нее включились также несколько дам-турчанок и их слуги; снами было много багажа.
Живописный караван двинулся по длинной кипарисовой аллее, пересекающей громадные кладбища Скутари. Местность эта отмечена мрачным величием; схолмов открывается несравненный вид на Стамбул.
По мере того как мы углубляемся в горы, снег все больше и больше затрудняет наше движение. Становится понятно, что меньше чем за две недели до Ангоры нам не добраться.
Через три дня я принимаю решение распрощаться со своими компаньонами; вместе с Ахметом на двух лошадях мы сворачиваем на юг, чтобы посетить Никомедию (Измит) и Никею, древние христианские города.
От этой первой части нашего путешествия в памяти осталась мрачная и дикая природа, холодные родники, глубокие лощины, поросшие дубами, бересклетом и рододендроном. Все слегка припорошено снегом и освещено зимним солнцем.
Переночевали мы на безымянном постоялом дворе.
Постоялый двор в Мюдюрлю показался мне весьма примечательным. Мы прибыли туда ночью и поднялись на первый этаж в задымленное помещение, где уже спали цыгане и вожаки медведей. Это была громадная закопченная комната с таким низким потолком, что двигаться по ней можно было только пригнув голову. Сервировка стола состояла из большого котелка, где в густом соусе плавало нечто непонятное. Котелок ставится на пол, и все садятся вокруг него. Единственное полотенце длиной в несколько метров обходит по очереди всех гостей.
Ахмет заявил, что лучше погибнуть от холода на улице, чем спать в этом грязном притоне. Однако через час, продрогшие и изнуренные усталостью, мы легли и заснули глубоким сном.
Проснулись мы еще до рассвета и отправились к роднику, чтобы на пронизывающем ветру вымыться с ног до головы прозрачной родниковой водой.
На следующий вечер, уже в темноте, мы прибыли в Измит. У нас не было паспортов, и нас задержали. Однако местный паша оказался так любезен, что выправил паспорта на месте, и после долгих переговоров нам удалось избежать ночевки в караульне. Наших лошадей, однако, увели на ночевку в специально отведенное место.
Измит – большой турецкий город, достаточно цивилизованный, расположившийся на берегу великолепного залива; торговые кварталы оживленны и живописны. Жителям запрещено показываться на улице после восьми часов вечера, даже с зажженным фонарем.
Я с удовольствием вспоминаю проведенное здесь утро, первое утро весны, когда солнце на ясном синем небе уже греет вовсю. Вкусный завтрак возвратил нам веселье и бодрость; наши бумаги в порядке, и мы поднимаемся к мечети Оркана по узким, поросшим травой улочкам, крутым, словно козьи тропы. Летают бабочки, жужжат насекомые, птицы воспевают весну, ветерок ласкает лицо… Старые деревянные дома, ветхие и покосившиеся, расписаны цветами и арабесками. Аисты устраивают на крышах свои гнезда, да так по-хозяйски, что их сооружения мешают обитателям этих домов открывать окна.
С высоты мечети Оркана взгляду открывается Из-митский залив с голубой водой, плодоносные горы Азии и Олимп, вздымающий вдали свою заснеженную вершину.
Из Измита в Таушанджиль, из Таушанджиля в Кара-мусар – второй этап, на котором нас застал дождь.
Внутри Византийского Собора Святой Софии
Из Карамусара в Изник [62]по мрачным горам ведет вьючная тропа.
Начался снегопад, зима вернулась. В дороге нас поджидали приключения; мы столкнулись с неким Измаилом, путешествующим в сопровождении трех охранников, вооруженных до зубов; они хотели нас ограбить. Все закончилось благополучно благодаря неожиданной встрече с башибузуками, и мы приехали в Изник, понеся урон лишь от дорожной грязи. Я уверенно предъявил свой паспорт оттоманского подданного, изготовленный пашой Измита.
Несмотря на мое весьма сомнительное произношение, четки и одеяние перевесили, и вот я в самом деле стал эфенди.
В Изнике – старые храмы первых веков христианства, Айя-София (Святая София), старшая сестра самых древних храмов Запада. Во время ночлега компанию нам опять составляли вожаки медведей.
Мы хотели вернуться через Бурсу и Муданью; однако наши деньги были на исходе, и мы поехали в Карамусар, где потратили на завтрак последние пиастры. Мы держали совет, в результате которого я отдал свою рубашку Ахмету, и он ее продал. Этих денег хватило на обратную дорогу, и мы погрузились на судно с легким сердцем и легким кошельком.
Стамбул мы увидели с радостью. Несколько дней изменили его облик; новые растения выросли на крыше моей лачуги; щенята, появившиеся на свет перед моим путешествием у порога моего дома, теперь уже умели тявкать и вилять хвостиками; их мамаша встретила нас с нескрываемой радостью.
Азиаде пришла в первый же вечер и рассказала мне, как она за меня беспокоилась и сколько раз молила Аллаха:
–Аллах! Селамет версии, Лоти! (Аллах! Оберегай Лоти!)
Она принесла мне что-то тяжелое, в маленькой коробочке, пахнущей, как и она сама, розовой водой. Она вся сияла, вручая мне этот таинственный маленький предмет, старательно запрятанный в ее платье.
–Держи, Лоти! Бу бенден сана хедие. (Это тебе подарок от меня.)
Подарком оказался тяжелый перстень из кованого золота, на котором было выгравировано ее имя.
Она уже давно мечтала подарить мне перстень, на котором я мог бы увезти ее имя в мою страну, но у бедняжки не было денег. Она жила в полном довольстве, даже в относительной роскоши; она могла принести мне куски вышитого шелка, подушки и всякие другие вещи, которыми могла распоряжаться, как своими. Однако деньги ей выдавались только маленькими суммами; все платежи проходили через руки Эмине, ее служанки, и Азиаде было трудно купить кольцо на деньги, что она сэкономила. Тогда она подумала о своих драгоценностях; однако ей было боязно выставить их на продажу или обменять; пришлось прибегнуть к крайнему средству. Ее собственные драгоценности тайком расплющил молотом один кузнец из Скутари, и она принесла их мне превращенными в массивный, неправильной формы, громадный перстень.
Я поклялся ей, что этот перстень будет со мной до конца жизни…
Стояло сияющее зимнее утро – мягкое утро Леванта.
Азиаде, покинувшая Эюп за час до меня и спустившаяся к Золотому Рогу в сером платье, направлялась, теперь уже в розовом платье, в Мехмед-Фатих, в гарем своего господина. Из-под белой вуали виднелось ее весело смеющееся лицо. Рядом с ней была старая Кадиджа, и они обе удобно расположились на корме их удлиненного каика, нос которого был украшен жемчугом и позолотой.
Мы с Ахметом двигались по Золотому Рогу в противоположном направлении, вытянувшись на красных подушках, в каике с двумя гребцами.
Передо мной открывалось утреннее великолепие Константинополя; дворцы и мечети, розовые от лучей восходящего солнца, отражались в спокойных глубинах Золотого Рога.
Черные ныряльщики – целая ватага – прыгали и кувыркались вокруг рыбацких баркасов, ныряя головой вперед в ледяную воду.
Нечаянно или по капризу лодочников наши золоченые лодки прошли одна мимо другой так близко, что пришлось отталкиваться веслами. Лодочники обрушили обычные для таких случаев проклятия друг на друга: «Сука! Сукин сын! Сукин внук и правнук!» При этом Кадиджа исхитрилась послать нам улыбку, показав свои длинные белые зубы. Азиаде, наоборот, даже бровью не повела.
Она, казалось, была поглощена проделками ныряльщиков.
–Не шайтан хайван!– сказала она Кадидже. (Ну и чертенята!)
«Кто знает, когда минует эта прекрасная пора,
кто из нас останется в живых?
Веселитесь, радуйтесь, ведь весна проходит быстро,
она не вечна. Вслушайтесь в песню соловья:
пора весны приближается.
В каждую рощу весна приносит колыбель радости.
Миндальное дерево осыпает свои серебряные цветы.
Веселитесь, радуйтесь, ведь пора весны проходит
быстро, она не вечна» [63].
…Еще одна весна, миндаль цветет, и я с ужасом вижу, что каждое время года все дальше уводит меня в ночь, каждый год приближает меня к пропасти… Куда я иду, Бог мой?.. Что будет дальше? И кто окажется возле меня, когда мне придется испить эту печальную чашу?..
Это пора радости и удовольствия: пришла весна.
«Не молись вместе со мной, священник; время для этого еще не пришло».
IV.Мене, текел, перес [64]
Приказ об отплытии грянул как гром среди ясного неба: «Дирхаунд» отзывали в Саутгемптон. Я перевернул все вверх дном, чтобы уклониться от исполнения приказа и продлить свое пребывание в Стамбуле; ястучал во все двери, включая дверь оттоманской армии, которая легко открылась передо мной.
Дорогой друг,– сказал на чистейшем английском принявший меня паша, демонстрируя безукоризненное воспитание, какое получали высокородные турки,– мой дорогой друг, собираетесь ли вы также принять ислам?
Нет, ваше превосходительство,– сказал я,– мне не трудно принять оттоманское подданство, изменить имя и родину, но официально я предпочел бы остаться христианином.
Хорошо,– сказал он,– я тоже предпочитаю такой вариант; принимать ислам нет необходимости, и мы тоже не любим отступников. Хочу вас предупредить,– продолжал паша,– ваши услуги не могут быть лишь временными, этому воспротивилось бы и ваше правительство; решение о переходе к нам на службу должно быть окончательным и бесповоротным. Подумайте, хотите ли вы у нас остаться. Если вы не уйдете на вашем корабле, это создаст, мне кажется, дополнительные трудности: у нас остается слишком мало времени для необходимых процедур. Если же уйдете, вы сможете подольше поразмышлять над столь важным для вас решением и присоединиться к нам позже. Если же вы хотите решить все немедленно, я постараюсь сегодня же вечером представить ваше заявление его величеству султану. У меня есть основания полагать, что ответ будет благоприятным.