Я поднялся, перегнул Манору на спинку кресла и втиснулся в податливую плоть. Она была мокрой, как хорошая шлюха. Не удивлюсь, если на полу, где она сидела, будет лужа. Она хотела меня. Она всегда меня хотела. Она жила для того, чтобы меня хотеть. Я ухватился за упругую задницу и рывком подался вперед. Еще и еще. Она вцепилась в обивку и низко и протяжно стонала. Пока я кончу, она будет биться в оргазме несколько раз. Думаю, этому их тоже учат, чтобы не обижали ненароком своих хозяев.
Я вколачивался с такой яростью, будто хотел вбить ее в это кресло. Ее стоны перешли в визг, обрывающий дыхание. Она поднимала голову, будто выныривала из воды, глотала воздух и снова заходилась визгом. По ее ногам текло. Я облизал большой палец и протолкнул ей в задницу, чувствуя, как ходит внутри мой член. Она мелко задрожала, визг перешел в сиплое дыхание и шипение сквозь стиснутые зубы. Она вновь завыла от оргазма и колотила по креслу ладонями.
Наконец, в паху свело спазмом, тело онемело и я кончил, на миг отрешившись от всего. Я навалился на Манору, оглаживая ее взмокшую спину, вынул опавший член и провел ладонью по взмокшей красной коже:
— Можешь идти. Я доволен.
Она с трудом поднялась — совсем обессилела. Глаза мутные, будто она пьяна в хлам:
— Благодарю, мой господин.
Она подобрала платье и вышла не одеваясь, неверно стоя на ногах.
Теперь я хотел только одного — под душ и спать. Я прошел в ванную комнату, скинул одежду и встал под прохладные струи. Вода молотила прямо на макушку, волосы намокли и прилипли к спине. Я терся мочалкой, а в голове билась лишь одна мысль: вдруг Ларисс прав? Вдруг она не поймет ничего кроме силы? Увы, похоже на то. Не сказал бы, что это по мне, но я привык видеть послушных женщин. Беспрекословно послушных. Таких, как Манора. Таких, которым не приходится повторять по два раза, и, тем более, принуждать. Черт возьми, женщины такими и должны быть — это всего лишь женщины. Я просто не знаю, что делать с другими. Я даже не подозревал о существовании этих «других». Я выбрал ее, и этого, черт возьми, должно быть достаточно! По самую глотку! Не знаю, насколько хватит моего терпения. Выходка Ларисса порядком остудила пыл, но я не железный. И не святой, чтобы бесконечно терпеть. Я никогда не завоевывал женщин, они всегда приходили сами. Даже Вирея. Висла на мне с нашего знакомства, едва в ногах не валялась. Сложно понять, что существует женщина, которую я мучительно хочу, но которой не нужен. Или всему виной спесь…
У меня появились наложницы в четырнадцать лет, когда дворцовый врач на Атоле признал меня состоятельным для интимных контактов. Помню первую, лигурку. Ее привезли из Сердца Империи специально для меня. Вышколенную и обученную не хуже Маноры. Я тогда был так увлечен ею, что казался даже влюбленным. Тогда отец раз и навсегда объяснил мне, что любви заслуживают лишь жены и любовницы — и то в разумных пределах. А наложницы существуют лишь для того, чтобы исполнять все наши желания. Это товар, предмет, имущество. И меня это полностью устраивало.
Но, отец никогда не говорил, что может быть иначе. Что бывает иначе. Думаю, он сам не знал об этом. Теперь же я просто не понимаю, что делать.
Глава 22
Я привычно сидела на полу у окна, поджав колени, и смотрела с высоты второго этажа в сад, где дети рабов запускали в небо какой-то голубой полупрозрачный шар на длинной веревке. То отпускали, он стремительно рвался ввысь, потом пружинил, когда веревка натягивалась до предела, то тянули назад. Странная игра, в которой, на мой взгляд, было мало смысла. Шар просто взлетал и просто возвращался. И они радовались этой ерунде, сверкая улыбками.
Я все еще не верила, что де Во отпустил меня. Почему? Наконец, надоела? Я вновь взглянула в окно: шар поднялся ввысь и маячил над кронами бондисанов. Я совсем как этот бесполезный шар, привязана толстой ниткой. Сейчас нитку ослабили, чтобы создать иллюзию отрыва и полета. Позже вновь натянут, опуская до самой земли. Бессмысленное действие, понятное только тому, в чьих руках веревка.
Де Во упорно утверждал, что не имел к порке никакого отношения. Верила ли я — едва ли, хоть и почему-то хотела. Я поймала себя на этой тайной странной мысли, которая скорее вредила, смущала. Дрянная мысль, сродни затаенной надежде. Больше не хочу. Он хозяин этого дома. Но все же, он был достаточно последовательным: и тогда, когда я лежала в подвале, и теперь. К чему бы такая долгоиграющая комедия? Скорее, такие выступления в духе его отвратительного брата.
— Ну… Что ты сделала, прелесть моя?
Он, как чудовище из детской сказки, которую часто рассказывала мама, появлялся, едва о нем помянешь даже в мыслях. Осталось лишь проверить, сколько у него сердец и сколько жизней. Я бы — с большим удовольствием. И безумно бы расстроилась, если бы он вдруг восстал, как и полагается чудовищу.
Я еще сильнее поджала колени, подоткнула подол платья, чтобы не мерзли ступни:
— Ничего.
Полукровка тоже встал у окна и, скрестив руки на груди, смотрел на играющих детей:
— Знаешь, что будет с этим шаром, если он вырвется в небо?
Я пожала плечами и промолчала. Едва ли этот вопрос прозвучал просто так.
— Он лопнет.
Я молчала. Какое мне дело до лопнувшего шара. Кажется, это знает каждый ребенок.
— Это смерть. А ему кажется, что это свобода. Ведь ты об этом думаешь?
Проклятый выродок. Испоганил даже мысли.
— Почему он отослал тебя?
— Я не могу дать вам ответы, которых у меня нет.
— А знаешь, что будет, когда ты станешь не нужна в этом доме? Никому не нужна?
Я пожала плечами:
— Может, я стану свободной?
Полукровка усмехнулся:
— Что это: наивность или глупость?
— Разве в ваших глазах это не одно и то же?
Ларисс повернулся ко мне и опустился рядом, заглядывая в лицо:
— Неужели у тебя хорошее настроение?
— Пришли вы, и сейчас оно безнадежно испортится.
Он расхохотался, сверкая зубами:
— Я скучал.
— Так что будет, когда я стану не нужна в этом доме?
Он поднял руку и многозначительно соединил большой и указательный палец, будто раздавил мелкую букашку. Я уже как-то замечала за ним этот жест.
— Смерть.
Я отвернулась к окну:
— Я не услышала ничего нового.
— Это не пустая угроза, прелесть моя. И не моя. За пределами этого дома тобой сразу займется Совет Высоких домов. Над тобой императорский приговор.
— Я ничего не сделала.
Полукровка с сожалением кивнул:
— Правосудие порой безжалостно. Но безжалостно справедливо.
— Откуда мне знать, что это не очередная ваша ложь? Вы состоите из лжи, господин управляющий.
Он казался озадаченным, и даже растерянным, пожал плечами:
— Потому что это не моя ложь.
Да, я что-то слышала тогда от де Во, но не придала этим словам особого значения. Тогда они были не важны. Важны ли сейчас? И как понять, что это, действительно, правда?
Полукровка усмехнулся:
— Нет, ты не веришь…
— Ни единому слову.
Он повел бровями:
— Зря. Мы сделали так, чтобы тебя считали мертвой, но старики не слишком спешат с этим соглашаться, особенно герцог Тенал — что более чем понятно. Совет все еще дает за тебя вознаграждение. Сто тысяч геллеров, между прочим. Это стоимость половины этого дома. В городе все еще развешаны твои голограммы.
Я опустила голову: не похоже, чтобы это было враньем. О вознаграждении и голограммах я слышала и от Добровольца, и от Гектора. Доброволец был в сговоре, пусть. Но Гектор не стал бы врать. Выходит, и полукровка не врет.
— Так что, тебе не спрятаться, прелесть моя. Негде. За оградой тебе не сделать и пары шагов.
— Значит, такова судьба.
Меня эти доводы, и вправду, не слишком взволновали. Кажется, теперь меня способно напугать лишь обещание повторной порки. И полукровка ни в коем случае не должен об этом знать.
Он поднялся, сцепил руки на груди и навис черной тенью:
— Ложь. Все боятся смерти, что бы ты мне здесь сейчас не изображала. Просто в данный момент она не дышит тебе в затылок. А чувствуя это дыхание, меняются даже самые упрямые, самые безнадежные фаталисты. В них вдруг просыпается неуемная жажда жизни.
— Вы пришли сюда пофилософствовать о смерти?
Он криво усмехнулся:
— О смерти я могу пофилософствовать и без тебя. Магия философии далеко не всегда требует зрителей, достаточно беседовать со своим внутренним миром.
Мне стало смешно:
— Кого вы обманываете, господин управляющий? Вы, как великий лицедей, зачахните без зрителей. Вам нужно бесконечно примеряться, что вы умнее других. Чтобы не разувериться в этом.
Он переменился в лице:
— Я пришел сюда сказать, что если ты не пожелаешь договариваться, я сам выдам тебя Совету Высоких домов. Без малейшего сожаления. Всякому терпению приходит конец.
Глава 23
Я никогда не был поборником нарядов, но от черного уже устал. Еще месяц двор будет похож на унылую похоронную процессию. Черный особенно мертвит лица стариков, которые становятся лишь пергаментнее и старше, будто сами одной ногой в могиле. Черный умудряется даже задушить вечную красноту жирной блестящей рожи Октуса и его толстобрюхого сына. Меня он тоже уже душит.
Я мельком вгляделся в свое отражение — нечего рассматривать, уже два бесконечных месяца я видел в зеркале одно и то же — черное пятно, и грезил, наконец, увидеть красное.
Я почти жил в императорском дворце, который стал склепом, был неотступной тенью Пирама. И за это меня все ненавидели. Кто-то тайно, а кто-то явно. Меня все равно считали выскочкой, несмотря ни на что. День коронации отменит, наконец, это черное уныние. А день сложения мантии Октусом хотя бы заткнет рты наиболее опасливым. Угнетало другое — Тенал неотступно охотился за мной в дворцовых галереях. Высматривал, вынюхивал. Я даже заметил раба, который шпионил. И я, как нашкодивший мальчишка, бегал и прятался. Совершал редкие вылазки и вновь скрывался в личных покоях Пирама, куда старику без особого позволения не было хода. У него один разговор — требует, чтобы я вернул в столицу дочь. И терпение уже было на пределе. Я не намерен ему потакать.