Часы давно пробили половину двенадцатого, когда убийца с дочерью наконец появились. Обе слегка сутулились от усталости, зато негромко и беззаботно переговаривались на ходу. Девушка нашарила в кармане ключи, толкнула дверь — и те, кого мужчина так долго ждал, исчезли в темноте подъездного проема. Щелкнул замок. Вскоре окна верхнего этажа стали прямоугольниками бледного света. Только теперь, окоченев от напряжения и неудобной позы, впервые ощутив позывы голода и тяжесть мокрой, налипшей одежды, Скейс протиснулся через забор и заковылял к метро на Бейкер-стрит.
19
Вернувшись поздно вечером домой, Морис нашел освещенную кухню пустой. Жена была в саду, пристраивала на кованом столике чашу из граненого стекла с букетом садовых роз. Или, скорее, не чашу, а неглубокую миску грубоватого вида. Супруг не сразу и вспомнил, откуда она взялась. Ах да, родители Хильды преподнесли на свадьбу. Наверное, долго мучились, обсуждая, стоит ли подарок таких денег. У матери Мориса была почти такая же, в детстве ему никогда не позволяли мыть или вытирать ее. Сокровище бережно водружалось на стол с лакомствами к воскресному чаю: ноздреватыми кексами, намазанными желе и густым слоем покупного взбитого крема из яиц и молока. Но эту чашу наполняла крученая проволока — держатель для цветов. Хильда с силой пропихивала стебли внутрь, и тонкая медь противно скрипела о стекло, так что у Мориса сводило зубы. Розы были сорваны слишком поздно и вдобавок истрепаны. Филиппа, когда она готовила букет для вечернего стола, срезала цветы поутру и оставляла в воде где-нибудь в прохладной тени. Эти же лежали неряшливой грудой, с поникшими головками и вялыми стеблями. Внезапно Морис проникся к ним ненавистью. Странно, что понял он это именно сейчас, после стольких лет привычки. Ну чем тут можно восхищаться? Поэты, наделенные чересчур богатым воображением, перехвалили их пышные до омерзения лепестки, должно быть, прельстившись ароматом. Один-единственный образчик в длинной вазе на фоне простой, некрашеной стенки, пожалуй, способен поразить и формой, и оттенками, но, если по справедливости, то цветок полагалось бы оценивать потому, как он растет. Розовые же сады вечно выглядят неухоженным, неряшливым нагромождением кустов, покрытых шипами и блеклыми листочками. Топорщатся во все стороны, посмотреть не на что, не успеешь восхититься, как лепестки поблекнут и первый же ветерок развеет красоту по садовым дорожкам. Да и запах — не запах, а дурман дешевых духов. И с какой только стати он верил, что получает от них наслаждение?
Хильда, недовольная плодами своей работы, принялась вытаскивать стебли, но укололась о шип. На пальце выступила капля крови. «И умирать от ароматных мук, когда для мозга запах роз — недуг…»[35] Кто же это написал? Браунинг или Теннисон? Филиппа сказала бы наверняка. Пока Морис припоминал автора отрывка, жена капризно проговорила:
— С дочерью было проще. Тяжело готовить ужин и в то же время ломать голову, как бы нарядить стол попраздничнее.
— Да, Филиппа знала толк в украшениях. Это что, для вечера?
Хильда обиженно вскинулась:
— Тебе не нравится?
— Не слишком ли пышно? Собеседники должны смотреть друг другу в глаза. Как можно разговаривать, не видя человека за букетом?
— Все бы вам чесать языком.
— Для этого и устраивают званые ужины. Да и запах очень резкий. Лучше вдыхать аромат вина и еды. Розы на столе путают все чувства.
В голосе женщины прозвучала раздраженная нота, которую со дня ухода Филиппы супруг слышал все чаше.
— Ничем-то я угодить не могу.
— Угодить? Кому именно?
— Тебе, а то кому же. Зачем только женился, спрашивается?
Как только слова сорвались с языка, Хильда в испуге раскрыла глаза, словно ляпнула что-то непоправимое, о чем оба давно размышляли, но боялись высказать вслух. Морис поднял одну из роз — поникшая головка печально легла ему на ладонь — и ледяным тоном промолвил:
— Я женился, потому что потерял из-за тебя голову и верил: мы будем счастливы вместе. Если тебя что-то не устраивает, скажи прямо, в чем дело.
Удивительно, как фальшиво звучит иногда чистая правда. А ведь можно было просто сказать: «Я полюбил тебя». Но врать не хотелось. Женщина пробормотала:
— Не надо со мной говорить, как со своей студенткой. Знаю, ты считаешь меня дурой, но я как-нибудь обойдусь без твоего снисхождения.
Морис промолчал, глядя, как Хильда безуспешно сует последний цветок в граненую чашу, обдирая стебель 6 спутанную проволоку. Перегруженный букет опрокинулся, металлические завитки выпали на стол, заплескав его водой, усеяв пыльцой и лепестками. Женщина глухо простонала и принялась подтирать лужи носовым платком.
— Знаю, по-твоему, это я виновата, что Филиппа ушла. Так ведь? Что, мол, за жена: ни своих не сумела принести, ни эту дома не удержала!
— Ты говоришь ерунду, и тебе это отлично известно. Я мог бы остановить Филиппу, но не любой же ценой. Она должна сама вернуться к реальности.
Хильда склонила голову и прошептала так, что Морис еле расслышал последние слова:
— Все обернулось бы по-другому, роди я тебе ребеночка.
Мужчина ощутил укол жалости — кратковременный, однако на миг затмивший его разум — и неожиданно для себя выпалил:
— Да, кстати, забыл сказать. На той неделе я был у доктора Паттерсона — ничего особенного, обычная консультация, — так вот, он изучил мою карточку и в принципе подтвердил мои подозрения. Помнишь, два года назад мы ходили по врачам… В общем, это я бесплоден. Ты здесь ни при чем.
Хильда изумленно уставилась на него, забыв о розах.
— А как же твой Орландо?
— Он тоже ни при чем, — оборвал ее муж. — Все случилось после его рождения. Примерно в шесть недель мальчик перенес свинку, и доктор считает, что я заразился… Такое бывает сплошь и рядом. Ничего не поделаешь.
Миссис Пэлфри продолжала таращиться; Морис попытался загладить неприятное признание, неловко пожав плечами и криво улыбнувшись: дескать, вот она, судьба-злодейка. Однако настороженный, немигающий взгляд жены не отпускал его. Он мысленно обругал себя глупцом. Из-за испорченного букета роз, из-за минутной слабости — взять и проболтаться! Хорошо хоть, не выложил все подчистую — ему бы такое и в голову не пришло, но ведь и этого более чем достаточно. Двенадцать лет у Мориса была тайна. Он уже сроднился с ней, точно с непутевым близким другом, и вот правда выплыла наружу. В свое время Пэлфри отнесся к постыдному секрету, как большинство мужчин: почти не думал о нем. Ради этого не приходилось даже прилагать усилий. У всех свои особенности. Не ломаем же мы голову о пищеварении, пока не возникнут проблемы! Время от времени бесплодие представлялось ему частью собственной сложной натуры, достойной изучения, как, скажем, черты личного стиля у очередного студента. В глубине души Морису, точно маленькому ребенку, даже нравилось иметь пусть и некрасивую, но свою тайну. И совсем уж редко мысли о неполноценности досадно вторгались в его разум по утрам, портили настроение, тревожили, затрудняя дыхание — симптом, который можно было бы списать на угрызения совести, пользуйся Морис подобными выражениями… И вот у него больше нет секрета. Отныне в придачу к двенадцати летнему бремени придется терпеть упреки жены, груз ее нового разочарования. Ему стало безумно жаль себя. Ну зачем она так уставилась изумленными, неверящими глазами? Кому сейчас нужнее снисхождение? Кто из них двоих калека?
— Ты все это время знал, да? Не ври, будто ходил к Паттерсону. Тебе сообщили еще в тот раз, когда мы проходили эти ужасные тесты. Ты еще сказал, дескать, прекращаем, хватит с нас. А я-то себя обвиняла. Столько лет…
— При чем здесь обвинения? — простонал муж.
Все-таки он сошел с ума, решив, будто правда — единственное, чего недостает их браку. Трагедия — если применить столь возвышенное слово к заурядному, будничному невезению — заключалась не в том, что жена не отвечала его потребностям; она и не стремилась к этому…
— Выйди я за другого, давно родила бы.
— Возможно. Если бы нашла этого другого, да если бы он захотел ребенка плюс оказался подходящим отцом.
Наконец жена опустила глаза. И, неуклюже сгребая помятые розы, мрачно прошептала:
— Думаешь, я никому не нравилась? Джордж Бокок за мной ухаживал.
Какой еще, шут возьми, Бокок? Ах да… Прыщавый парень из университетской приемной комиссии. Так вот с кем соперничал Морис. Если это не пробьет бреши в его самооценке, значит, ей уже ничто не повредит.
За ужином Хильда вела себя еще тише обычного. Муж заподозрил, что ее занимают собственные мысли. Лишь когда разошлись гости, оставшись наедине с мужем в спальне, миссис Пэлфри заговорила — сердито, пересиливая себя, словно боялась возражений с его стороны:
— Не хочу больше ходить в этот суд.
— Сложи полномочия. А в чем дело?
— От меня никакого проку. Я никому не помогаю. И мне там не нравится. Дослужу положенные три месяца, и довольно.
— Тогда не стоит и продолжать. Лучше напиши лорд-канцлеру, только придумай повод посерьезнее.
— Неумение принести пользу — причина вполне уважительная.
— А чем ты заполнишь свободное время? Хочешь, потолкую с Гвеном Маршаллом, он подыщет место в школе? У них всегда не хватает людей.
— Вряд ли от меня там будет толк. Нет уж, сама найду чем заняться. — Она помолчала, потом заявила: — Я хочу завести собаку.
— В Лондоне? Ты не шутишь? Здесь даже негде их выгуливать.
— Почему негде? Эмбанкмент-Гарденс, Сент-Джеймсский парк…
— Полагаю, в общественных парках и так полно зверья. Впрочем, если уверена, выбирай породу, и поищем уважаемую псарню. Можно даже в эти выходные.
Морис и сам удивился своему великодушию. В конце концов, недурная затея. Филиппа с Хильдой были не лучшими соседками, но дом и в самом деле опустел с уходом приемной дочери. Да и проехаться до псарни — чем не экскурсия на выходные? Хорошо воспитанная собака — не такое уж неудобство.