ружья! Они покупают наши секреты! Двадцать лет назад местные солдаты – здесь их называют асигару — являли собой позорный сброд, в расчет следовало принимать только фунебан, абордажников. Сейчас… я, ей-же богу, рад, что у нас нет колоний в Австралии, потому что поселенцы в Сиднее и Мельбурне дрожат от страха, завидев паруса нихонских вако на горизонте!
Вставший над бурными водами темный бугор вдруг ударил в глаза зеркальным блеском.
– Бастион Гэта, – указал капитан. – Можете передать его светлости, что через час мы будем в порту Хисуириуми.
– И это называется «посольство»? – возопил граф де Сегюр, придерживая шляпу. – Должно быть, в последней вандейской деревне можно найти лачугу столь же убогую, но где-то еще? Никогда!
Про себя Эдмон усомнился в словах господина. Для начала – граф едва ли разъезжал по вандейским деревням. А кроме того, дом был вовсе неплох, если учесть, в каком окружении находился.
Если день не заладился с утра, нечего и ожидать перемен к лучшему. После того как «Феникс» потратил большую часть утра, пытаясь зайти в столичную гавань и не напороться при этом на рифы, – под громогласную ругань капитана Жюно, поминавшего богохульным образом портовое начальство, что не соизволило выслать лоцманов, – оказалось, что унижения французов в чужой земле только начинаются.
Нихонский офицер в нелепо расшитом халате, что сходил в здешних краях за парадный мундир, первым взошедший на борт пришвартованного «Феникса», не знал ни слова на языке чужестранцев – обычное дело в здешних краях, как пояснил капитан. Южные моря, всего полвека назад видевшие отвагу Лаперуза и его спутников, напрочь забыли звуки французской речи. Даже те немногие жители островной империи, что считали нужным выучить иноземный говор, предпочитали английский – обычно в ублюдочном виде торгового «ток-писина»… или русский, искаженный едва ли не сильней.
Портовый чиновник, впрочем, говорил по-английски – в достаточной мере, чтобы выразить свое невысокое мнение о гостях Хисуириуми, не прибегая к прямым оскорблениям. К несчастью, граф де Сегюр так и не узнал об этом, потому что сам из принципиальных соображений не владел никакими иностранными языками (если не считать за таковые латынь и начатки древнегреческого, позабытые им давно и прочно). Посредником пришлось выступить несчастному секретарю, не без оснований опасавшемуся, что излишне прямолинейный Жюно ляпнет что-нибудь невпопад. Голос нихонца напоминал монотонный щебет, и распознать, какие он на самом деле испытывает чувства, было совершенно невозможно, если не понимать слов.
А вот интонации пребывающего в капризной злобе графа невозможно было воспринять иначе, как оскорбление – даже не зная ни слова на языке Корнеля и Расина. Возможно, поэтому досмотр судна затянулся на несколько часов, а вопросы, заданные невыразительным тоном, больше походили на изощренное издевательство.
Потом Эдмону пришлось долго – непростительно долго, на взгляд де Сегюра, – искать в шумном, чужеязыком порту носильщиков, чтобы те оттащили впечатляющую гору посольского багажа куда следует. А заодно – выяснять, куда именно следует, потому что старый Париж по сравнению с улочками Хисуириуми был проще пифагоровых штанов. Носильщики были грубы, непочтительны, глумливы и неаккуратны, чем вдохновили посла на долгую тираду о сходстве разноплеменной черни, каковую Эдмон выслушал, сохраняя на физиономии почтительное выражение и с трудом сглатывая черную желчь.
Вероятно, граф ожидал, что от пахнущих рыбой доков его паланкин (секретарю пришлось брести рядом, преданно заглядывая поверх ширмы и пошатываясь с отвычки к твердой земле) вскоре удалится, поднимаясь в гору, откуда снисходительно поглядывал на серые стены крепости Гэта княжеский дворец, встопорщенный немыслимо хрупкими башенками. Однако носильщики с прибаутками поволокли сундуки и ящики совсем в другую сторону. Граф поинтересовался, не сошел ли с ума их проводник – длинноусый, сгорбленный старикашка, нанятый за совершенно немыслимую сумму. Проводник высказался в том смысле, что живет в княжеской столице едва не со дня ее основания, и если бака-гайдзин думает, что разберется сам, то пусть станет дорога ему узорчатым татами. Де Сегюр унялся, и фантастическая кавалькада потащилась дальше.
Если бы не общество капризного графа, Эдмон бы мог получить от прогулки немалое удовольствие. Француз проходил мимо приземистых домиков, будто вырезанных из плотной бумаги, в тени незнакомых деревьев, под щебет неведомых птиц. Его окружали голоса, перекликивающиеся на загадочном нихонском наречии, незнакомые запахи – экзотических цветов, таинственных благовоний, непонятных кушаний. Уличные разносчики торговали с лотков нехитрой снедью, сновали странно разодетые горожане, доносился откуда-то звон колокольчиков. На перекрестке усталый стражник, размахивая скипетром, наводил порядок среди забивших улицы носильщиков, телег и рикш. В стороне от дороги виднелись пронзительно-алые воротные столбы, увенчанные резной перекладиной: проход между ними не вел совершенно никуда, рядом в кумирне горели душистые свечи – их синеватый дымок растворялся без следа в хрустальном воздухе.
Вот только радоваться этому благолепию пришлось весьма недолго, потому что с нешироких улиц нижнего Хисуириуми проводник весьма быстро увел процессию в совсем уже непролазные переулки города чужаков. Здесь селились иноземцы, имевшие в княжеской столице свои интересы, – не согласно особому распоряжению селились, а по своей воле, не в силах противостоять тихому, неумолимому давлению со стороны местных жителей. Дома здесь больше походили не на фигурки, столь излюбленные министром Силуэтом, а на странные подобия европейских, словно местные строители пытались, как могли, исполнить желания заказчиков, но действовали при этом исходя из своего опыта и понимания. От того кварталы здешние походили не на Лондон, не на Брест, не на Амстердам и даже не на, упаси божья матерь, Санкт-Петербург, а на все европейские города разом, какими они могли бы представиться в опиумных грезах художнику-недоучке. Нихонскому, следует добавить, художнику.
И народ здесь обретался столь же несуразный. Если где-нибудь в Индии или Китае европейский квартал казался бы островом цивилизации в мутном, полноводном озере, то в Хисуириуми он более походил на грязную лужу. Здесь бок о бок оказывались стиснуты хорошо охраняемые лабазы и особняки богатых купцов – и трущобы, каких постыдился бы последний клошар. Прохожие являли собою столь же удивительную смесь: от пузатых негоциантов до постнолицых иезуитов, от обаятельных прощелыг до обладателей физиономий настолько жутких, что хотелось зажмуриться… торговцы, миссионеры, пираты, авантюристы, негодяи – европейцы и азиаты вперемешку. Там малаец-головорез кроет на чем свет стоит синего от татуировок носильщика-туземца, а в паре шагов от него двое почтенного вида английских джентльменов лишь немного повышают голос, чтобы перекрыть шум. Миновали церковь в глубине квартала, полускрытую навесом над уличной лавкой, – Эдмон, лишь миновав ее, осознал, что поверх пузатых куполов вздымаются восточные кресты. На паперти клянчили милостыню двое прокаженных.
Потом проводник сообщил, что они пришли.
– В конце концов, Эдмон, спросите этого негодяя – может, он ошибся? – капризно потребовал граф.
Вздохнув, секретарь перевел вопрос на английский. Он надеялся, что привычный к «ток-писину» нихонец его поймет. Старик пожал плечами и требовательно протянул руку за монетой. Эдмон вздохнул снова и расплатился, не торгуясь – сначала с проводником, потом с грузчиками, тут же свалившими тюки и сундуки на дощатую мостовую. Остались только носильщики при паланкине – их отпустить было никак невозможно, покуда граф де Сегюр не убедится, что именно в скромном домике за символической, не выше колена, оградой и располагается посольство величайшей европейской державы к антиподам. Нефритовые острова располагались по другую сторону земного шара скорей от Испании, нежели от Франции, но ради красивого латинского слова точностью можно было пренебречь.
– Я выясню… – пробормотал секретарь скорей для успокоения совести – его светлость явно не слышал, поглощенный более важным занятием: он картинно постукивал пальцами по краю носилок и оглядывался с несказанным презрением на лице.
Однако Эдмон не успел даже ступить на дорожку, ведущую к дверям. Хлопнули лакированые ставни, и миг спустя из дому вылетел невысокий, круглолицый и темноволосый мужчина европейской наружности в костюме, весьма модном лет двадцать тому назад. На лице незнакомца отражалось мучительное ликование, словно он боялся поверить собственному счастью.
– Ваша светлость!.. – с придыханием простонал он. – Ваша светлость! Мы уже и не чаяли!..
– Т-табернак! – с чувством промолвил граф, обрывая его излияния.
– Милейший, да вы забываетесь! – Секретарь не упустил случая осадить возможного соперника. Сейчас он видел один только способ уцелеть и вернуться, хоть когда-нибудь, в родную Францию – держаться обеими руками (а также ногами и зубами) за непотопляемую де Сегюрову персону. – Где его превосходительство посол, барон де Барант?
Незнакомец нелепо открыл рот, отчего похож стал на золотистого карпа из декоративных прудов в «чистом городе». Пудра со щек начала осыпаться.
– Мы полагали, – добавил Эдмон, милосердно включая во множественное число и графа, который едва ли задумывался о дальнейшей карьере своего предшественника, – что господин посол встретит нас в порту, чтобы на «Фениксе» отплыть во Францию… И кто вы вообще такой?
Я, простите, камердинер его превосходительства… бывший. Жан-Пьер Ривароль, к вашим услугам. Но… как может быть, чтобы вы не знали?
– Чего? – едва не заорал секретарь.
– Его превосходительство похоронены на христианском кладбище, – прошептал лакей и неожиданно разрыдался, опершись о плечо опешившего Эдмона.
– Если б вы знали… – всхлипывал он, – если б вы только знали… я остался совсем один… прислуга разбежалась почти вся… но я знал, знал… все в доме готово, только вас ждет…