззвучно ощупывая все предметы поочередно. Когда мы вечером ввели туда Соню, солнце уже садилось. Соня была еще одурманена после искусственного сна и отупела после вчерашнего буйства. Она робко и холодно смотрела в окно, словно не замечала новшества.
Только утром она стала кричать: испугалась. Хайн стоял у глазка (его проделали в двери из коридора, не из спальни) и всхлипывал. Он видел, с каким испугом смотрит дочь на окно, как она беспрестанно, все быстрей и быстрей, проводит ладонью по голове, от лба к затылку. Наконец она с криком бросилась к двери, забарабанила в нее кулаками:
— Где я! Это не моя комната! Что вы со мной сделали?..
Не получив ответа, она села на пол в углу около двери, недоверчиво рассматривая окно с решеткой. Потом в ней проснулось любопытство. Она подползла по полу к окну. Потрясла железные прутья. Приложилась к ним лбом. Попробовала просунуть руку. Обернулась. Стала смотреть на тень своей головы на полу, пронзенную тенью решетки.
Вдруг вспомнила о ребенке и принялась упорно требовать его. Стала браниться, выдумывая слова все злее и злее. Оглушая себя ими, выплевывала их беспорядочно. Затихала ненадолго — и начинала снова. Довела себя до хрипоты. Невозможно было поверить, что там, за дверью, — та самая Соня-плясунья, Соня-читательница, Соня-хохотушка!
До обеда она вела себя еще сносно. Обедать отказалась, ни с кем не разговаривала — разыгрывала из себя обиженную. Щеки ее пылали. Вероятно, у нее был жар. То была реакция после вчерашнего приступа и результат внезапного прекращения кормления грудью. Видели, как она осматривает свои груди, как она беспокойна. Весь день она не одевалась. Невозможно было уговорить ее выйти из комнаты. Наверное, она прониклась ко всем необоснованным недоверием. Вообразила бог весть какие козни против себя. А вечером завопила, заплакала с визгами — еще хуже вчерашнего.
Она хорошо рассчитала время — я как раз садился ужинать. Съел два-три куска и отложил прибор. Аппетит пропал. Дверь из ее комнаты в спальню сотрясалась под ее кулаками, как кожа барабана. И все время, все время один непрекращающийся вопль, словно легкие ее вмещали неограниченное количество воздуха.
— Кириииииилл! Кирииииилл! Они отняли у меня ребенка! Помогиии!
Сцепив за спиной руки, я заходил по столовой. Из угла в угол, из угла в угол. Крики Сони служили жутким аккомпанементом. Вернуть ей ребенка завтра, послезавтра, когда бы то ни было — значило подвергнуть его смертельной опасности, — подкреплял я свою убежденность. Нет, я не могу этого сделать!
Приплелся Хайн.
— Слышите? — выдавил он из пересохшего горла. — Вот оно, это улучшение, которого я ждал полгода… Доктора глупцы!
Я не ответил. Его убитый вид выводил меня из себя. Я испытывал к нему прямо-таки гадливость. Вот он, отец-гнилушка, в нем такая же порченая кровь! Почему, собственно, не разложился его мозг? Видимо, одному из семьи суждено стоять над пепелищем отчаявшимся очевидцем!
Помешанная буйствовала добрых три часа. Около одиннадцати она стихла так внезапно, что мы встревожились. Прислушались — за дверью шлепали по полу босиком. Что-то зашуршало — видно, она куда-то полезла, потом звук падения небольшого деревянного предмета, например, зонтика или чего-нибудь в этом роде. Мы не решались отпереть дверь и войти. Комедия могла начаться сызнова. А в глазок ничего не было видно — Соня не зажигала огня. Мы затаили дыхание. Наконец услышали шорох постельного белья.
Утром мы поняли, почему она вчера сидела впотьмах, — она разбила оба светильника, плафон на потолке и бра над роялем. Удивительно, как мы не слышали звона стекла. Заменили лампочку на потолке, снабдив ее защитной проволочной сеткой. Осколки вымели, но за обедом она разбила тарелку. Облилась супом. Есть ничего не стала — только плакала навзрыд и молила отдать ей ребенка. Волосы ее растрепались, черты лица исказились.
Почти все следующие сутки она была спокойна. К вечеру даже поддалась на уговоры и вышла погулять. С интересом ходила по саду в сопровождении запуганного Хайна; останавливалась при каждом шорохе ветвей, при каждом чириканье птички, не могла оторвать глаз от пурпурного заката. Поужинала с хорошим аппетитом — впервые после первого приступа. Заснула без всяких сцен.
Спала она очень долго, но сон только придал ей сил для нового буйства. Концерт затянулся далеко за полдень. Она требовала Петю, требовала отпереть дверь и убрать решетки. Ничего не добившись, растянулась на полу во весь рост и притворилась мертвой. Затихла. Но передышка была недолгой. В девять вечера снова разразилась буря. Помешанная отлично выспалась и могла себе это позволить. В доме никто не сомкнул глаз до трех часов утра. Расплакался даже Петя, Кати никак не могла его успокоить. В паузах, когда безумная переводила дыхание, снизу доносился монотонный дрожащий теткин голос. Она молитвой отгоняла ужасный дух безумия.
Я лежал в кровати, закинув руки под голову, с открытыми глазами. Думал.
Прошло только четыре дня с того вечера, как она впала в буйное состояние, а мои силы уже были исчерпаны, я уже был как отравленный. Голова болела, под веками жгло, я чувствовал, как врезаются в мою кожу морщинки усталости, как вваливаются глаза. Несколько недель такой жизни — и я старик. Я не мог даже представить себе, что будет, если все это продолжится. Но как положить конец?