мог наступить ей на хвост. Бывало, встречу в коридоре, прошиплю вызывающее приветствие, оскалю зубы, готовый вцепиться — она обольет меня тусклым блеском своих глазищ и скроется бесконечно далеко, за завесой своего угрюмого молчания.
Я снова стал гулять один по вечерам, ходил, помахивая своей тростью с собачьей головой. В мыслях моих теснились все одни и те же ребусы. Все та же безвыходность давила душу. Что делать? Нет ничего страшнее неразрешимых проблем.
Раз как-то вернулся я домой в сумерки. В ту пору лили частые дожди, я был в непромокаемом плаще и в галошах. В холле было темно. Я оперся рукой о стену, чтоб снять галоши. Они все не снимались, были тесноваты. Сзади послышались шаги. Вошел Филип вместе с Паржиком, тихонько разговаривая.
— Другой раз прямо хоть плачь, — делился старик с парнишкой. — Как вспомню — ведь на руках ее носил! Такая славненькая была… А теперь-то, бедняжка, всем в тягость…
— Чем так жить, — с хмурой решительностью ответил Филип, — то для нее же лучше помереть. Коли ей кто сочувствует, пожелал бы ей заболеть да на тот свет…
«Ах ты, Филип, Филип! — подумал я. — Какой ты смелый! Когда же это ты успел разглядеть, что у меня в душе, словно я стеклянный? Где научился ты отвечать на мои сокровенные вопросы?»
В саду у Паржика расцвела первая роза. И Паржик был польщен, когда я подошел понюхать ее…
Эта незначительная сценка запомнилась мне только потому, что в тот же день чуть не произошло роковое событие. Вечером, когда я возвращался с завода, Хайн бросился мне навстречу и, задыхаясь, рассказал, что только благодаря присутствию духа Филипу удалось спасти Соню от травмы, возможно, смертельной.
— И никто не виноват, — твердил старик, смаргивая и вытирая слезы. — Знаете, какой она была спокойной весь день, мы и предположить не могли, что в ней зародился такой ужасный замысел! Филип выводил ее гулять и только на минутку отошел от нее, чтоб открыть форточку в ее комнате, а она и убежала! Кто мог ожидать от нее такой быстроты? Ведь в последнее время она стала такой ленивой… А тут — в несколько прыжков очутилась в мансарде!
— И — прямо в комнату Невидимого? — предположил я.
— В том-то и дело, что нет… Пойдемте, Петр, я лучше покажу…
Он потащился впереди меня вверх по лестнице. В старческой болтливости он хотел описать мне все подробности.
Он подвел меня к чердачному окошку в конце коридорчика, отделявшего каморку Филипа от чулана со старым хламом.
— Видите? — Голос у Хайна дрожал. — Она, верно, хорошо все продумала, иначе не действовала бы так уверенно! Одним движением отодвинула шпингалет, распахнула рамы — и уже уселась верхом на подоконник над пропастью! Подумайте только! Явно хотела забраться повыше… К счастью, Филип оказался проворней — успел стащить ее с подоконника. Потом уж, на его крик, прибежала Кати. Петр, ведь Соня… ведь она хотела убить себя!
Вон как, думал я меж тем, в теории-то Филип смел, а на практике подвержен предрассудкам. И мне вдруг стало смешно, что именно Филип спас ее.
Я пошел взглянуть на спасенную, как ходят смотреть на дикого зверя, пытавшегося бежать из клетки, но, слава богу, снова посаженного на цепь. Соня сидела на краю кровати, отрывала от бумажки маленькие клочки — как срывают лепестки ромашек.
— Любит — не любит… Любит — не любит… Не любит он меня!
И она со вздохом опустила руки на колени, на ворох изорванных бумажек. Нет, то не было искаженное лицо самоубийцы — то была тупая маска жалкого идиота…
— Вот и все, — с отвращением вздохнул я, отходя от двери.
— Петр! — Хайн топтался около меня, как нищий, который все-таки не теряет надежды на милостыню, хотя его все время прогоняют. — Вы заметили, как она смягчилась? Скажите, неужели вам так уже невозможно войти к ней, посмотреть ласково, погладить, а то и поцеловать? Что вам стоит, Петр, попробовать?
— Вы что, вспомнили совет Мильде? — грубо спросил я.
— Ох, что вы! — жалобно вскричал он. — Я прошу вас только проявить хоть какое-то чувство!
— Чтоб она меня исцарапала и покусала? — Я принял насмешливый тон, чтоб сбить его со следа.
Потому что сегодняшний случай не выходил у меня из головы. Так, так, говорил я себе, стало быть, у нее все было продумано… прямиком наверх — и ногу через подоконник… Кто бы подумал? Я не удержался, спустился во двор, постоял под этим столь знаменательным чердачным окошком. Поднял глаза: высота неплохая, ничего не скажешь! А под окном Паржик тщательно замостил двор. Я долго качал головой, удивляясь. С чего это ей взбрело? Поссорилась с Невидимым? Или вдруг осознала безнадежность своего состояния? Я топтался на каменных торцах, полный беспокойства.
После ужина я вызвал Филипа, чтоб он рассказал мне все по порядку.
— Значит, Филип, вы ее таки спасли! — иронизировал я, изобразив, однако, благодарность на лице. — Вы и не представляете, как я вам обязан. Я обязан вам за ее драгоценную жизнь!
— Да ведь… если б это случилось, я бы до смерти не простил себе! — запинаясь, проговорил парень. — Я не должен был оставлять ее одну…
— Конечно, — благосклонно заметил я, — но, к счастью, вы свою оплошность исправили, как настоящий мужчина.
Тут я уловил в глазах Кати лихорадочный вопрос — надо было переменить тон. Продолжать в том же духе было слишком опасно.
— Итак, вы стали открывать форточку, и тут услышали, как она побежала по лестнице — ну же, рассказывайте, как было дальше?
— Я бросился со всех ног… Я увидел…
— Да, да, — нетерпеливо перебил я его, — вы ее догнали. Мне интересно ваше впечатление: по-вашему, она действительно все делала обдуманно?
— Это уж точно, — с готовностью кивнул Филип. — Во-первых, кинулась прямо к окну. И не в комнату Невидимого, не в мою — там-то рамы двойные. Дольше было б открывать. А в коридорчике окно простое да деревянный ставень снаружи, который никогда не закрывают.
— Вы правы, правы… — согласился я, а в голове моей крутился как бы фильм: торопливым рывком Соня отбрасывает шпингалет, распахивает обе половинки окна, в страстном порыве перемахивает через подоконник — и бросается к своему Невидимому… в его невидимый мир… полетом бескрылой птицы, беззаветным полетом покинутой возлюбленной… Не подоспей Филип… Я представлял себе, как просто было бы покончено со всем, как воцарился бы наконец покой в доме, как новая, лучшая жизнь началась бы для Пети — и для меня.
Но она ведь могла разбиться не насмерть, могла бы только пораниться, покалечиться… А, все равно потом умрет, — с уверенностью сказал я себе, — травма-то будет тяжелой… Что ты сказал?! — услышал я насмешливый голос моего лицемерия. Ты сказал — «умрет»? Наверное, хотел сказать — «умерла бы»? Ведь такой случай не повторится…
А если?.. Что, если повторится?
Тут я спохватился, что Кати и Филип наблюдают за мной, что на все мои вопросы отвечено и остается только поблагодарить.
— Ах, Филип! — измученным тоном проговорил я. — Вы понятия не имеете, как все это меня ошеломило!
И, вопреки обычаю, я долго жал его руку.
Филип ушел, я отпустил Кати. Теперь можно было думать без помех.
Разве это так уж трудно — немножко подсобить… такой возможности? Я не сентиментален. Могу не опасаться, что меня остановит чувство жалости. Я из тех, кто умеет трезво различать. Та, которая была желанна мне, у которой я просил руки, и та, что скулит за запертой дверью, — не одно и то же лицо. Я никогда не утруждал себя размышлениями о добре и зле. Издавна без всякого почтения воспринимал я эти два понятия, поддерживающие одно другое и друг с другом переплетающиеся. В конце-то концов в чем заключалось бы мое преступление? В умолчании. Преступление ли — отпереть дверь? В худшем случае, умолчав об этом, я упрекну себя разве что в трусости. Но не такой я человек, чтоб поступиться хоть пядью своего положения в обществе во имя глупой правдивости. На свете много тайных злодеяний, так и оставшихся нераскрытыми. Добавится одно к миллионам — море божьего гнева не вспенится.
Я видел: сад… дом… все охвачено горем. Камни, на них — засыхающая кровь. Отзвуки замирают… замирают… проходят дни, месяцы, годы. Не осталось ничего, что напоминало бы о том, что когда-то здесь жили сумасшедшие. Старики умерли. В доме живут живые люди. Их уста замкнуты строжайшим запретом. Где твоя мама? Бедненькая, умерла молодой. Можно даже пролить крокодилову слезу. А кто такая Кати? Ну, скажем, бедная родственница. Нет, Кати никогда меня не предаст. И не будет грозного примера!
Эк, куда тебя занесло! — шептал я, затягиваясь сигарой. Кто бы поверил, что может таиться в душе порядочного человека!
И я уже не выпускал эту мысль из головы.
Клетка перестала надежно ограждать мою бестию. Она знала, где запор, и умела его открывать. Запор… знала, как открыть? Откроет лапой — миг! — и бескрайняя свобода!
Ради ребенка! — твердил я себе, стараясь удержать свой замысел в границах священного чувства отцовства. Соблазнителен был этакий сентиментальный анекдот: я — отец, жертвующий спокойствием совести для блага сына… Но я не всегда был так неискренен сам с собой. Чаще всего я оставался трезвым как нож и только спрашивал себя: когда и как?
Примерно через неделю после первой попытки выброситься из чердачного окна Соня повторила ее, только с гораздо меньшим успехом: уже на середине лестницы ее догнала Кати, смеясь, прижала к груди, расцеловала и увела обратно в ее узилище. Еще десять дней спустя Филип вторично совершил подвиг — правда, на сей раз побег Сони был еще неудачнее, ее застигли тотчас за дверью.
Ни в том, ни в другом случае не было и речи о серьезной опасности. И я с ехидной усмешкой выслушивал охи Хайна.
— Вот увидите, Петр, — вздыхал старик, — когда-нибудь она своего добьется! Поверьте же мне наконец! А вы самодовольно улыбаетесь вместо того, чтобы выказать хоть видимость чувства!
А чего мне было не смеяться? Для моего замысла не было ничего благоприятнее того обстоятельства, что помешанная не забыла самоубийственных побуждений.