– Да.
Удовлетворившись ответом, она удалилась. Дверь с глухим стуком захлопнулась за ней, и послышался скрежет ключа в замке. Надия испытывать судьбу не намерена.
Теперь, оставшись один, он присел рядом с Элисабетой на ложе и деликатно отодвинул плащ, чтобы открыть ее миниатюрные руки. Поморщился при виде жидкости, вытекающей из лопнувших волдырей, и ярко-розовой обожженной плоти под ними. Он чувствовал жар, источаемый ее телом, будто оно пыталось исторгнуть из себя солнечный свет.
Откинул плащ до конца, но Элисабета отвернулась, спрятав голову под капюшон своей бархатной накидки.
– Я не хочу, чтобы ты видел мое лицо, – произнесла она хриплым, надломленным голосом.
– Но я могу помочь.
– Пусть это сделает Надия.
– Почему?
– Поелику, – она отодвинулась подальше, – мой облик вызовет у тебя омерзение.
– Думаешь, мне есть дело до таких вещей?
– Зато мне есть, – прошептала она едва ли громче звука дыхания.
Из уважения к ее воле Рун оставил капюшон в покое и, взяв одну из ее обожженных рук в свои, вдруг заметил, что ладонь не пострадала. Он представил, как она мучительно сжимала кулачки посреди языков пламени от солнечного света. Привалившись спиной к каменным блокам, Корца предался отдохновению, не выпуская ее руки.
Ее пальцы медленно сомкнулись вокруг его.
Безмерная усталость наполняла его до мозга костей. Боль сообщала, где он ранен – рваные раны на плечах, ссадины на руках, несколько ожогов на спине. Веки Руна уже начали смежаться, когда послышался короткий стук в дверь. Ключ повернулся в замке, и петли жалобно заскрипели.
В келью вошла Надия. Увидев, что Рун держит Элисабету за руку, сангвинистка нахмурилась, но не обмолвилась ни словом. Она принесла глиняную миску, накрытую бурой льняной тканью. Запах разнесся по всей темнице, заполняя каждый закуток.
Тело Руна оживилось, а Элисабета рядом зарычала.
Миска наполнена кровью.
Теплой, свежей, человеческой кровью.
Должно быть, Надия взяла ее у добровольца из штата замка.
Подойдя к ложу, она протянула миску Руну. Он отказался ее принять.
– Элисабета предпочла бы, чтобы ее ранами занялась ты.
Надия приподняла одну бровь.
– А я бы предпочла не делать этого. Я уже спасла ее царственную особу. А больше и пальцем не шелохну, – сняв с себя кожаную флягу, Надия протянула ее Руну. – Освященное вино для тебя. Хочешь выпить сейчас или после того, как позаботишься о графине Батори?
Корца поставил флягу на стол.
– Я не позволю ей страдать больше ни мгновения.
– Тогда я скоро за тобой вернусь, – она отступила к двери, снова вышла и заперла камеру.
Стон, вырвавшийся у Элисабеты, вернул его к насущной задаче.
Рун смочил льняное полотно в миске, сильно напитав его кровью. Железистый запах достиг его ноздрей, и он задержал дыхание. И, чтобы укрепиться перед искушением, доходящим до мозга костей, коснулся наперсного креста и забормотал молитву о даровании силы.
Затем поднял руку, которую держал, и провел тканью по ней, цепляясь нитями о потрескавшуюся кожу.
Элисабета охнула голосом, приглушенным капюшоном.
– Я сделал тебе больно?
– Да, – прошептала она. – Не останавливайся.
Он омыл одну ее руку, потом другую. Там, где он к ней прикасался, струпья отваливались, и открытые раны затягивались. Покончив с этим, Рун наконец протянул руку к краю капюшона.
Элисабета схватила его за руку своими окровавленными пальцами.
– Отведи взор.
Понимая, что не может сделать этого, Корца откинул капюшон, открыв сначала ее белый подбородок, перепачканный грязью и блестящий розовыми пятнами ожогов. Ее нежные губы потрескались и кровоточили. В уголках рта кровь запеклась черными ручейками.
Собравшись с духом, Рун откинул капюшон до конца. Огонек свечи озарил ее высокие скулы. Некогда чистая белая кожа, так и манившая прикоснуться, теперь обуглилась, покрылась коростой и слоем копоти. Мягкие кудри сгорели от солнца почти дотла.
Ее серебряные глаза встретились с его взглядом. Роговица их затуманилась, затянув зрачки чуть ли не бельмами.
И все же Рун прочел в них страх.
– Я тебя ужасаю? – спросила она.
– Ни капельки.
Смочив тряпку, он поднес ее к изуродованному лицу Элисабеты. Стараясь касаться как можно легче, провел тканью по лбу, вдоль щек и горла. Кровь покрывала кожу графини, впитывалась в струпья и марала белую наволочку у нее под головой.
Запах кружил ему голову. Тепло крови щекотало его холодные пальцы, согревало ладони, маня отведать. Все его тело взывало об этом.
Всего одну каплю.
Рун снова провел тряпкой по лицу графини. Первый проход по большей части просто стер копоть. Теперь он ухаживал за ее поврежденной кожей. Омывал ее лицо снова и снова, в изумлении каждый раз видя, как повреждения стираются – и появляется безупречная кожа. Проклюнулось поле черных волосков, покрывших ее скальп в обещании скоро отрасти. Но более всего чаровало Руна ее лицо – безукоризненное, как и в тот день, когда он влюбился в нее в давно исчезнувшем розарии у ныне разрушенного замка.
Прошелся мягкой тканью по ее губам, оставляя следом тонкую блестящую пленку крови. Ее серебряные глаза распахнулись и поглядели на него – снова ясные, но теперь затуманенные вожделением. Рун склонил голову к ее губам и смял их своими.
Вкус алого пламени растекся по его организму стремительно, как разбегается пламя по сухой траве, стоит лишь поднести к ней спичку. Элисабета гладила окровавленными пальцами его волосы, окутывая его тучей голода и желания.
Ее губы разомкнулись навстречу его поцелую, и Рун забылся в ее аромате, ее крови, ее мягкости. У него не было времени на деликатность, да Элисабета ее и не просила. Он так долго ждал, чтобы воссоединиться с ней, и вот теперь она с ним.
В этот момент Корца пообещал себе свершить скорое возмездие над тем, кто швырнул ее под палящие лучи солнца.
Но прежде…
Он навалился на нее, позволив пламени и желанию выжечь все мысли.
Глава 19
19 декабря, 13 часов 36 минут по центральноевропейскому времени
К югу от Рима, Италия
Забившись в самую глубь гигантского тюка соломы, Леопольд старался принять удобное положение. Прокалывая плащ, соломинки язвили его саднящие ожоги. И все равно он не решался покинуть это убежище.
Когда поезд взлетел на воздух, Леопольд выпрыгнул, пролетев верхом на ударной волне над полями, покрытыми стерней. Лишь Божьим попечением он стоял под прикрытием котла, когда тот взорвался. Металлический резервуар принял основной удар на себя, спасая от пламени, которое испепелило бы Леопольда на месте.
А вместо того выбросило его из вагона. Он кувырком пролетел по воздуху, обожженный и кровоточащий, и плюхнулся в холодную грязь зимнего поля. Оглушенный и почти оглохший, заполз в тюк соломы, чтобы собраться с мыслями и продумать планы на будущее.
Он не знал, уцелел ли кто-либо, кроме него.
В ожидании он остановил кровь, вытекавшую из множества ран. Наконец звон в ушах прошел, и Леопольд услышал ритмичный звук – тум, тум, тум – садящегося вертолета, заглушенный соломой.
Он не знал, вызван ли летательный аппарат кардиналом или просто доставил спасателей. Так или иначе, но убежища Леопольд покидать не стал. Хоть он и не ставил бомбу сам, но понимал, что к диверсии причастен. Как только он отправил Окаянному текстовое сообщение, извещая его, что на поезде находятся все, заодно поделившись их теорией касательно личности Первого Ангела, поезд взорвался, застав Леопольда совершенно врасплох.
Вероятно, этого и следовало ожидать.
Стоило Окаянному углядеть желаемое, и он нанес смертельный удар. Ни малейших колебаний.
Когда вертолет взмыл и полетел прочь, Леопольд услышал, как кардинал Бернард выкрикивает его имя с неподдельными нотками горечи. Леопольду страстно хотелось выйти к нему, утешить его в горе, просить прощения и воссоединиться с сангвинистами воистину.
Но он, конечно же, этого не сделал.
Несмотря на брутальность действий, умысел Окаянного праведен и чист.
В течение следующего часа прибыл еще ряд вертолетов, а за ними спасательные машины с сиренами, криками людей и топотом ног. Леопольд свернулся в соломе в клубок, стараясь стать как можно меньше. Воцарившийся переполох замаскирует звуки, которые он будет издавать, отбывая епитимью.
Наконец-то и он может выпить освященного вина и исцелиться.
Не без труда Леопольд выпутал свою кожаную флягу и поднес ее ко рту. Зубами открутил крышку, выплюнул ее и сделал большой глоток, позволяя пламени поглотить себя, унося прочь.
Глубоко под городом Дрезденом коленопреклоненный Леопольд стоял в сырой, студеной крипте, озаряемой огнем единственной свечи. С той поры, как прозвучали сирены воздушной тревоги, никто не осмеливался зажечь даже искорки в страхе навлечь на себя ярость британских бомбардировщиков.
Пока он прислушивался, где-то далеко над головой разорвалась бомба, и докатившийся грохот вытряхнул из потолка плохо державшиеся камешки. Церковь наверху разбомбили недели назад. Уцелела лишь эта крипта, и вход в нее откопали изнутри жившие там сангвинисты.
Леопольд стоял на коленях между двумя другими. Как и он, оба они были стригоями, в эту темную, бурную ночь готовящимися принести свои последние обеты как сангвинисты. Перед ним стоял священник-сангвинист, облаченный в белые одежды, держа в своих чистых белых ладонях золотой потир.
Стригой рядом с ним дрожал. Быть может, боялся, что вера его недостаточно крепка, что первый же глоток крови Христовой станет для него последним?
Когда пришел его черед, Леопольд, склонив голову, перечислил свои грехи. У него их было немало. В своей смертной жизни он был немецким врачом. В самом начале войны игнорировал нацистов, противился им. Но в конце концов правительство призвало его под ружье и отправило на поля сражений заботиться о молодых людях, разорванных в клочья бомбами и снарядами или истерзанных болезнями, голодом и холодом.