аоборот, кроме того, у него не было денег. Ему намекнули, что можно обратиться в «коммерческие структуры». «Неужели у вас нет знакомых?» Деревьев перебрал своих знакомых — Тарасик и Жевакин пошли по коммерческой линии. Но надеяться тут было не на что. Тарасик до такой степени не походил на человека, у которого можно было бы занять денег, что Деревьев даже звонить ему не стал. А позвонив Жевакину, выяснил, что тот состоит в своем товариществе в настолько мелких сошках, что… ну, в общем, понятно.
Деревьев начал впадать в прострацию. По ходу этого неощутимого и незаметного на глаз падения он продолжал автоматическую жизнь, так что со стороны мог и не показаться выпотрошенным и погибающим человеком. Была, правда, одна объективная примета — его стали сторониться миловидные молодые женщины. Дыхание безнадежного сквозняка, сопутствующего всякому неудачнику, отпугивает их, даже если они не отдают себе в этом отчета.
Однажды, остановившись и присев на камень посреди своей прострации, Деревьев оглядел ее пространства, и ему стало так тоскливо, что он уехал домой. Думал, что очень надолго, но выдержал меньше месяца. Он возвращался в Москву, точно зная, что делать этого не нужно, что рассчитывать ему там не на что. Прямо там, в поезде, в слишком жарко натопленном купе и началась, собственно, эта история. В купе оказался Артамон Нечитайло. Разговорились — с Нечитайло было очень легко разговориться, — и уже минут через пять Нечитайло хлопал себя ладонями по ляжкам и восхищенно восклицал: «Ну пруха тебе, плюнул — попал в издателя». Появился на столе, конечно же, коньяк. Деревьев, будучи человеком если и не скрытным, то уж во всяком случае замкнутым, тут как-то размяк и рассказал о своих обстоятельствах. Артамон слушал не просто внимательно, но сочувственно, сводил брови на переносице и тряс головой. Выгребая охотничьим ножом икру из литровой стеклянной банки, он велел бухгалтеру, путешествовавшему вместе с шефом, немедленно составить договор на издание книги столь бедствующего литератора.
— Чего ты хочешь напечатать, а?
— Я как раз почти закончил, можно сказать, полностью уже закончил один роман. Он по внешней форме как бы фантастический, но вместе с тем…
— Название? — издатель смачно облизнулся.
— «Чрево Сатурна», — на ходу придумал Деревьев, чтобы выглядело попродажнее.
— Давай перо, — безапелляционно скомандовал Нечитайло своему бухгалтеру, очкастому насупленному мужику. Тот насупился еще больше и обиженно задышал.
— Давай, доставай, черт тебя дери, бланки. Для чего, ты думаешь, мы существуем, а? Чтобы сладко пить да крепко жрать? А об культуре, да еще родной чтобы страны подумать, это мы западло считаем? Доставай, говорю.
Наклонившись к уху писателя, издатель громко прошептал, щурясь в сторону очкастого:
— Скуп, как рыцарь.
Тот, неодобрительно бурча, извлек из дипломата несколько бумажек с яркими золотыми буквами поверху — «Фирма „ИМПЕРИАЛ“». Это были стандартные тексты издательского договора. Бухгалтер развинтил ручку, собираясь вписать конкретные цифры.
— Сколь листов? — деловито спросил Нечитайло.
— Я думаю, около двенадцати, — торопливо сказал Деревьев.
— Тираж какой хочешь?
— Ну-у…
— Пиши сто, сто тысяч.
Бухгалтер опять что-то забурчал.
— Ах так, тогда сто пятьдесят. И не надо мне то-се. Все, решение принято! Вот, написал, молодец. Теперь оплата. — Нечитайло вдумчиво отхлебнул коньячку. — Дам я тебе десять процентов. Но — не надо спешить на меня дуться — не от прибыли, а от общей, так сказать, стоимости. Согласен?
— Разумеется.
После было велено бухгалтеру достать печать, «а как же!». Под угрюмые ужимки материально ответственного лица печать фирмы «Империал» увидела свет. Президент уделил ей собственное дыхание, занес над заполненным бланком договора и вдруг спросил с внезапной подозрительностью в голосе:
— Фантастический, говоришь, а пойдет?
— Гарантировать… Там действие происходит на планете с особой такой атмосферой. Что-то экологическое. Она не пропускает солнечные лучи, а просто равномерно светится. Что-то там в ионосфере, в общем, не это важно. Короче говоря, на планете нет ни дня ни ночи.
Нечитайло опять дохнул на печать.
— Это значит, что совершенно невозможно определить время природным способом. Ни закатов, ни восходов, ни звезд. Обыкновенные часы становятся самым ценным прибором. Но часы часто ломаются, их забывают завести, они отстают. Население этой планеты постепенно попадает в зависимость к тем, у кого в силу там разных обстоятельств есть немеханические, эталонные хронометры. Чтобы узнать точное время, нужно все время платить. Иначе опоздаешь на работу, на деловую встречу, на свидание и всякое прочее, понятно?
Нечитайло заинтересованно покивал.
— Владельцы этих хронометров чрезвычайно богатеют и, чтобы укрепить монополию, начинают охоту за владельцами старинных точных брегетов. Объявляют их сумасшедшими, вредителями, объявляют время, полученное от них, опасным для здоровья и тому подобное. На планете побеждает новая религия хронотопного типа, почитание времени, сатуризм, так сказать, — Деревьев перевел дыхание и вежливо улыбнулся.
Издатель крякнул то ли от интеллектуального удовольствия, то ли от ударившего в нос конька и яростно впился печатью в кожу договора.
— Сатурн — это тебе да!
— Естественно, — продолжал писатель, — широкие массы неудовлетворены, готовится восстание, собирают средства, чтобы запустить независимый спутник с сигналами точного времени. Монополисты им мешают всячески.
— Понятно, понятно.
— В общем, приключений масса всяких. Метафора-то глобальная. Перипетии и коллизии возникают сами собой. Согласитесь, ведь в подобной ситуации можно даже путешествовать во времени. У разных наций разные принятые погрешности хронометража. Они накапливаются, и можно одновременно с получением въездной визы получить право на перемещение из, скажем, пятого апреля в первое. Тут возможна бездна тончайших психологических оттенков, хронометрических казусов. Из-за попыток ввести свое время возникают международные конфликты и даже войны. Вы только представьте себе: побежденный народ должен признать власть 22 июня, а сам втайне продолжает жить по законам 9-го мая, а?
— Сильно, — кивнул Нечитайло, — богатейшая идея. И метафора у нее тоже. Это ты возьмешь себе, — он протянул один экземпляр договора писателю.
Приехав домой, Деревьев немедленно бросился к столу. Он поймал свой шанс. По самым скромным подсчетам, в результате сделки с «Империалом» он должен был получить 150 тысяч рублей. Нечитайло обещал «выстрелить» книжку месяца через три, взять за нее оптом «по сороковнику». При двух тысячах тонн почти даровой бумаги, полученной фирмою по высокому министерскому блату, и при двадцатитомном Пикуле, уже «проданном на корню», глупо было не верить в слова президента. Кстати, автор Деревьев осторожно спросил, где можно приобресть вышеупомянутый двадцатитомник. «Для мамы, это ее любимое чтиво». «Я тебе подарю», — небрежно бросил Нечитайло.
Удача, как и беда, склонна к тиражированию себя. Несмотря на то, что из дому Деревьев почти не выходил, стремясь к договорному сроку закончить «Чрево Сатурна», ему удалось в поликлинике Литфонда (к ней он приписался во время краткой штатной работы в одном издательстве) познакомиться с интереснейшим человеком — Модестом Матвеевичем. Старик был очень колоритен: голый, бледный, разумно бугристый череп, презрительно и мудро искривленный рот, драгоценная курительная трубка, которую он время от времени набивал с непередаваемым изяществом; очень дорогой, немного мятый костюм, умело завязанный под подбородком платок. Отрекомендовался он театральным режиссером. Фамилия его была Деревьеву смутно знакома. В ожидании своей очереди они разговорились. Модест Матвеевич сказал, что в принципе он очень осторожен и разборчив в знакомствах, но «юноша» так ему понравился, «идеи» его показались ему столь незаурядными (говорили в основном о погоде, но «юноше» все равно было приятно), что он хотел бы продолжить знакомство. Модест Матвеевич протянул свою карточку, назначил день визита и ушел на ласковый зов врача.
Когда-то Деревьев написал несколько пьес, но за неимением каких бы то ни было знакомств в театральной области не смог получить на них даже отрицательной реакции. Теперь ворота открылись сами. «Конечно, поеду».
Третья требуемая законами гармонии неожиданность произошла с Деревьевым на дне рождения у Дубровского. Она носила не столько приятный, сколько сложный характер.
Поэт Дубровский продолжал вести последовательно романтический образ жизни и собрал под своим кровом (каким-то образом он сумел урвать у Москвы двенадцать метров в коммуналке) публику частью знакомую, частью богемную. Дубровский продолжал держаться в своем журнале, но сам этот журнал уже почти не держался на плаву, отчего настроение Дубровского, никогда не отличавшееся бодростью, в последнее время стало маниакально минорным. Он ныл, скулил, тихо матерился и напился раньше, чем перезнакомил гостей.
Деревьев накануне этого безрадостного тридцатилетия набил наконец казавшееся бездонным «Чрево» словесной мякиной и был поэтому полон приятных предвкушений и новых планов. Он с радостью кинулся бы в объятия новой дружбы, но режиссер с драгоценной трубкой почему-то отодвинул день свидания на месяц от дня знакомства. Деревьев решил терпеливо подождать, тем более что Модест Матвеевич пару раз звонил ему домой и в самых деликатных выражениях подтверждал свою крайнюю заинтересованность во встрече. Веди Деревьев насыщенную светскую жизнь, его знакомство кануло бы, как некий казус, в ее пестром потоке, но Деревьев такой жизни не вел. Хотя и надеялся попробовать с деньгами Нечитайлы. По договору через две недели после представления рукописи «Империал» должен был выплатить оговоренный аванс — пятьдесят тысяч рублей.
Молодой писатель отправился на день рождения к другу, положив на стол издателю законченную рукопись хронофантастического романа «Чрево Сатурна».