Но счастье длилось недолго. Подоспел собравшийся с силами Тарасик и вцепился короткопалыми лапами в горло другу. Жевакин, а это именно он хотел услужить рюмкою, попытался вмешаться, но, получив нотой удар в коленную чашечку, отковылял в сторону, сдержанно воя. Друзья медленно повалились на ковер, и, уже лежа лицом в густом пыльном ворсе, Деревьев наконец-то узнал, что нужно от него этому озверевшему парубку. Оказывается, давно уже он, Тарас Медвидь, обратил внимание на то, что сынок его, Петенька, весьма мало похож на отца своего, и это при его-то самобытной, круто замешанной украинской крови. Бледная, жидкая кровь жены-москвички не могла бы сама по себе перешибить мощную мужнину натуру. Когда же родилась дочурка Верочка и вскоре стала выливаться в полное папашино подобие, то он, Тарас Медвидь, вывел для себя с математической ясностью, что с сыном Петенькой кто-то перебежал ему дорогу.
Деревьев сильно тосковал, нюхая колючую шкуру ковра, даже сквозь густую алкогольную пелену ему была видна абсолютная вздорность ревнивого рассуждения. Кое-как высвободив лицо, он попытался втолковать это Тарасику. Ударил на логику, мол, ни разу он не оставался с Иветтой один на один более чем на пять минут.
— Ну и что? — шипел друг-душитель.
Деревьев сказал, что был занят в то время совсем другой женщиной.
— Ну и что? — Тарасик сдавил его еще крепче.
Деревьев разозлился и заявил, что Иветта совсем не относилась к числу женщин, на которых он бы мог польститься.
— А я и не говорил, что ты на нее польстился.
— Но если я на нее не польстился, то и переспать с нею не мог.
— А я и не говорил, что ты с нею переспал.
— Тогда что тебе от меня надо, идиот?
— Ты с нею непрерывно разговаривал, когда она была беременная.
— Что?!
Оказалось, что Тарасик не шутит. Он (расчетливейший полухохол) прикинул, что Деревьев каждый почти день по часу или полтора говорил с впечатлительной, на сносях, женщиной исключительно о себе и своих сексуальных проблемах и что эта ядовитая информация не могла не повлиять на формирование плода. Беременных специально водят в музей смотреть на красивое, чтобы дети вышли поприятнее. Есть такая теория.
— Нет такой теории! — завопил Деревьев, забившись всем телом. Потные пальцы обманутого отца (именно отца, а не мужа) соскользнули с его шеи, и невольный обманщик поспешил на четвереньках на другой край ковра. Тарасик принял это бегство за признание вины и, мстительно урча, бросился в погоню. Тоже на четвереньках.
Деревьев был так взбудоражен чудовищным и нелепейшим обвинением, что это своеобразно взбодрило его. Живо стуча коленями по неизвестным паркетам, он увеличивал отрыв от Тарасика и кричал:
— Я, конечно, знаю силу слов… — и каждый раз, дойдя до середины своей мысли, начинал мефистофельски хохотать.
Безумный обвинитель, наоборот, обмяк, пьяно переваливаясь и опустошенно стеная, он одиноко бродил в темноте в поисках своего столь сложно воображенного врага.
Решительно от него оторвавшись, отринув его дурацкое несчастье, набирая непонятную скорость, Деревьев толкнул головою незнакомую дверь и оказался в спальне, той самой, с синими штофными обоями. Хозяина там не было. Деревьев помотал головой, чувствуя, что пора бы что-то понять, что его четвероногая резвость все же как-то неудовлетворительна. Но задуматься он не успел. Его осторожно, даже сочувственно взяли под руки с двух сторон и вернули в достойное положение.
— Я знаю силу слов… — предупредил он.
Лиза и Люся расхохотались радостно, как будто именно такой он им и был нужен. Деревьеву было приятно, что он, кажется, нравится. Он заулыбался и позволил себя препроводить. На кровать.
— Лиза и Люся, — сказал он, присев на край, — настало время объясниться.
Они были готовы, более того, они торопили события, расстегивая на нем пуловер и стаскивая ботинки.
— Я должен признаться — мне трудно сделать выбор.
Они сказали, что никаких выборов не надо, они обе в форме.
— Да нет, тоже мне, — скривил губу писатель, — про другое я.
— Про какое? — заинтриговано замерли девочки.
— С одной стороны, — писатель посмотрел на свою левую ладонь, — нежность и ласка, а с другой, — поднялась правая рука, — секс и страсть. Очень, знаете, трудно решиться.
Лиза и Люся не успели толком ответить на это размышление вслух. Откуда-то из глубины дома донесся вопль Тарасика. Потом второй. Его то ли били, то ли вязали.
— Что это? — озабоченно спросил Деревьев.
— Нежность и ласка, — съязвила одна из девушек.
— Тогда что же, — шмыгнул носом писатель, — тогда нам остается секс и страсть.
— Да ладно, давай уж, ложись.
— Вы все сделаете как следует? — поинтересовался он.
— Да уж как получится, — деловито и грубовато сказала Лиза. А может быть, Люся.
Позднее Деревьев очень удивлялся тому, с какой стандартной легкостью и естественностью ему удалось вписаться в эту не слишком стандартную ситуацию. Ни на секунду не усомнился в том, должна ли щедрость хозяина заходить так далеко. Случай в синей спальне просто венчал рекламную кампанию, начатую смирновской водкой там, в коммуналке.
Но чтобы подняться до уровня хотя бы таких размышлений, требовалось немного отрезветь. Напряженно резвясь с двумя работящими гуриями, Деревьев вдруг почувствовал физиологическую потребность еще более низменного свойства, чем та, что объединяла их втроем в этой кровати.
— Щас, щас, щас, девчонки, — писатель кое-как сполз на пол и, прыгая на одной ноге, начал натягивать штаны, — я щас вернусь.
— Да собственно, все, по-моему, — зевнула Лиза, — что вы скажете, коллега?
— Ни-ни-ни, — затряс головою писатель, — лежать!
Рубашку он искать не стал, накинул чью-то шубейку в прихожей, пьяным кубарем сверзился по холодной лестнице и нашел свое простое счастье под ближайшей сосной. Он уже был близок к полному освобождению, когда за его спиной раздался хорошо знакомый начальственный баритон.
— В доме имеется два туалета.
Деревьев замер, он совершенно забыл о существовании фантастического хозяина. И испугался. То, что он натворил тут, под сосной, не так страшно, хотя и постыдно. Но как будет расценено то, что он натворил там, в спальне?
Кое-как приведя себя в порядок, он обернулся к Ионе Александровичу. Тот в своей шубе, наброшенной на плечи, на фоне ярко освещенных окон казался непроницаемой угрюмой глыбой. Писатель занервничал еще больше и решил вести себя по-рыцарски, то есть свалить всю вину на женщин.
— Эти Люся, — он сглотнул слюну, — и Лиза… как они могут без любви, с первым встречным…
— Не будем об этом, — спокойно сказала глыба.
— Конечно, зачем, — обрадовался писатель.
Со второго этажа донесся протяжный неприятный вопль. Деревьев идентифицировал его как вопль Медвидя. В окнах задергались многочисленные тени. Надо думать, однажды скрученный зверь вырвался на волю и теперь шоферу с Жевакиным приходилось наново его вязать.
— Пойдемте прогуляемся, — предложил Иона Александрович, — нам надо наконец поговорить. Мы уже достаточно узнали друг друга.
Он двинулся в глубь сосновой рощи прямо по сугробам, но сохраняя всю свою монументальность. Деревьев, насколько мог, последовал за ним. Все время увязал в снегу, падал. Постепенно он вообще вернулся к способу передвижения, открытому во время недавних догонялок с Медвидем. Иона Александрович никак не реагировал на мучения, претерпеваемые гостем. Наконец, чтобы поберечь исцарапанные о наст руки, писатель перевернулся на спину и стал обдавать их слабым пьяным дыханием. Тоска, давно уже выбиравшая момент, навалилась на него. Она была гигантская и некоторым образом возвышенная, она восстала из запрокинутого тела вверх и тихо звенела, вынимая душу и пытаясь препроводить ее по меньшей мере к звездам. Одним словом, Деревьев был подавлен и захвачен весьма сложными ощущениями, когда матерая глыба по имени Иона Александрович повернулась к нему и заговорила.
— Вы, наверное, все время спрашиваете себя, что этому человеку от меня нужно, почему он уделяет мне столько времени.
— О да, — прошептал исчезающий писатель, — зачем и почему.
— Вы знаете, я очень богатый человек, чрезвычайно богатый. Но ошибаетесь, если думаете, что решил просто-напросто облагодетельствовать вас. Нет. Наоборот, я решил на вас заработать. Предприятие, которое я сейчас предложу вам организовать, будет совместным и взаимовыгодным. Вы ведь, насколько я понимаю, человек, собственно говоря, нищий.
— Нищета порок-с.
Деревьев всхлипнул и судорожно дохнул на свои скрюченные пальцы.
— Предложение мое, на первый особенно взгляд, может показаться вам странным. В известной степени я устроил сегодняшнюю вакханалию лишь для того, чтобы разрыхлить внешние границы предубеждения и псевдоздравого смысла, которыми нищие таланты обладают в наибольшей степени.
— Ну и приемчики у вас, — заныл писатель, пытаясь встать хотя бы на четвереньки. Ничего похожего.
— Видите, я полностью откровенен с вами.
— А почему, такс-сать, я? — Деревьев пошел на вторую попытку.
— Объясню. Вы лично мне несимпатичны.
— Я так и знал.
— Но я знаком с вашими сочинениями.
Услышав это, писатель рухнул обратно на спину и замер.
— Не удивляйтесь. Что-то вы ведь напечатали, Кое-что ходило по рукам. Это не комплимент. Я имею в виду физическую возможность ознакомиться с ними.
— И что же? — осторожно спросил автор.
Иона Александрович встряхнул на плечах свою шубу.
— Мне понравилось… Вернее, не так, меня заинтересовали ваши взаимоотношения со временем. Только человек с такими, как у вас, претензиями к природе этого явления сможет выполнить то, что в данной ситуации надо выполнить.
— А что это за ситуация, — Деревьев наконец встал на четыре точки и от этого ощутил прилив самоуважения, — какого рода работенка? Что я там для вас должен сделать?
— Не только для меня. И не столько. Работая на меня, вы будете работать на себя.