Выходит, Григорию тоже известно, почему Чехов копал под моего и его отца. А раз так, то я выясню это. Пусть и не сегодня. Я знаю, чего нужно Носову, и сыграю на этом. Но не сейчас — тошнота уже ползла по пищеводу — отравляющее присутствие ненавистного мне человека действовало злее токсикоза.
Я поднялась:
— Я подумаю над твоим предложением.
— Уходишь? — нахмурился он. — Мы не успели обсудить дела.
— С тобой свяжется мой адвокат, — ровно ответила я.
— Звонарёв? — ещё сильнее помрачнел он. — Не нравится он мне. Зря ты наняла его. Разве не видишь, как он с тебя глаз не сводит?
— Не ревнуй, — осадила я. — Ты мне безразличен.
— Этим ты мне и нравишься, — снова заулыбался Григорий.
Я молча взяла клатч и направилась к выходу. Хотелось поскорее выйти на свежий воздух, избавиться от удушающего общества Носова. У двери меня уже ждал лимузин. Дэми, нанять которого настоял Орлов, услужливо открыл дверцу и помог мне неуклюжей устроиться в салоне.
Я благодарно кивнула всегда молчаливому, серьёзному и подобранному охраннику. Хорошо, что сердце моё не свободно. Такие, как Дима, покоряют с первого взгляда.
Глава 37Ангел
Вернувшись домой, я поднялась к Саше. Поблагодарив Марию, отпустила её отдохнуть. Присев у кровати сына, взяла руку ребёнка и ласково спросила:
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, — тихо ответил он.
Я осторожно наклонилась и прикоснулась губами к его лбу. Уже не такой горячий, как ночью. Как же Саша меня напугал вчера, когда резко подскочила температура. Папа хотел везти его в больницу, но врач успокоила, что это простуда.
— Мам, а ты с дедушкой так и не разговариваешь? — неожиданно спросил сын.
Я улыбнулась и покачала головой:
— Нет, котёнок.
— Жаль, — вздохнул он.
— И мне, — тихо отозвалась я.
Но простить отца не могла. Как и Лёшу.
— Почитай мне, — попросил Саша.
Я вздохнула, понимая, что именно он просит почитать. Письмо Лютого, которое я нашла после ареста под подушкой, всегда носила с собой и перечитывала каждый день. Саша, заметив, как я плачу, спросил о нём… С тех пор сын просил меня читать его вслух.
Развернув уже порядком потрёпанный на сгибах лист, я пробежалась взглядом по ровным строчкам красивого почерка мужа и наизусть проговорила.
По щекам вновь заскользили слёзы, грудь сжалась от ноющей боли, сердце кольнуло страданием.
— Спасибо, — шепнул Саша.
— Почему тебе нравятся эти стихи? — не сдержала я вопроса.
Я не говорила, что это написал его отец. Казалось, что ребёнок не сумеет понять, да и не захочет. Расстались мы не очень хорошо.
— Мне нравится, как ты их читаешь, — признался Саша. — Светишься, как ангел. Хоть и плачешь. Почему ты плачешь?
— Потому что мама беременна. — Я улыбнулась сквозь слёзы. — Это просто гормоны, котёнок.
— Как моя сестрёнка? — Саша протянул худенькую руку и погладил мой живот. Малышка, будто в ответ, толкнулась, и сын улыбнулся. — Она со мной поздоровалась!
— Сестрёнка любит тебя, — потрепала я его по волосам. — Тебе пора поспать. Выздоравливай скорее, Дар тебя заждался.
— Он наверное подрос, — мечтательно протянул Саша и кивнул. — Я постараюсь быстро поправиться!
— Спокойной ночи, — я поцеловала сына и, поднявшись, вышла из комнаты.
Посмотрела в сторону кабинета отца, дверь которого была обрисована ореолом света, и поджала губы. Григорий намекал, что папа знает причину вражды между Носовым и Чеховым, но за столько лет я не услышала ни слова об этом. Более того, когда оказалась в центре жестокой схватки этих двоих, даже не догадывалась, что лишь пешка в чужой игре.
Собственный отец использовал меня. Время прошло, а ничего не изменилось.
Развернувшись, я направилась в нашу с Лёшей спальню. С того дня, когда Берегового увели, спала только здесь. Обливая слезами подушку, вспоминая наши редкие ночи, осторожные ласки мужа, размышляла, как вытащить его из тюрьмы.
Сейчас, опустившись на кровать, набрала номер Звонарёва.
— Есть новости?
Я злилась и на него тоже, ведь этот человек помогал моему мужу посадить Чехова… И сесть при этом самому. Потому что после того, что открыл Береговой, мужу могли дать максимальным срок, невзирая на чистосердечное признание и самых лучших адвокатов.
Я не хотела общаться с этим человеком.
Но Звонарёв не давал мне и шанса отгородиться, навещал дома и в офисе, приглашал на встречи со следователями, окружил неуёмной заботой так, что оказалось проще нанять его, чем сопротивляться круговой осаде.
От одной мысли на сердце становилось тепло, ведь я понимала, что Лёша попросил Звонарёва об этом. Старался защитить меня чужими руками. Как и Орлов, люди которого тоже постоянно находились неподалёку. Я ощущала себя в безопасности настолько, что начала собственное расследование. И вовлекла в него друзей Берегового.
— Мне удалось кое-что выяснить, — осторожно начал Звонарёв. — Но это не телефонный разговор. Может, встретимся?
— Я уже отпустила Дэми, — вздохнула я и, хотя очень хотелось послушать, что удалось нарыть Звонарёву, ответила: — Приезжай завтра ко мне в офис, к открытию.
Ирина внесла в комнату поднос с ужином: я давно не спускалась в столовую, предпочитала кушать с сыном или у себя.
— Это можно использовать в расследовании? — откусив булочку, спросила я. Кивком поблагодарив Иру, слушала ответ Звонарёва. — Отлично, тогда вези документы.
Женщина задержалась, помогая мне раздеться. Я поставила Стаса на громкую связь и, поглощая ужин, иногда комментировала его слова. Ира забрала остатки еды и, пожелав спокойной ночи, удалилась.
Ночь и оказалась такой. Последней спокойной ночью в моей жизни.
Глава 38Лютый
Тело знобило, глаза не открывались. Темнота вошла в сознание, вцепившись мертвой хваткой за горло, давила изнутри на лоб и изредка мерцала картинками-воспоминаниями. Будто лучами света, что слепят до слез.
Я рассматривал их жадно, глотал горечь и снова уплывал во тьму, чтобы вынырнуть на миг и увидеть…
Заплаканную Лину, молчаливую и холодную. Сына, что прятался за ее спиной, со взглядом волчонка, и тетю, покачивающую головой и повторяющую: «Ты виноват. Ты виноват. Ты! Ви-но-ват!».
Я тете Маше так и не сказал, что сделал. Не успел. Должен был признаться, чтобы она понимала, какой тварью стал. Чтобы не плакала из-за меня, а ненавидела, как остальные.
Меня мотало по влажной постели так долго, что я не мог определить, где явь, а где сон, и мрак не хотел расступаться, накрывал с головой, мучил видениями и иллюзиями. Сладкими, жаркими, невыносимо желанными. Я тянулся, обнимал жену, ловил, дарил себя всецело, доводя ее до пиков, а сам горел, как в аду. Лопался от боли и не мог высвободить жар. Окутанный дымом и пеплом летел в бездну и снова оказывался в постели с любимой. Снова по кругу. По бесконечному кругу.
После многих часов агонии я с трудом пробился сквозь жар и холод в тусклый свет и слабо приоткрыл глаза. Боль сфокусировалась на затылке и бедре, а еще в груди горело так, что хотелось выдрать сердце голыми руками. И низ живота скручивало, будто я начинен кинжалами.
На темном потолке растягивались старые балки, небольшое пыльное окошко справа влепилось в беленую стену, и печь прямо по курсу пыхтела и отдавала пронзительное тепло. Рядом лежала стопка дров, под потолком, как бусы, развешаны сушеные травы, грибы, вязки фруктов. Я словно попал в далекое прошлое, к бабке-повитухе, что могла заговаривать раны и принимать роды у блудниц.
Пахло сеном и молоком, а во рту катался горький привкус полыни.
Куда я попал волей горькой судьбы? Жив или околел в снегу около заброшенного поселка и все вокруг — только мои сны?
Я с трудом повернулся и наткнулся на цепкий серый взгляд из-под густых седых бровей. Пожилой человек не двигался, словно застыл во времени, шевелились только его бледные губы, а глаза смотрели на меня, но сквозь.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — услышал я его речь. Длинная рука выпрямилась надо мной и перекрестила.
Мужчина поклонился, брызнул из глиняного горшочка мне в лицо холодной водой и отошел к печи. Спокойно поставил посудину на край разгоряченных камней и, наклонившись, подкинул дров в горящие угли. Сноп искр поднялся вверх и растворился под потолком.
— Пришел в себя, это хорошо, — он будто сам себе говорил. Двигаясь плавно, будто он не ходил, а летал по воздуху, набрал кружку воды из ведра на печке и вернулся к кровати. Запустил крепкую руку на затылок и заставил меня приподнять голову. — Пей, молодчик. Пей. Силы нужны. Долго ты лежал, я уж думал дух испустишь, но не все ты завершил на земле, видимо. Поживешь еще.
Я сделал глоток, горло свело колючей огненной болью, и из груди вырвался булькающий кашель. Я подался набок и вырвал в подставленный горшок горькую воду, затем снова пил из рук старика напиток, отплевывался и снова рвал. Меня будто через мясорубку прокрутило, так было хреново.
— Воспаление, — закачал головой мужчина и вновь отошел. — Будет воля Божья, встанешь на ноги.
Слабо откашлявшись, теряя последние силы, я тяжело откинулся на приподнятую подушку и снова приоткрыл веки. Будто пудовые. Мужчина был в темной длинной рясе, на груди висел массивный крест. Священник или монах? Я попытался сказать «спасибо», но голос пропал, наружу вылетел только свист.
Сделав несколько болезненных вдохов и выдохов, все-таки получилось выжать два слова:
— Хде я?…
— Дома у меня, — обыденно пояснил мужчина, убрал подальше горшок и протер половой тряпкой пол около кровати. — Нашел тебя в снегу три дня назад, — рассказывал он, поправляя мое одеяло. — Крови много в землю ушло, рану я перевязал, вечером сменим бинты. Не поднимайся пока, а то дуба дашь. Звать-тя как?
— Алексей, — с трудом выдохнул я и устало закрыл глаза. Темнота плясала, вертелась, мутила. Я пошевелил ногами, руками. Все болело, каждая клеточка. Ощущение было, что это все. Еще две-три минуты у меня есть, а дальше… наступит вечная темнота и расплата за деяния.