ть не вызывает такого интереса, как весть злая, агрессивная.
Так что глупость, внушаемость, суеверия, имидж нашей родной медицины – и имеем то, что имеем. Есть и ещё одна причина. Как ни удивительно прозвучит, но эта причина – одиночество. Раньше семьи были больше, связи – крепче, и никогда беременная не оставалась одна. Мамки, бабки и даже ненавистные свекрови – холили, лелеяли, пеклись, беспокоились. А теперь она, вся такая современная, сидит у мерцающего модного монитора, муж на работе, мама – в лучшем случае – на другом конце города. А в Интернете – вот они, подруги! И подруги вызывают в реал. В реале – тёплое благорожановское содружество, где можно обрести поддержку таких же глупых, внушаемых, суеверных, одиноких бедолаг. За счастье и радость быть с кем-то они готовы поставить на кон всё. И в итоге вместо действительно собственной ответственности за собственного ребёнка имеем тупоголовый курятник, где ни одна курица веры себе и веры в себя не имеет вообще. И любой гуру может заставить плясать их под свою дудку, и по его команде любая из них будет бегать по кругу даже с отрубленной головой. О какой тут собственной ответственности за собственного ребёнка может идти речь, когда даже та, что уморила своего ребёнка в прямом эфире, теперь только и делает, что приводит цитату из той паскудной знаменитой дискуссии: «Вообще-то ты мать, тебе виднее, но лично я ничего такого не вижу». Так написала ей одна из этих гуру. И у дурной мамаши акцент сдвигается угадай в какую сторону? Не в ту, где сказано, что она сама мать и ей и правда виднее. А в ту, где гуру лично – ЛИЧНО ГУРУ – «ничего такого не видит». И ребёнок умирает у мамаши на руках. И что бы там ей ни орал материнский инстинкт про больницу, она, тупо пялясь в монитор, думает не о своём ребёнке, не о личной ответственности за него. Она думает: «Ой, ну вот побегу я к врачу, а окажется, что ничего серьёзного. И что скажут девочки, когда узнают, что всё могло обойтись и нас напрасно положили в страшную больницу, закололи страшными антибиотиками и испортили всю карму вдоль и поперёк?»
– Забавно! Меня в детстве тоже интересовало, почему курица без головы ещё бегает. Механизмы казались мистическими и таинственными. И даже пугающими. А оказалось – рефлекторная дуга.
– Ну да. Всё мистическое и таинственное просто, – Алёна вздохнула. – Да ну их к бесу! Устроила тут лекторий. У меня с тобой романтическое свидание, между прочим! Идём уже гулять и в койку.
– В койку – и гулять!
– Ладно. Кстати, то, что я тут несла, тебе хоть как-то помогло?
– Тебе сказать правду или солгать?
– Ах ты скотина!
– Шучу-шучу. Помогло. Мне пассаж про одиночество понравился. Это действительно многое объясняет. Не в конкретном деле, а вообще.
– А мне одиночество нравится. Сидишь себе нечесаная, ни о ком не думаешь, ни на кого впечатления не надо производить, ни под кого подстраиваться не нужно… Красота! Мне с собой не скучно. Чего его бояться, одиночества-то?
– Люди, как правило, сами не понимают, чего боятся. Просто привычка. То ли «триумфальное шествие» советской власти надо за это благодарить, то ли, копай глубже: неизбежную кару за грехи. А для меня всё равно главный грех – тупость. Подумаешь, гордыня. Подумаешь, лестницу до неба захотел построить. Чего в этом плохого-то? Богам не по душе, что им кто-то в пятки лбом тыкается? Или всё же больше не по душе церковникам, что кто-то может на монополию посягнуть? Власть – она для порченых. И какая разница, что это за власть – духа, денег, славы, идиотизма?.. А нечёсаная ты и сейчас прекрасно себе сидишь, разве не так? И, к слову, совсем ты не похожа на утопленника, как обещала неделю назад. И мне ты любая нравишься.
– Ну, это потому, что я много двигалась ночью и быстро гнала накануне, вот антидиуретический гормон и не справился. Но ничего-ничего, ещё через недельку, в самый, так сказать, канун отторжения эндометрия, я непременно буду похожа на водяной матрас и буду отсиживаться у себя в избушке, обложившись книжками, конфетами, анальгетиками под своего любимчика Хью Лори. И никто не помешает мне любить Хауса M.D. воплями: «А не выпить ли нам чаю?!» – подразумевая, естественно, что я должна встать и сделать этот грёбаный чай.
– Я бы непременно сварил тебе кофе и обязательно принёс в постель. И мы бы вместе смотрели «Доктора Хауса». Я тоже люблю хорошо продуманные постановки. Для моего мозга – это способ отдохнуть. Успокаиваешься впечатлением, что кто-то думает за тебя. Отдаёшь себе, конечно, в этом отчёт, но и отвлечься успеваешь.
– Ну, ношение кофе в постель имело бы место только первые пару циклов, дорогой Всеволод Алексеевич. Такова селяви, и не убеждай меня в обратном. Я сама никогда замужем не была, но я же не слепая, не глухая и к тому же – акушер-гинеколог. Так что опыт наблюдений за чужими женскими жизнями у меня колоссальный. И через пару-тройку лун ты, дорогой мой Северный, как и все другие, даже самые лучшие из лучших, мужчины, кофе мне не только носить в постель, но даже варить бы перестал. Ничего ужасного в этом нет, я же не инвалид и сама могу. Но скажи, зачем мне, не инвалиду, в доме тот, кто через пару-тройку лун привыкает ко мне настолько, что кроме как: «А не выпить ли нам чаю?!» или: «А не пожрать бы нам чего?» – и всё в таком духе, – уже ни на что и не способен? И только не говори мне сейчас про пресловутый стакан воды, который подать будет некому! Не то я тебе расскажу не менее бородатый анекдот про «что-то пить совсем не хочется!». Если я буду настолько беспомощной, что стакан воды сама себе поднести не смогу, – значит, настало самое время умирать. Разве не так? – поддела она Северного. – И всё вы, Севушка, врёте. Все вы, мужчины, в этом месте врёте про «мне всё равно, как ты выглядишь!». Очень вам не всё равно. Сиди тем субботним вечером недельной давности на кухне у нашего рационального безумца Сени Соколова не я, а, скажем, хорошая женщина сорока лет, чуть рыхловатая, чуть полноватая, чуть не так сиятельная из-за другой, не овуляторной, фазы цикла, не в брендовых джинсах цвета кофе с молоком и не с сапфирами в ушах, а в обыкновенном сарафане no name и с милыми фенечками на пухлых коротких пальчиках, сиди там самая обыкновенная хорошая, душевная, умная и образованная женщина, готовая за тебя душу продать и нести тебе чай прямо в окоп в любое время дня и ночи, то где бы ты был нынешним субботним утром, Северный? Тут же и был бы. На своей софе, со своим виски, в объятиях Гоголя. Не взвизгнул бы ты при виде нашей с тобой самой обыкновенной – в хорошем смысле этого слова – современницы: «Какая красивая!» И не потащил бы ты её к своей разлюбезной Рите Бензопиле, потому что твоя матушка способна оценить экстравагантность красоты и простить ей язвительность и фарс, но не способна, как и ты сам, оценить красоту самой обыкновенной милой женщины. Так что не ври мне больше про «мне всё равно». Не всё равно тебе. Ни одному мужику не всё равно.
– Ну ты, Алёна, прям… «Трагедия маленькой женщины в…» В чём там её трагедия?
– Трагедия любой маленькой женщины в том, чтобы быть хозяйкой большого дома, – подхихикнула Алёна Дмитриевна. – Это ещё Джек Лондон всё популярно расписал.
– Ладно, я больше не буду врать тебе про всё равно. Мне приятно, что ты красивая.
– Вот так-то лучше. И вообще, хорош уже болтать! А то «в койку, в койку…», а сам…
Глава семнадцатая
Вечером в Сениной квартире, больше похожей на просторный сарай, заставленный роскошной, но сильно попорченной мебелью, собралась «группа лиц». Северный, Соколов и Соловецкая. А также – следователь, закрывший «ванное» дело в связи с отсутствием состава преступления, и Саша – бывший охранник Корсакова.
Всеволод Алексеевич и Алёна Дмитриевна прибыли раньше остальных, и Семён Петрович, раздираемый зудом гостеприимства, пытался чуть не насильно угостить друзей собственноручно сварганенным ужином. Алёна Дмитриевна, заглянув в казан и брезгливо сморщив нос, процитировала:
– Видно, что повар руководствовался более каким-то вдохновением и клал первое, что попадалось под руку: стоял ли возле него перец – он сыпал перец, капуста ли попалась – совал капусту, пичкал молоко, ветчину, горох, – словом, катай-валяй, было бы горячо, а вкус какой-нибудь, верно, выдет.
– Ничего я туда не пичкал! – обиженно огрызнулся Соколов. – Я старался! Это – минестроне!
– Пичкал не ты, а повар Ноздрёва, неуч! – строго сказал ему Северный. – Минестроне, Сеня, – это суп. А мине страшно смотреть на эту плотно спрессованную массу топором порубленных овощей!
– Сами вы неучи! Я, между прочим, за эту неделю совсем веру в человечество потерял, а вы… Кстати, помогли тебе те фотографии, что я тебе послал? А то, что гуру меня познакомила с бабой, типа сильно духовной акушеркой, которая собралась отрабатывать грехи моего рода, чтобы внутриутробно не передались, а если не удастся отработать грехи, то…
– Тсс! Терпение, мой друг, терпение! Дождёмся всех. К тому же я хочу пустить пыль в глаза Алёне Дмитриевне своим блестящим умом, сверкающей интуицией и высокоочищенной логикой!.. Сеня, а где детки? Что-то никто не кидается мне под ноги, не бодает в мочевой пузырь и не спешит нагадить на замечательную юбку Алёны Дмитриевны?
– Так я их, типа, запер в спальне, как ты и приказал. А Георгина дрыхнет в детской. Я её отваром пустырника напоил. Кстати, в «Благорожане» одобряют пустырник! – горделиво подбоченился Сеня.
– Ну, не корень солодки, не цикуту, не кровохлёбку – и то слава богу! – вставила Алёна.
– Кровохлёбка? Ой, что-то я там такое слышал… Я же тебе вроде писал и говорил, Сев, помнишь? – Сеня с изяществом бегемота унёсся, через пару секунд вернулся с блокнотом и начал его лихорадочно листать.
– Не ищи. Я же всё-таки акушер-гинеколог, хотя и совершенно бездуховный. Кровохлёбка, она же – чернобыльник – это такая трава, которую ещё наши прабабки запаривали, если менструальное кровотечение вовремя не приходило, а приплод не был желанен. Пару стаканов такого настоя, баня, луг выкосить – и, может быть, «сорвётся». Коварная трава. В малых дозах – регулирует цикл. В больших – вызывает маточное кровотечение.