Деревьев сел обратно в соломенное кресло. Гость, выключив газовую плиту на веранде, осторожно вошел в дом. Невысокий, полный очкарик лет шестидесяти пяти. Легко было догадаться, что это брат Модеста Матвеевича. Деревьев поздоровался.
— Здравствуйте, — ответил тот внушительно и спокойно, хотя было заметно, что происходящее ему не нравится. Во-первых, эта парилка на веранде, во-вторых, рыдания в соседней комнате, в-третьих…
— С кем имею честь?
Деревьев торопливо укладывал свои рукописи в портфель. Кое-как представился. Брат Модеста Матвеевича кивнул и проследовал в направлении рыданий. Писатель с удовольствием бы ретировался, но отчего-то не мог, не чувствовал себя отпущенным. За портьерой к рыданиям примешались глухие уговоры. Рыдания усилились.
За окнами вдруг резко потемнело, чуть непрогляднее стала атмосфера и в лавке древностей.
Брат режиссера снова появился в комнате, он все еще был в пальто. Сел в клетчатое кресло, очки его сосредоточились на драматурге.
— Я брат Модеста Матвеевича. Мы вместе живем, — заговорил старик. Он был почти так же лыс, как его родственник, но, в отличие от него, очень носился с остатками волос и время от времени проверял состояние увядшей посреди лба пряди.
— То, что вы прочли, произвело на Модеста Матвеевича чрезвычайно сильное впечатление. Думаю, вам не нужно настаивать сегодня на продолжении.
— Конечно, конечно, — Деревьев схватился за дипломат.
Старик встал.
— Модест Матвеевич как-нибудь вам позвонит.
Кивая, пытаясь улыбнуться, отчего по лицу прошла серия нелицеприятных гримас, писатель выбежал на веранду, покрутился в облаке пара, нащупал входную дверь и наконец оказался под тихим мощным снегопадом.
Нечитайло с Борьком все-таки явились ночевать. Скрытно протащить их в комнату не удалось. Увлекаемый по темному коридору, президент успел раз десять громогласно заявить, что переплет у Миньки будет только твердый.
— Как камень, Борек, как камень.
Перед выскочившим на звуки пьяного человеческого голоса Сан Санычем Деревьеву пришлось бить себя в грудь, уверяя, что это «в последний, последний, совсем последний раз». Войдя в комнату, он обнаружил, что Нечитайло опорожняет желудок на одну из контурных карт, заготовленных для мультипликационного проекта. Территория России была уже превращена в свалку радиоактивных отходов. Коммерческий директор стоял рядом на четвереньках и подозрительно икал.
Рано утром, затравленно покидая квартиру, Нечитайло попытался облобызать хозяина, но тот позволил лишь обдать себя перегаром и отстранился.
— Старик, через две-три недели аванец, понял? Ты меня знаешь. Ну, давай!
И они пошли похмеляться.
Наташа вбежала с мороза раскрасневшаяся, весело агрессивная, размотала длинный, по моде семидесятых годов, шарф, бросила на стол папку с «материалами», по инерции приложила руки к кафельному панцирю печки и тут же фыркнула:
— Муляж.
Деревьев развязал тесемки и открыл папку.
— Чем у тебя тут воняет?
— «Империал» ночевал.
— Этот издатель с губами? А бабки привез?
— Обещал недели через две-три! — задумчиво ответил Деревьев, перелистывая страницы.
— Ха-ха-ха! — аффектированно сказала Наташа и похлопала себя по полным коленям, повела плечами, взбила обесцвеченную перекисью водорода шевелюру. — Слушай, я давно хотела тебя спросить…
— Спроси.
Наташа немного поерзала по трупу тахты, как бы вытаптывая для себя жизненное пространство. В ее голосе, когда она заговорила, чувствовалась новая решимость, она собиралась дать какой-то бой. Деревьев в это время морщился, трудно было сказать, к чему это относится, к самой ли белокурой бестии или к тому, что она принесла.
— Я наконец хочу понять, почему ты разрешаешь мне приезжать сюда только днем. Что это — каприз, комплекс или я не знаю что?
Деревьев направил в ее сторону порцию с трудом высвобожденного внимания.
— Сначала я действительно думала, что по ночам ты работаешь, и довольно долго так думала…
Деревьев сорвал со стола нервно всшелестевший лист бумаги и сунул его под нос идущей в наступление блонде.
— Что это?! Я спрашиваю, что это, а?!
Художница брезгливо скользнула взглядом по размалеванной цветными фломастерами карте и попыталась гнуть свое.
— Но недавно мне пришла в голову мысль.
— Скажи ты мне, ради Христа, радость моя Наташа, когда это Наполеон доходил до Урала?!
— Причем здесь Урал, причем здесь Наполеон?! Ты мне лучше скажи, кто здесь ночует вместо меня?
— А это?! Это уже вообще… В 1939 году не Польша напала на Германию, а наоборот.
Деревьев яростно потрясал грохочущей бумагой.
— Я не знаю, на кого напала Польша, а на меня напала злость. Ответь мне немедленно, какая тварь…
Молодой писатель отшвырнул контурные карпы в угол и резко прошелся по комнате, вернулся к столу и несколько раз изо всех сил хлопнул ладонью по толстой стопке бумаги.
— Это все брак!
— Ты собрался жениться, дорогой? — кокетливо улыбнулась Наташа.
Деревьев на мгновение онемел от этого водевильного поворота.
— Что-о?! Что ты сказала? Да ты бы лучше… Художница! С этим никуда нельзя соваться. Два месяца псу под хвост.
— Не два месяца, а семь лет. Семь, семь лет, — Наташа вскочила. — Япония ему, видите ли, не понравилась.
— Какая Япония, что ты мелешь!
— Извращенец! То карты какие-то идиотские ему рисуй, то трахаться он может только с двух до пяти, — Наташа начала наматывать свой шарф на голую шею.
Деревьев сорвал с вешалки еще холодное пальто художницы и швырнул в нее.
— Вон!
Наташа, вдруг потеряв решимость, опустилась на связку книг в углу и начала краем шарфа размазывать слезы. Писатель отвернулся и сказал, глядя в наполненное снегопадом окно:
— Сейчас ты скажешь, что любишь меня, что хотела бы со мной жить (дословное воспроизведение фразы, сказанной Наташей при сходных обстоятельствах).
— Да, скажу, — с робким вызовом прошептала та.
— Но дело в том, — Деревьев наклонил голову, присматриваясь к поведению снегопада, — что мне не надо, чтобы ты меня любила, мне важнее, чтобы ты малевала как следует границы на контурных картах.
— Я старалась, — всхлипнула Наташа.
— Достаточно было пару раз заглянуть в те книжки, что я тебе подобрал…
— Я не виновата, я все время думала о тебе, у меня все эти цифры прыгали перед глазами.
— Но даже если забыть о хронологических ошибках, то как объяснить безобразное исполнение, все эти кляксы, подчистки.
— Я два месяца не разгибала спины.
— Ниже своего профессионального уровня человек может опуститься в работе только в том случае, если ему абсолютно наплевать на то, что он делает.
Наташа развезла по щеке очередную слезу. Она ошибочно решила, что объяснение вошло в мирное русло и что сейчас самое подходящее время для окончательного объяснения. Она тихо прошептала:
— Я не профессионал.
Деревьев удивленно обернулся, и под его вопросительным взором она принуждена была продолжить.
— Я не только не мультипликатор, я даже не художник вообще. И, конечно, ни на каком «Союзмультфильме» не работала никогда.
Писатель медленно сел на тахту и проникновенно, хотя и совсем негромко, повторил свое недавнее предложение бывшей художнице:
— Вон.
Некоторое время после Наташиного ухода Деревьев кружил по комнате, борясь с порывами ярости. Потом поскрипел зубами, крутясь в своем великолепном кресле; истерически похихикал в подушку. Уловив притворно-приторный запах блондинистых духов, нервно швырнул подушку вслед любовнице и длинно выругался. Не помогло. Неплохо бы выпить, право слово, в такой ситуации. Но денег нет, как известно, даже на еду. Сбегал к телефону. Дубровского дома не было. Стоило положить трубку, раздался деликатный, почти вкрадчивый звонок. Неужели судьбе свойственно чувство справедливости — нанеся рану, сует примочку? Но это был не Дубровский.
— Это вы? — мрачно спросил неприятный голос.
— Да, это я, — усмехнулся писатель.
— Вы, — голос задыхался, — я не мог не позвонить. Вы чудовище, вы… — тут Деревьев понял, что это звонит деликатнейший, трогательнейший Модест Матвеевич, — вы монстр. Вы коснулись, — дыхание у него опять перехватило, — вы коснулись… Вы прикоснулись к такому, что не будет вам покоя. Никогда, слышите, никогда. Это говорю вам я…
Гудки.
Удивленно помедлив, Деревьев положил трубку. Выражение лица у него было опрокинутое. Растопыренными пальцами он загнал на место рухнувшие на лоб волосы. И тут черный провокатор зазвонил снова. Даже вкрадчивее, чем в первый раз.
— Извините, это не молодой драматург?..
— Н-нет, — почему-то начал врать драматург, — а в чем дело?
— Это брат Модеста Матвеевича. Я не уследил, простите. Модест Матвеевич снова должен будет лечь в клинику. У него обострение. Не без вашей, надо сказать, помощи. Но дело не в этом. Что бы он сейчас или впоследствии вам ни наговорил, не обращайте внимания.
— Он не режиссер?
На том конце провода помедлили.
— Он сумасшедший.
Деревьев лежал в темноте на тахте, когда раздался звонок во входную дверь. Росток любопытства проклюнулся сквозь толщу отвращения к жизни. Послышались гулкие незнакомые голоса. Что-то заискивающе тараторил Сан Саныч, как всегда, успевший к двери первым. Далее последовали тяжелые, чрезмерные, приближающиеся шаги. Воображение Деревьева тут же возвело их в командорское, как минимум, достоинство. Паркет трещал, как стая саранчи. Вокруг основного ходока суетилась пара услужливых башмаков. Любопытство лежащего писателя расцвело пышным цветом к тому моменту, когда огромное, с трудом сдерживаемое дыхание остановилось выжидательно за дверью комнаты. Потом дверь сама собой отворилась, и Деревьев понял, что шаги его не обманули: в дверях стоял гигант. Можно было понять, что у гостя длинные, до плеч, волосы и трость, на которую перетекла значительная часть веса, отчего фигура казалась слегка покосившейся, заглядывающей. Лежащему стало не по себе от этого невидимого взгляда.